делать нечего -  боевых
летчиков с фронта отзывать... Но когда этот самолет увидел -  дева  Мария!
Сразу... Да что вы, бригаденфюрер, просто жил  в  детстве  в  Италии.  Да.
Сколько летаю, а такой красоты не видел. Потом только разобрался, что  это
собственно, Ме-109, только с другим мотором и с длинными крыльями... Черт,
ленту перекосило... Да ладно, сам... В общем,  только  в  ангар  вошел,  и
сразу дух захватило. Белый, легкий такой, и словно светится в темноте.  Но
что удивило - это подготовка. Я думал, матчасть учить буду, а вместо этого
к вам в "Анэнербе" возили, череп мерили, и все под Вагнера. А  спросишь  о
чем - молчат. В общем, когда меня той ночью разбудили, я решил, что  опять
череп мерить будут. Нет, смотрю - под окнами два "мерседеса" стоят,  урчат
моторами... Отлично, бригаденфюрер!  Прямо  под  башню.  Где  это  вы  так
наловчились из этой  штуки...  Ну  сели,  значит,  поехали.  Потом...  Да,
оцепление стояло, эсэсовцы  с  факелами.  Проехали,  потом  лес  кончился,
здание какое-то с колоннами и аэродром. Ни  души  кругом,  только  ветерок
такой легкий, и луна в небе. Я-то думал, что все  аэродромы  под  Берлином
знаю, а этого никогда не видел. И самолет мой стоит, прямо  на  полосе,  и
что-то такое под фюзеляжем у него, тоже белое, вроде бомбы. Но  мне  рядом
даже остановиться не дали, а сразу повели в это здание... Нет,  не  помню.
Помню только, Вагнер играл. Велели раздеться, вымыли, как ребенка...  Нет,
гранаты потом... Масло в кожу втирали -  знаете,  чем-то  древним  пахнет,
приятный запах такой. И дали летную форму, только всю  белую.  И  все  мои
награды на груди. Да, думаю, Фогель, вот оно... Ведь всю  жизнь  о  чем-то
таком и мечтал. Потом эти, из "Анэнербе", говорят:  ступайте,  капитан,  к
самолету. Там вам все скажут. Руку пожали, все по очереди. Ну, я и  пошел.
А сапоги тоже  белые,  в  пыль  боишься  наступить...  сейчас.  Подхожу  к
самолету, а там... Так это ведь вы и  были,  бригаденфюрер,  только  не  в
каску этой, а в таком черном колпаке... И, значит, стали вы  мне  все  это
объяснять - взлететь на одиннадцать тысяч, курс на луну  кнопка  на  левой
панели... А, черт. Чуть-чуть не достал... Ну  и  планшет  этот  белый  мне
дали, а потом - кофе с коньяком из термоса. Я говорю -  не  надо,  не  пью
перед вылетом, а вы мне так строго - да ты хоть знаешь,  Фогель,  от  кого
этот кофе? Тут я оборачиваюсь и вижу - никогда бы не поверил... Да. Как  в
хронике, и китель тот  самый,  двубортный.  Только  колпак  на  голове,  и
бинокль на груди. И усы чуть пошире, чем на портретах. Или  из-за  лунного
света так показалось. Рукой так помахал, прямо как на стадионе... В общем,
выпил я кофе, сел в самолет, надел сразу кислородную маску  и  взлетел.  И
так мне сразу легко стало  -  будто  в  две  груди  задышал.  Поднялся  на
одиннадцать тысяч, курс на луну - она огромная была,  в  полнеба,  и  вниз
поглядел. А там все  зеленоватое  такое,  река  какая-то  блеснула...  Тут
кнопку и нажал. И чего-то вправо стало заносить,  а  как  сел  -  даже  не
помню... Расписаться? И вы мне черкните что-нибудь на память. Спасибо... А
много их к Берлину прорвалось?  Да  это-то  понятно...  Ерунда,  кирпичной
крошкой,  наверно.  Переносица  цела...  Ага,  вижу  -  ерунда.   С   этим
портсигаром бриться можно, и зеркало не нужно...
     - ...
     - Нет, больше не нужно, я ведь и не просил. Это  вы  сами  поставили,
товарищ полковник, когда свечу зажгли... Ну, чего дальше - книги читал,  а
потом телескоп себе сделал маленький. В  основном  луну  изучал.  Даже  на
утренник в школе  один  раз  луноходом  нарядился...  Отлично  этот  вечер
помню... Да нет, у нас всегда утренники вечером были, а тогда еще  субботу
на понедельник перенесли... Все ребята в актовом зале собрались  -  у  них
костюмы простые были, танцевать можно было. А на мне такое надето  было  -
встанешь на карачки, и действительно, как луноход. В зале  музыка  играет,
раскраснелись все... А я постоял  у  дверей,  и  пошел  по  пустой  школе.
