ше не сваливалась. Потом вернулся к  нитке,
лежащей кольцами, и отнес ее к краю перекладины. На этот раз  он  привязал
копье к ней. Теперь, когда он бросит копье, оно уже не покатится вниз, и к
тому же не надо будет специально перебрасывать нитку.
   Так и получилось.  Он  перепрыгнул  вслед  за  копьем,  приземлился  на
здоровую ногу и подтянул крюк за нитку. Да, так гораздо лучше.  И  надо-то
было чуть-чуть подумать.  И  таким  образом  Скотт  перебрался  через  все
сиденье к спинке.
   Присев отдохнуть, он посмотрел на ее  почти  отвесную  стену  и  увидел
торчащие высоко над собой крокетные воротца. "Они тоже могут пригодиться".
   Отдышавшись, Скотт выдавил в рот  несколько  капель  воды  из  губки  и
встал, готовясь к следующему этапу восхождения - к ручке верхнего кресла.
   Вряд ли это будет трудно: спинка  из  трех  широких  досок  скрепляется
тремя перекладинами, - надо забросить крюк на первую, подняться по  нитке,
забросить на вторую, потом на третью...
   Скотт начал забрасывать крюк. Четвертая попытка оказалась  удачной,  и,
закинув копье за спину, он полез.
   Час спустя, уже на верхней перекладине, Скотт обнаружил, что крюк почти
разогнулся, и все-таки забросил его на ручку кресла,  поставленного  вверх
ногами. Забравшись вверх по нитке, он почти заполз на  нее,  тяжело  дыша.
"Боже, как я устал", - думал он, перекатываясь от края.
   Скотт взглянул на проделанный путь  и  не  удержался  -  вспомнил,  что
когда-то его могла полностью закрыть его, Скотта, спина.  Кода-то  он  мог
легко переносить это кресло с места на место. Скотт перевернулся на спину.
Усталость по крайней мере прогоняет мысли. Если бы ее не было, он  бы  мог
думать о пауке, о прошлом, о тысяче других бесполезных  вещей.  А  так  он
лежит в безмыслии, и это хорошо.
   Скотт поднялся на дрожащих ногах и  огляделся.  Вероятно,  он  какое-то
время проспал". Провалился в сон, как в черную бездну.  Закинув  копье  за
спину и подняв крюк, двинулся по длинной оранжевой плоскости подлокотника,
волоча за собой извивающуюся, как ленивая змея, нитку.
   Почему-то мелькнула мысль о пауке. Скотта смущало то, что с самого утра
он не видел знаков его присутствия, тогда как обычно мерзкая тварь день  и
ночь крутилась где-то рядом, не оставляя его надолго.
   "Может, он сдох?"
   Чувство ликования пронзило его: может, паук каким-то образом был  убит.
В ту же секунду восторг прошел. Скотт не мог поверить в то, что эта  тварь
мертва. Паук был бессмертен. Это был больше,  чем  просто  паук:  это  был
неизведанный  страх  мира,  превратившийся  в  извивающийся,  с  ядовитыми
челюстями кошмар; это ужасное, черное, как ночь, создание вселяло в Скотта
неуверенность, беспокойство, страх.
   Прежде чем продолжить восхождение, надо было  позаботиться  о  булавке.
Ему не нравилось, как она разгибалась под его  весом.  А  что,  если  она,
совсем разогнувшись, соскочит?
   - Этого не будет, - сказал себе Скотт и, засунув острие  крюка  в  щель
между подлокотником и ножкой, загнул его: - Вот так.
   Забросив крюк и зацепив его за крокетные воротца, Скотт подергал нитку,
испытывая прочность крепления. Потом, раскачиваясь на нитке, полез  вверх.
Через две минуты он уже прижимался  к  гладкой  металлической  поверхности
воротец.
