тот образ, нарисованный  Тургеневым, противоположен  портрету Гамлета,
нарисованному Белинским, буквально во всем. Не только в самой сути своей, но
даже и  в  частностях.  Всюду,  где Белинский  восклицает  свое восторженное
"Да!",   Тургенев  отвечает   ему  брезгливым  и  брюзгливым,  безоговорочно
отрицающим все мнимые гамлетовские достоинства, яростным "Нет!".
     Это бы  еще  как-то можно  было понять,  если  бы Белинский и  Тургенев
обращались к разным ситуациям, разным эпизодам, разным сценам  шекспировской
трагедии. На протяжении  ее пяти актов Гамлет ведет  себя по-разному, и было
бы понятно, если бы Белинский для  своего  восторженного отношения к Гамлету
находил  опору  в  одних  его поступках, монологах  и  репликах, а Тургенев,
стремясь   обосновать  свою  антипатию   к   принцу,  обращался   к  другим,
противоположным  его поступкам,  репликам  и  монологам. Но  в том-то вся  и
штука,  что  Белинский  и  Тургенев  находят  опору  для  своего  -  полярно
противоположного! - отношения к Гамлету в одних  и тех  же  его поступках, в
одних и тех же коллизиях и сценах. Вот, например, патетический ответ Гамлета
брату  несчастной Офелии - Лаэрту: "Но я  любил  ее, как сорок тысяч братьев
любить  не  могут!" Белинский  в  этом  восклицании  услышал искренний вопль
страдающей  великой души. Тургеневу же  в  этом восклицании слышится  совсем
другое:  высокопарная риторика, обнажающая всю душевную  немочь Гамлета, все
его бессилие, всю его неспособность к живому, искреннему чувству...
     Первое  объяснение, которое  приходит тут в  голову,  сводится к самому
простому соображению: сколько людей, столько и мнений. Литература - это ведь
не математика, где дважды два всегда четыре.
     И  в  самом деле:  к художественной литературе это суждение -  "сколько
людей, столько мнений" - применимо, пожалуй, гораздо  в большей степени, чем
к любому другому  предмету. Ведь читая книгу - допустим, "Капитанскую дочку"
или  "Войну  и  мир", -  каждый  читатель  как  бы  прокручивает перед своим
мысленным взором свой  фильм.  И художественный образ рождается у каждого  -
свой.
     В пьесе  Метерлинка  "Синяя птица"  ее  герои  -  Тильтиль  и Митиль  -
попадают  в Страну Воспоминаний.  И  там они встречаются со  своими  - давно
умершими - бабушкой и дедушкой. Те находятся словно бы в состоянии анабиоза:
говоря попросту, у них отсутствуют все видимые признаки жизни. Но как только
появляются  Тильтиль  и  Митиль,  оказывается,   что  они  -   живы.  К  ним
возвращается  сознание, ясность  ума  и  памяти,  они  начинают  вспоминать,
разговаривать,  расспрашивать внуков обо всем, что их интересует, то  есть -
жить.
     Вот то же самое происходит и с героями книг.
     Представьте   себе  библиотеку.   Любую   библиотеку,  в  которой   вам
приходилось бывать.  Полки, полки, полки, уставленные книгами. Каждая из них
- просто пачка бумаги, сброшюрованной и заключенной в переплет. Откроешь ее:
мертвые  черные значки - буквы, буквы составляют слова, слова - предложения.
Но стоит только кому-нибудь из нас взять книгу в руки и раскрыть ее, как все
мгновенно  меняется. Герои  книги  словно  пробуждаются от сна,  расправляют
затекшие  мускулы и начинают действовать,  говорить,  спорить  -  жить.  Они
входят  с нами в какие-то  отношения.  А  некоторые  из  них даже становятся
бесконечно близкими нам людьми, без которых мы уже не можем представить себе
своей жизни.
     В основе этого  чуда -  воображение.  Не  только воображение  писателя,
создавшего  тот  или  иной художественный образ, но  и  воображение читателя
тоже. И вот поэтому-то у каждого читателя - свой Онегин и своя Татьяна. Своя
Наташа Ростова и свой Пьер Безухов. Свой Гамлет и свой Дон-Кихот.
     Такова  первая, самая  простая разгадка того удивительного  явления,  с
которым  мы столкнулись, вглядываясь в такие разные, такие несхожие портреты
Дон-Кихота и Гамлета, нарисованные Белинским и Тургеневым.
     Но одного только этого объяснения тут явно недостаточно.
     Ведь Татьяна и Онегин, Наташа и Пьер, созданные твоим воображением, при
всем их отличии от  той Татьяны и  того Онегина,  той  Наташи и того  Пьера,
которых вообразил, представил себе я, - это, наверное,  все-таки образы если
и  не тождественные,  то, во всяком случае, в самой основе  своей -  схожие.
Гамлет же и Дон-Кихот Тургенева не просто  не похожи на Гамлета и Дон-Кихота
Белинского.  Эти два  Гамлета  и два Дон-Кихота,  как мы уже  выяснили, друг
другу противоположны.
     Вернее, противоположно отношение двух выдающихся русских  литераторов к
этим    двум    вечным    спутникам    человечества.    У    Белинского    -
насмешливо-пренебрежительное  к  Дон-Кихоту  и  благоговейно-восторженное  к
Гамлету, у  Тургенева,  напротив,  -  восхищение Дон-Кихотом и  нескрываемое
презрение к Гамлету.
     Такое резкое, контрастное соотношение симпатий и антипатий к Дон-Кихоту
и Гамлету  повторяется из  века  в век. При этом, в  отличие от Белинского и
Тургенева,   суждения  которых  разделены  двумя  десятилетиями,   столь  же
противоречивые,  взаимоисключающие  взгляды  нередко  высказывались  разными
людьми в одно и то же время.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ
     ПЬЕРА ЖАНА БЕРАНЖЕ "БЕЗУМЦЫ"