Коридоры темные, нет никого... Вот так я на карачках к окну  подползаю,  а
за ним в небе - луна, и даже не желтая, а зеленая какая-то, как у  Куинджи
на картине - знаете? У меня над койкой висит, из "Работницы". И вот  тогда
я себе слово и дал на луну попасть...  Ха-ха-ха...  Ну  если  вы,  товарищ
полковник, все возможное сделаете, тогда точно попаду... Ну что  дальше  -
после школы в Зарайское летное, оттуда сразу сюда... Получили? Да я  знаю,
товарищ полковник, всегда  лучше  по-человечески.  Вот  тут?  Ничего,  что
чернила синие? Правильно. Простая душа, короткий протокол... Спасибо. Если
можно, с малиновым. А где вы баллончики  берете  для  сифона?  Хотя  да...
Товарищ полковник, а можно вопрос? Скажите, а правда весь лунный  грунт  к
вам отвозят? Да не помню, кто-то  из  наших...  Конечно,  ведь  только  по
телевизору видел... Ух ты... И  сколько  в  такую  банку  входит  -  грамм
триста? А разве можно? Спасибо... Вот спасибо... Дайте  еще  листок,  чтоб
понадежней... Спасибо. Помню. Направо по коридору, к лифтам,  и  вниз.  Не
дойду? Еще действует? Ну проводите  тогда...  Ух...  Нет,  никогда.  Новая
форма? Почему, нравится. У нас ведь в армии уже колпаки были -  буденовки.
Красиво, только непривычно - козырька  нет,  кокарда  круглая...  Нет,  не
забыл... Как налево? А зачем факел у вас? А  электрик...  ну  да,  допуск.
Посветите, ступеньки крутые... Как у нас  на  посадочном  модуле.  Товарищ
полковник, так здесь же ту...
     Раздался щелчок, и два голоса, мужской и женский, вывели в унисон:
     - ...зубах. Ах песенку эту поныне хранит...
     Возникла как бы короткая пауза.
     - Трава молодая, - полувопросительно пропела женщина.
     - Степной малахит, - подтвердил щедрый баритон.
     Я выключил магнитофон. Мне было очень страшно. Я вспомнил  полковника
в черной рясе со свистком и секундомером на груди. Никаких вопросов Митьку
никто не задавал, а то, на что он отвечал, было негромким свистом,  иногда
прерывавшим его монолог.



                                    11

     Никто из наших не спросил меня о Митьке. Он,  собственно,  ни  с  кем
кроме меня не дружил, только иногда играл с Отто в самодельные карты.  Его
койку уже унесли из нашего  бокса,  и  только  висящие  на  стене  цветные
вставки из "Работницы" с картинами Куинджи "Лунная  ночь  над  Днепром"  и
"Хан Байконур" напоминали о том, что когда-то на свете жил такой Митек. На
занятиях все делали вид, что ничего не произошло;  в  особенности  бодр  и
приветлив был полковник Урчагин.
     Между тем, наш небольшой отряд, как бы не  заметивший  потери  бойца,
уже допевал свое "Яблочко". Прямо об этом никто не говорил, но ясно было -
скоро  лететь.  Несколько  раз  с  нами  встречался  начальник  полета   и
рассказывал, как он в дни  войны  сражался  в  отряде  Ковпака;  всех  нас
сфотографировали поодиночке, потом всех вместе, потом с  преподавательским
составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты - их готовили
отдельно от нас, а к  чему  -  я  точно  не  знал;  говорили  об  отправке
какого-то автоматического зонда к  Альфе  Микроцефала  сразу  после  нашей
экспедиции, но уверенности, что новые ребята и есть экипаж этого зонда,  у
меня не было.
     В начале сентября, вечером,  меня  неожиданно  вызвали  к  начальнику
полета. Его не было в кабинете; адъютант в приемной, скучавший над  старым
"Ньюсвиком", сказал, что он в триста двадцать девятой комнате.
     Из-за двери с цифрами "329" доносились голоса  и  что-то  похожее  на
смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще раз и повернул ручку.