   Понадобилось много времени, чтобы проползти по их  холодной,  изогнутой
перекладине. Тяжело было от того веса, который он вынужден был  тащить  на
себе: нитку, крюк и копье. А перебросить их было нельзя - слишком  большое
расстояние.
   Снова и снова  Скотт  съезжал  под  тонкую  перекладину  и  висел  вниз
головой. Его сердце бешено стучало. И каждый раз он все с  большим  трудом
поднимался, заползая на перекладину. Наконец, уже у самого  ее  окончания,
съехав в очередной раз, он уже не стал подниматься, а пополз, так  и  вися
вниз головой, отчаянно подталкивая тело руками и ногами. Нитка болталась в
разные стороны.
   Когда он добрался до полки верхнего кресла, мышцы уже начинало  сводить
от усталости. Скотт заполз,  тяжело  дыша,  на  полку  и  лег,  уперевшись
головой в дерево, шершавая поверхность  которого  раздражала  и  без  того
израненный лоб. Но у него не  было  сил  пошевелиться.  Ноги  свисали  над
семисотфутовой пропастью.
   Через двадцать минут он почти затащил  себя  наверх  и  взглянул  через
край. Под ним простирался мир погреба. Далеко внизу  красный  шланг  опять
показался неподвижно спящей, разинувшей пасть змеей, подушечка - усыпанной
цветами лужайкой. Скотт увидел напоминавшую колодец  дырку  в  полу,  куда
как-то поначалу чуть не свалился,  а  позднее  чуть  не  прыгнул,  услышав
журчанье воды. Теперь дырка казалась лишь маленькой черной точкой.  Крышка
коробки, под которой он спал, напоминала размытый серый квадрат.
   Скотт на четвереньках добрался до толстой ножки кресла и, прислонившись
к ней, снял с себя крюк, нитку и  копье.  Вытащив  из-за  пазухи  губку  и
последний кусочек печенья, начал жадно  пить  и  есть.  Ноги  расслабленно
вытянулись. Воды в губке оставалось немного, но это Скотта  не  волновало.
Он скоро будет наверху. И если без происшествий  доберется  до  хлеба,  то
легко спустится вниз. Если же нет - то ему не нужны будут ни вода, ни еда.
   Подошвы сандалий коснулись верхнего  края  скалы.  Подергав  за  нитку,
Скотт освободил крюк и, когда тот, кувыркаясь, стал падать  вниз,  удержал
его и рывками втащил наверх. И тут же  бросился  за  стеклянное  основание
огромной, похожей на колокол  электрической  пробки.  Обежав  его,  замер,
тяжело дыша, вглядываясь через  край  в  широко  раскинувшуюся  сумеречную
пустыню.
   В бледных лучах света,  пробивавшихся  через  пыльное  окно,  он  видел
огромные трубы и вьющиеся  над  головой  провода,  подвешенные  к  балкам;
громадные щепки,  камни  и  картонки,  разбросанные  по  пескам;  слева  -
высящиеся громады склянок и жестянок из-под краски; прямо  перед  собой  -
убегающие вдаль, насколько хватало глаз, цепи барханов.
   В двухстах ярдах от него лежал ломоть хлеба.
   Облизнув губы, Скотт бросился было бежать по песку, но, резко  отпрянув
назад, стал озираться. "Где же  гадина?"  Он  начинал  уже  нервничать  от
неопределенности.
   Тишина, безмолвие. Лучи света, падая под углом,  напоминали  светящийся
столб, который кто-то прислонил к окну и казавшийся живым  от  постоянного
движения пылинок. Громадные щепки, камни, бетонные балки, провода и трубы,
жестянки из-под краски, склянки, барханы - все замерло, будто в  ожидании.
Скотт вздрогнул и перекинул копье на грудь. Он почувствовал себя уверенно,
держа в руках упиравшуюся головкой в цемент булавку-копье  с  острым,  как
бритва, концом, дрожавшим чуть выше его головы.
   - Ну, - пробормотал Скотт, сглотнул пересохшим  от  волнения  горлом  и
пошел через пески.
   Крюк волочился по песку, и он бросил его.  "Он  мне  не  пригодится,  -
подумал  Скотт,  -  оставлю  его  здесь".  Но,  пройдя  несколько   шагов,
остановился. "Все-таки не хочется его оставлять. Ничего, конечно, с ним не
случится, и все же - вдруг пригодится? Без него, как без рук".
   Осторожно, оглядываясь через плечо, Скотт  пошел  назад  и,  подойдя  к
крюку, суетливо наклонился и поднял его.  Если  паук  бросится  сзади,  он
быстро бросит крюк и схватит обеими руками копье.
   - Не дергайся, еще ничего не случилось.
   Скотт снова двинулся через пески. Шел медленно и осторожно,  беспокойно
озираясь по сторонам. Он ничего не мог поделать с ней, с  этой  ниткой,  -
наоборот, это она делала все: шурша  по  песку,  зарываясь  в  песок,  она
мешала ему и напоминала своим шорохом о па...
   Скотт остановился и испуганно обернулся.
   -  Никого,  хватит  дергаться,  -  приказал  он  себе   и   неторопливо
осмотрелся. Сердце медленно, как молот, билось о ребра. - Нет, никого!
   Только тени, тишина и застывшие, как бы в ожидании, предметы.
   В ожидании? В ожидании, потому что все было вкривь и вкось:  вздернуто,
наклонено, подвешено. Каждая линия, казалось,  беспокойно  текла.  "Что-то
должно случиться. Я предчувствую. Сама тишина, кажется, нашептывает это".
   Что-то должно случиться.
   Скотт воткнул копье в песок и начал  сматывать  нитку  в  лассо,  чтобы
можно было нести ее на плече, не вслушиваясь в предательское  шуршание  за
спиной. Сматывая темную нитку, с  которой  постоянно  осыпался  песок,  он
беспокойно озирался.
   Услышав подозрительный шорох, Скотт выпустил лассо и, выхватив копье из
песка, выставил его перед собой. Мышцы рук и плеч дрожали  от  напряжения,
ноги упирались в песок, широко раскрытые глаза  сверлили  сумрак  пустыни.
Дрожащее дыхание срывалось с его губ. Он стоял, настороженно вслушиваясь.
   Может, это дом оседает? Может...
   Щелчок, хлопок и волна рева.
   С глухим вскриком Скотт  развернулся,  вглядываясь  в  темноту  полными
ужаса глазами, и почти сразу понял  -  масляный  обогреватель.  И,  бросив
копье, зажал дрожащими руками уши.
   Через две минуты, клацнув, обогреватель выключился, и тишина  упала  на
залитую тенями пустыню.
   Смотав нитку, повесив ее тяжелые кольца на плечо и взяв в  руки  копье,
Скотт двинулся дальше, все еще беспокойно озираясь. "Где эта  гадина?  Где
она прячется?"
   Подойдя к ближайшей щепке, он остановился  и,  скинув  нитку,  выставил
вперед копье. Эта гадина может прятаться за любой щепкой.  Скотт  облизнул
сухие губы и, пригнувшись, двинулся вперед. Чем  дальше  он  углублялся  в
дюны, тем чернее становился сумрак. "Она может быть за щепкой.  Что,  если
гадина там?"
   Вдруг он задрал голову, его неожиданно осенило,  что,  возможно,  тварь
спускается на него сверху по невидимой паутине.
   Стиснув стучащие зубы, Скотт опустил голову.  От  страха  под  ложечкой
холодело и посасывало. "А что, черт побери! Я не собираюсь  стоять  здесь,
как паралитик". Решительно, хотя и на дрожащих ногах, он подошел  к  концу
щепки и заглянул за нее. Никого.