     Под  потолком  комнаты  висела  полоса  табачного   дыма,   отчего-то
напомнившая мне реверсионный след в летнем небе над  Зарайским  летным.  К
металлическому стулу в центре комнаты за руки и  за  ноги  был  пристегнут
маленький японец - то, что это японец, я понял по красному кругу  в  белом
прямоугольнике на рукаве его летного комбинезона. Его губы были  синими  и
распухшими, один глаз превратился  в  тоненькую  щелку  посреди  багрового
кровоподтека, а комбинезон был в пятнах крови - и совсем свежих, и  бурых,
высохших. Перед японцем стоял Ландратов в  высоких  сверкающих  сапогах  и
парадной форме лейтенанта ВВС. У окна, опершись на стену и  скрестив  руки
на груди, стоял невысокий молодой человек в штатском.  За  столом  в  углу
сидел начальник полета - он рассеяно глядел сквозь японца и постукивал  по
столу тупым концом карандаша.
     - Товарищ начальник полета! - начал было я, но он махнул рукой и стал
собирать разложенные  по  столу  бумаги  в  папку.  Я  перевел  взгляд  на
Ландратова.
     - Привет,  -  сказал  он,  протянул  мне  широкую  ладонь,  и  вдруг,
совершенно неожиданно для меня, изо  всех  сил  ударил  японца  сапогом  в
живот. Японец тихо захрипел.
     - Не хочет, сука, в совместный экипаж! - удивленно округляя  глаза  и
разводя руками, сказал Ландратов,  и,  неестественно  выворачивая  ступни,
отбил на полу короткую присядку с двойным прихлопом по голенищам.
     - Прекратить, Ландратов! - буркнул  начальник  полета,  выходя  из-за
стола.
     Из  угла  комнаты  донеслось  тихое,  полное  ненависти  скуление;  я
поглядел туда и увидел собаку, сидящую на задних лапах  перед  темно-синим
блюдечком с нарисованной ракетой. Это была очень старая лайка с совершенно
красными глазами, но меня поразили не ее глаза, а покрывавший ее  туловище
светло-зеленый мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина
на груди.
     - Знакомься, - поймав мой взгляд, сказал начальник полета. -  Товарищ
Лайка. Первый советский космонавт.  Родители  ее,  кстати,  наши  с  тобой
коллеги. Тоже в органах работали, только на севере.
     В руках у начальника полета появилась маленькая  фляжка  коньяку,  из
которой он налил в блюдце. Лайка вяло попыталась цапнуть его за  руку,  но
промахнулась и опять тихо завыла.
     - Она у нас шустрая, - улыбнулся начальник полета. - Вот только ссать
где попало не надо бы. Ландратов, сходи за тряпкой.
     Ландратов вышел.
     - Йой о тэнки ни наримасита нэ, -  с  трудом  разлепив  губы,  сказал
японец. - Хана ва сакураги, хито ва фудзивара.
     Начальник полета вопросительно повернулся к молодому человеку.
     - Бредит, товарищ генерал-лейтенант, - сказал тот.
     Начальник полета взял со стола свою папку.
     - Идем, Омон.
     Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов с  тряпкой  в
руке прошел мимо нас и, закрывая за собой дверь в триста двадцать девятую,
подмигнул мне.
     - Ландратов молодой еще,  -  задумчиво  сказал  начальник  полета,  -
бесится. Но отличный летчик. Прирожденный.
     Несколько метров мы прошли молча.
     - Ну что, Омон, - сказал начальник полета, - послезавтра на Байконур.
Вот оно.
     Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и все равно  мне  показалось,
что в мое солнечное сплетение врезался снежок с тяжелой гайкой внутри.
     - Твой позывной, как ты и просил,  "Ра".  Трудно  было,  -  начальник
полета многозначительно ткнул пальцем вверх, - но отстояли. Только ты там,
- он ткнул пальцем вниз, - пока ничего не говори.
     Я совершенно не  помнил,  чтобы  когда-нибудь  кого-нибудь  просил  о
чем-то подобном.


     Во время зачетного занятия  на  макете  нашей  ракеты  я  был  просто
зрителем - сдавали остальные ребята, а я сидел на лавке у стены и смотрел.