   Вздыхая, Скотт вернулся к нитке и поднял ее. "Ну и тяжесть!  Надо  было
ее оставить. Что с ней случилось бы?"  Он  постоял  в  нерешительности,  а
затем к нему  пришла  светлая  мысль,  что  крюк  нужен  для  того,  чтобы
подтянуть ломоть хлеба к краю скалы. Согласившись  с  этим,  Скотт  поднял
тяжелое лассо на плечо. Он был рад тому, что придумал. Теперь у него  была
веская причина тащить нитку. Какой бы тяжелой она ни казалась, бросать  ее
уже не хотелось.
   И каждый раз, подходя к щепке, валуну,  куску  картона,  кирпичу,  куче
песка.  Скотт  вынужден  был  выполнять  одну  и  ту  же  щекочущую  нервы
процедуру: скидывать  лассо,  подкрадываться,  выставив  вперед  копье,  и
убеждаться в очередной раз, что  паука  нет.  И  каждый  раз  после  этого
облегчение - временное - ватой  заполняло  его,  тело  становилось  вялым,
копье утыкалось в песок, и он возвращался к нитке, крюку  и  затем  шел  к
следующему препятствию. Временным облегчение было потому, что каждая удача
была на самом деле только отсрочкой.
   Когда Скотт наконец добрался до хлеба, есть ему уже не хотелось.
   Он стоял перед возвышавшимся перед ним белым кубом, как  ребенок  перед
многоэтажным домом. Ему раньше не  приходило  в  голову,  как  он  потащит
ломоть к краю.
   "Ерунда, - мелькнуло смутно. - Мне совсем не нужно так  много  на  один
день".
   Скотт осторожно огляделся, но никого не увидел. "А может, паук все-таки
сдох?" Он не мог в это поверить, хотя, впрочем, если бы гадина была  жива,
она бы уже выдала себя. Раньше эта тварь чувствовала его присутствие. Она,
наверное, помнила его и, возможно, ненавидела. Но  он-то  точно  ненавидел
ее.
   Скотт воткнул копье в песок и отломил твердый кусок  хлеба,  вгрызся  и
начал жевать. "Вкусно". Через несколько мгновений аппетит вернулся к нему,
а спустя еще минуты  он,  казалось,  готов  был  съесть  все  разом.  Хотя
осторожность не покинула его, Скотт поймал себя  на  том,  что  отламывает
кусок за куском и жадно грызет белые хрустящие крошки.  Раньше  как-то  не
приходило в голову, как ему не хватало хлеба. Печенье - это совсем не то.
   Наевшись, как не наедался уже давно, он запил хлеб водой и, подержав  в
нерешительности губку, отбросил ее. Она свое сделала! Затем поднял копье и
отколол им кусок в  два  раза  больше  себя  самого.  "Слишком  много",  -
вмешался рассудок. Скотт не обратил на это внимания.
   Он воткнул крюк в кусок хлеба и потащил его медленно к обрыву, оставляя
в песке глубокую борозду. У края скалы вытащил крюк и,  подталкивая  сзади
свою добычу, сбросил ее вниз.
   Кусок полетел, и мелкие  крошки  закружились  снежинками  вокруг  него.
Ударившись  об  пол,  он  раскололся  на  три  части,  которые,  попрыгав,
прокатились по  полу  и  замерли.  "Так.  Ну  вот".  Он  совершил  трудное
восхождение, добыл хлеб. Дело было сделано.
   Скотт стоял, оглядывая пустыню.
   Но если все так хорошо, почему он все еще напряжен? Почему не отпускает
неприятное ощущение под ложечкой? Он в безопасности. Паука нигде  нет:  ни
за  щепками,   ни   за   камнями,   ни   за   кусками   картона,   ни   за
склянками-жестянками. Он в безопасности.
   Почему же тогда не спуститься вниз?