Свой зачет я сдал за неделю  до  этого,  во  дворе,  пройдя  на  полностью
снаряженном луноходе восьмерку длинной в сто метров за шесть минут. Ребята
уложились точно в норматив, и нас построили перед макетом,  чтобы  сделать
прощальный снимок. Я не видел его, но отлично  себе  представляю,  как  он
получился: впереди - Сема Аникин в ватнике, со следами машинного масла  на
руках и на лице; за ним - опирающийся на алюминиевую трость (от  подземной
сырости у него иногда ныли культи) Иван Гречко в длинном овчинном  тулупе,
со свисающей  на  грудь  расстегнутой  кислородной  маской;  за  ним  -  в
серебристом скафандре, утепленном в  некоторых  местах  кусками  байкового
одеяла в желтых утятах, Отто Плуцис - его шлем  был  откинут  и  напоминал
задубевший на космическом морозе капюшон. Дальше - Дима Матюшевич в  таком
же скафандре, только куски  одеяла  не  в  утятах,  а  в  простую  зеленую
полоску; последним из  экипажа  -  я  в  курсантской  форме.  За  мной,  в
электрическом своем  кресле  -  полковник  Урчагин,  а  слева  от  него  -
начальник полета.
     - А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции,  -  сказал  начальник
полета, когда фотограф закончил, - мы поднимемся  на  несколько  минут  на
Красную площадь.
     Мы прошли через  весь  зал  и  на  секунду  задержались  у  маленькой
железной дверки - задержались, чтобы последний раз окинуть взором  ракету,
в точности подобную той, на которой нам предстояло вскоре взмыть  в  небо.
Потом начальник полета открыл ключом со своей  связки  маленькую  железную
дверь в стене, и мы пошли по коридору, в который я раньше не попадал.
     Мы довольно долго петляли между каменных стен, вдоль которых тянулись
разноцветные провода; несколько раз коридор  поворачивал,  а  его  потолок
иногда становился таким низким, что приходилось нагибаться. В одном  месте
я заметил в стене неглубокую  нишу,  где  лежали  подвявшие  цветы;  рядом
висела небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь  в  1932  году  был
злодейски  убит  лопатой  товарищ  Сероб  Налбандян."  Потом  под   ногами
появилась красная ковровая дорожка; коридор стал расширяться  и,  наконец,
уперся в лестницу.
     Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная  плоскость
в метр шириной с узким рядом ступенек  посередине  -  как  для  колясок  в
подземном переходе.  Я  понял,  зачем  это  устроено,  когда  увидел,  как
начальник полета покатил вверх кресло с полковником  Урчагиным.  Когда  он
уставал, Урчагин вытягивал ручной  тормоз,  и  они  застывали,  поэтому  и
остальные шли не слишком быстро, тем  более  что  Ивану  длинные  лестницы
давались  с  трудом.  Наконец,  мы  вышли  к  тяжелым  дубовым  дверям   с
выгравированными гербами; начальник полета отпер их замок своим ключом, но
разбухшие от сырости створки раскрылись, только когда я сильно толкнул  их
плечом.
     В нас ударил  дневной  свет;  кто-то  закрыл  глаза  ладонью,  кто-то
отвернулся  -  только  полковник  Урчагин  сидел   спокойно,   с   обычной
полуулыбкой на лице. Когда мы привыкли к свету, оказалось,  что  мы  стоим
лицом к серым надгробиям перед Кремлевской стеной, и я догадался,  что  мы
вышли через черный ход Мавзолея. Я так давно не видел над собой  открытого
неба, что у меня закружилась голова.
     - Все космонавты, -  негромко  заговорил  начальник  полета,  -  все,
сколько их ни было  в  нашей  стране,  перед  полетом  приходили  сюда,  к
священным для каждого советского человека камням и трибунам,  чтобы  взять
частичку этого места с собою в космос. Огромный и трудный путь прошла наша
страна - начиналось все с  тачанок  и  пулеметов,  а  сейчас  вы,  ребята,
работаете со сложнейшей автоматикой, - он сделал паузу и, не мигая,  обвел
холодным взглядом наши глаза, - которую вам доверила Родина, и  с  которой
мы с Бамлагом Ивановичем познакомили вас на лекциях. Я уверен, что в  этот
ваш последний проход  по  поверхности  Родины  вы  тоже  унесете  с  собой
частичку Красной площади, хотя чем она окажется для каждого из вас,  я  не
знаю...
     Мы молча стояли на поверхности родной планеты. Был день; небо чуточку
хмурилось, и голубые ели качали своими лапами под ветром. Пахло  какими-то
цветами. Куранты начали бить пять; начальник полета, глянув на свои  часы,
подвел стрелки и сказал, что у нас есть еще несколько минут.