   Скотт стоял неподвижно и смотрел на сумрачную бескрайнюю пустыню, а его
сердце билось все быстрее, как будто собиралось вымучить для него  правду,
посылая удары по позвоночнику вверх - к мозгу, как бы пытаясь  достучаться
в его двери, пробить его стены и сказать: ты сделал только полдела - добыл
хлеб, теперь надо убить паука.
   Копье выскользнуло из рук и зазвенело по цементу. А Скотт стоял,  дрожа
от возбуждения: он знал, чем  вызвано  его  напряжение,  знал  точно,  что
должно было произойти - что должно было сделать.
   Скованным движением Скотт поднял копье и пошел в пески. Через несколько
ярдов ноги его подломились и он тяжело сел, подогнув их  под  себя.  Копье
скатилось по коленям, а Скотт все сидел так, держа его руками и  глядя  на
безмолвные пески неверящим взглядом.
   Он ждал.



14

   "Жизнь в кукольном домике" - так называлась одна  из  глав  его  книги,
последняя глава. Дописывая ее, Скотт понял, что не сможет  больше  писать:
самый маленький карандашик становился в его крошечных  ручках  бейсбольной
битой; и он решил перейти на магнитофон, но, прежде чем получил его, голос
его так ослаб, что и это стало уже невозможным.
   Но это было позже. А когда Лу однажды вошла в комнату,  держа  в  руках
громадный игрушечный дом, в  Скотте  было  еще  десять  дюймов  росту.  Он
отдыхал на подушечке - под кушеткой, чтобы Бет случайно  не  наступила  на
него. Скотт увидел, как Лу поставила домик на пол, и,  выбравшись  наружу,
поднялся. Она опустилась на колени и наклонилась, приставив ухо к его рту.
   - Зачем ты принесла это? - спросил он.
   Лу ответила очень тихо, чтобы звук ее голоса не повредил его барабанные
перепонки:
   - Я думала, он тебе понравится.
   Скотт собирался сказать, что ему этот домик  совсем  не  нравится,  но,
взглянув на ее профиль, ответил:
   - Очень милый.
   Это был игрушечный домик высшего класса. Они могли позволить  себе  эту
роскошь теперь, когда его книга издавалась и переиздавалась.
   Он подошел к игрушке и поднялся на крыльцо. Странное  чувство  охватило
его, когда его руки легли  на  сделанные  под  железо  перильца:  странное
чувство, как тогда, в ту ночь, на ступеньках фургона Клариссы.
   Толкнув дверь, Скотт вошел в дом и закрыл ее за собой. Первой  комнатой
была просторная гостиная. Кроме легких занавесок, в ней  ничего  не  было.
Игрушечный камин, паркетный пол, окна, широкие подоконники, подсвечники, -
приятная комната, за исключением одной вещи: одной стены не было. И  через
эту отсутствующую стену он увидел наблюдавшую за ним с мягкой улыбкой Лу.
   - Нравится тебе?
   Скотт прошел через комнату и, остановившись там, где следовало бы  быть
стене, спросил:
   - А мебель?
   - Она в... - начала было Лу, но, заметив, что он вздрогнул от грома  ее
голоса, добавила очень тихо: - Она в машине.
   - Да, - и Скотт вернулся в комнату.
   - Я сейчас принесу. А ты осмотри дом.  -  Лу  пошла,  ее  тяжелые  шаги
сотрясали  пол  настоящей,  большой  гостиной.  Потом  хлопнула  настоящая
входная дверь, и он пошел осматривать свой игрушечный домик.
   К полудню вся мебель была расставлена, и Скотт попросил  Лу  придвинуть
его дом к стене за кушеткой, чтоб в нем было  безопасно  и  стало  как  бы
четыре стены. Бет строго-настрого было запрещено подходить  к  домику,  но
иногда кошка подбиралась к нему, а это было опасно.