     Мы вышли на ступени у передних дверей  Мавзолея.  Народу  на  Красной
площади не было совсем,  если  не  считать  двух  только  что  сменившихся
часовых,  которые  никак  не  показали,  что  видят  нас,  и  трех   спин,
удаляющихся в сторону Спасской башни. Я огляделся по сторонам, впитывая  в
себя все, что видел и чувствовал: седые стены ГУМа, пустые  "овощи-фрукты"
Василия Блаженного, мавзолей Ленина, угадываемый за стеной краснознаменный
зеленый купол, фронтон Исторического музея  и  серое,  близкое  и  как  бы
отвернувшееся от земли небо, которое еще, быть может, не знало, что совсем
скоро его прорвет железный пенис советской ракеты.
     - Пора, - сказал начальник полета.
     Наши медленно пошли  назад  за  Мавзолей.  Через  минуту  под  словом
"ЛЕНИН" остались только  мы  с  полковником  Урчагиным;  начальник  полета
посмотрел на часы и кашлянул в кулак, но Урчагин сказал:
     - Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова сказать.
     Начальник полета кивнул и скрылся за полированным гранитным углом.
     - Подойди ко мне, мой мальчик, - сказал полковник.
     Я подошел. На булыжники  Красной  площади  упали  первые,  крупные  и
редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянул ему свою ладонь.  Он
взял ее, чуть сжал и дернул к себе. Я наклонился, и он стал шептать в  мое
ухо. Я слушал его и глядел, как темнеют ступени перед его коляской.
     Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая большие паузы. Замолчав, он
еще раз пожал мою ладонь и отнял руку.
     - Теперь иди к остальным, - сказал он.
     Я сделал было шаг к люку, но обернулся.
     - А вы?
     Дождевые капли все чаще били вокруг.
     - Ничего, - сказал он, доставая зонт из похожего на кобуру  чехла  на
боку кресла. - Я покатаюсь тут.
     И вот что  я  унес  с  предвечерней  Красной  площади  -  потемневшую
брусчатку и худенькую фигуру в старом кителе, сидящую в инвалидном  кресле
и раскрывающую непослушный черный зонт.


     Обед был довольно невкусный: суп с макаронными звездочками, курица  с
рисом и компот; обычно, допив компот, я съедал все разваренные сухофрукты,
но в этот раз съел почему-то только сморщенную  горькую  грушу,  а  дальше
почувствовал тошноту и даже отпихнул тарелку.



                                    12

     Вроде бы я плыл на водном велосипеде по густым  камышам,  из  которых
торчали огромные телеграфные столбы; велосипед был странный  -  не  такой,
как обычно, с педалями перед сиденьем, а как бы переделанный из наземного:
между двух толстых и длинных поплавков была  установлена  рама  со  словом
"Спорт". Совершенно было непонятно, откуда взялись все эти камыши,  водный
велосипед, да и я сам. Но меня это не очень волновало. Вокруг  была  такая
красота, что хотелось плыть и плыть дальше, и смотреть, и, наверно, ничего
другого не  захотелось  бы  долго.  Особенно  красивым  было  небо  -  над
горизонтом стояли узкие и  длинные  сиреневые  облака,  похожие  на  звено
стратегических бомбардировщиков. Было тепло; чуть слышно  плескалась  вода
под винтом, и с запада доносилось эхо далекого грома.
     Потом я понял, что  это  не  гром.  Просто  через  равные  промежутки
времени не то во мне, не то вокруг меня все сотрясалось, после чего у меня
в голове начинало гудеть. От каждого такого удара все окружающее  -  река,
камыши, небо над головой - как бы изнашивалось. Мир  делался  знакомым  до
мельчайших подробностей, как дверь  сортира  изнутри,  и  происходило  это
очень быстро, пока я вдруг не заметил, что  вместе  со  своим  велосипедом
нахожусь уже не среди камышей, и не на воде, и даже не под небом, а внутри
прозрачного шара, который  отделил  меня  от  всего  вокруг.  Каждый  удар
заставлял стены шара становиться прочнее и толще; через них  просачивалось
все меньше и меньше света, пока не стало совсем темно. Тогда  вместо  неба
над головой появился потолок,  зажглось  тусклое  электричество,  и  стены
начали менять свою форму, приближаясь ко мне вплотную, выгибаясь и образуя
какие-то полки, заставленные стаканами, банками  и  чем-то  еще.  И  тогда
ритмичное содрогание мира стало тем,  чем  оно  было  с  самого  начала  -
телефонным звонком.
     Я сиде