   Скотт также попросил Лу протянуть в свой домик провод, чтобы можно было
подключить  маленькую  лампочку  с  елочной  гирлянды.  При   всем   своем
энтузиазме Лу забыла про  необходимое  ему  освещение.  А  ему  еще  очень
хотелось, чтобы в его домике был  и  водопровод,  но  это  было,  конечно,
невозможно.
   Скотт переехал в игрушечный домик, где явно не хватало  комфорта,  ведь
куклы в нем не нуждаются.  Креслица,  даже  в  гостиной,  были  с  прямыми
спинками и очень неудобные: не хватало мягких сидений. На кровати не  было
ни сетки, ни матраса. И Лу сшила из лоскута материи матрасик, набив в него
немножко ваты, чтобы Скотт мог спать на жесткой кровати.
   Жизнь в кукольном домике не была настоящей жизнью: можно  было  сколько
угодно сидеть за сияющим пианино, желая  поиграть,  но  пальцы  перебирали
только нарисованную клавиатуру пустого ящика; можно было пойти на кухню  и
в поисках завтрака дергать  ручку  холодильника,  сделанного  из  цельного
куска пластмассы, поворачивать без всякого толку ручки  на  плите,  потому
что и вечности не хватило бы, чтоб  вскипятить  на  ней  кастрюльку  воды;
можно было до посинения крутить водопроводные краны, ожидая, что  чудесным
образом из  них  вдруг  что-нибудь  потечет;  класть  одежду  в  крошечную
стиральную машину и доставать ее оттуда точно такой же  сухой  и  грязной;
можно было даже положить настоящие деревянные щепочки в камин и зажечь их,
но тогда пришлось бы спасаться от дыма,  потому  что  настоящего  дымохода
тоже не было.
   И наступила ночь, когда ему пришлось снять обручальное кольцо,  которое
он носил на веревочке, надетой  на  шею.  Оно  стало  очень  тяжелым,  как
громадный золотой обруч. Скотт отнес его наверх, в спальню,  и  положил  в
нижний ящик комода.
   Сидя на краешке кровати и глядя на бюро с ящичками, он думал о  кольце,
думал о том, что оно было тем корнем, который все эти месяцы связывал  его
с семьей и который теперь был вырван наконец  и  лежал  мертвый  в  ящичке
маленького комодика. Его брак, таким образом, был формально расторгнут.
   В тот день Бет принесла ему куклу и  оставила  ее  на  крыльце  домика.
Сначала Скотт упорно не замечал подарка, но потом, не  удержавшись,  сошел
вниз к кукле, сидевшей на верхней ступеньке крыльца  в  легком  костюмчике
голубого цвета.
   - Что, озябла? - спросил он, беря ее в руки.  Кукла  ничего  не  смогла
ответить.
   Он отнес ее наверх и положил на кровать. Кукольные глазки захлопнулись.
   - Нет, нет, не засыпай, - запротестовал Скотт и усадил куклу, согнув ее
в том месте,  где  длинные,  жесткие,  негнущиеся  ноги  присоединялись  к
туловищу. - Вот так. - Она сидела, тараща на него свои раскрашенные глаза.
   - Какой на тебе милый летний костюмчик,  -  сказал  Скотт  и,  протянув
руку, откинул назад ее льняные волосы. - Кто же сделал твои  волосы?  -  А
кукла не отвечала и все так же сидела в одном  положении,  с  раздвинутыми
ногами и  приподнятыми  руками,  словно  застыв  в  нерешительности  перед
объятием.
   Ткнув пальцем в ее твердую маленькую грудь и нечаянно  сдернув  лифчик,
он спросил ее с неподдельным удивлением и даже чуть-чуть строго:
   - А зачем это ты носишь лифчик?
   Кукла отрешенно глядела на него своими стеклянными глазами.
   - Ресницы из целлулоида, ушей нет; плоская, как  доска,  -  заметил  он
совсем уж бестактно. А она все глядела.
   Позже, извинившись перед своей  новой  подругой  за  грубое  поведение,
Скотт рассказал ей исто