     Оловянных солдатиков строем
     По шнурочку равняемся мы.
     Чуть из ряда выходят умы:
     "Смерть безумцам!" - мы яростно воем;
     Поднимаем бессмысленный рев...
     Мы преследуем их, убиваем -
     А потом мавзолей воздвигаем,
     Человечества славу прозрев...
     Господа! Если к правде святой
     Мир дороги найти не сумеет -
     Честь безумцу, который навеет
     Человечеству сон золотой!..

     По безумным блуждая дорогам,
     Нам безумец открыл Новый Свет;
     И безумец дал Новый Завет,
     А ведь этот безумец был Богом!
     Если б завтра земли нашей путь
     Осветить наше Солнце забыло -
     Завтра ж целый бы мир осветила
     Мысль безумца какого-нибудь!

     Этот гимн во славу Дон-Кихотов всех времен и всех народов был сочинен в
1833  году. А  примерно в то же время другой  поэт, живший, правда, в другой
стране - в России, - горестно вздыхал:

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА "ДУМА"

     Печально я гляжу на наше поколенье!
     Его грядущее - иль пусто, иль темно,
     Меж тем под бременем познанья и сомненья
     В бездействии состарится оно...
     К добру и злу постыдно равнодушны,
     В начале поприща мы вянем без борьбы;
     Перед опасностью позорно малодушны,
     И перед властию - презренные рабы...
     И ненавидим мы, и любим мы случайно,
     Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
     И царствует в душе какой-то холод тайный,
     Когда огонь кипит в крови.

ИЗ СТИХТВОРЕНИЯ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
     "И СКУЧНО И ГРУСТНО.

     Любить?.. но кого же?.. на время - не стоит труда,
     А вечно любить невозможно.
     В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:
     И радость, и муки, и все там ничтожно...

     Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг
     Исчезнет при слове рассудка;
     И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг -
     Такая пустая и глупая шутка...

М. Ю. ЛЕРМОНТОВ. "БЛАГОДАРНОСТЬ

     За все, за все тебя благодарю я:
     За тайные мучения страстей,
     За горечь слез, отраву поцелуя,
     За месть врагов и клевету друзей;
     За жар души, растраченный в пустыне,
     За все, чем я обманут в жизни был...
     Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
     Недолго я еще благодарил.

     Все  эти стихи без  большой  натяжки можно представить  как  лирическую
исповедь Гамлета.
     Я  нарочно привел  строки не из  одного,  а из нескольких лермонтовских
стихотворений, чтобы  у  вас не  возникла  мысль,  будто  в  них  выразилось
минутное  настроение,  связанное  с  какими-то   сугубо  личными,  интимными
переживаниями  и  разочарованиями.  Когда читаешь эти  (да и  многие другие)
стихи Лермонтова  подряд, одно за другим, не возникает ни малейшего сомнения
в том, что в них выразились определенные общественные настроения.
     То же можно сказать и о процитированном выше стихотворении Беранже. И о
других известных  нам гимнах  во славу  Дон-Кихота. (Вспомните  горьковского
Данко,   горьковского    Сокола,   горьковского    Буревестника.   Вспомните
мечтателя-хохла из стихотворения  Михаила Светлова "Гренада",  который "хату
покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде  крестьянам  отдать".  Ведь это
все  тоже  - Дон  Кихоты. И отношение  к ним так  же менялось на  протяжении
десятилетий, как  на протяжении  столетий  менялось отношение  к  их  общему
предку - Дон-Кихоту Сервантеса.)
     В общей форме ответ на эту  загадку можно сформулировать так: отношение
читателя  к  тому  или  иному  литературному  герою  во  многом  объясняется
причинами социальными.
     Но  чтобы  понять, что  скрывается  за  этой сухой и  даже  скучноватой
формулировкой, нам придется  провести еще одно  - последнее  в  этой книге -
расследование.

РАССЛЕДОВАНИЕ,
     в ходе которого
     ЖЮЛЬЕН СОРЕЛЬ ЗАЩИЩАЕТ МОЛЧАЛИВА

     - Что это у вас? - спросил Тугодум. - Если не секрет, конечно.
     - Да  нет, - сказал я. - Какие у  меня могут быть  от тебя секреты? Тем
более что повестка эта адресована нам обоим.
     Тугодум удивился:
     - Какая еще повестка?
     - Да вот, только что получил. Прочти!
     Тугодум взял из  моих  рук письмо, адресованное, как  я уже сказал, нам
обоим, и с недоумением, слегка даже запинаясь, прочел:

ПОВЕСТКА

     По  получению  сего   вам   предлагается  незамедлительно   явиться  на
чрезвычайное заседание  Суда Чести Литературных  Героев.  Слушается  дело  о
клевете. Алексеи Молчалин против Александра Чацкого...

     - Ну и нахальство! - сказал он.
     - Почему нахальство?  - пожал  я плечами. - Наоборот, я считаю, что это
нам с  тобой как раз  очень кстати. Помнишь,  я  предупреждал  тебя, что нам
наверняка еще  представится  случай  более основательно  заняться  личностью
господина Молчалина. Вот такой случай как раз и представился.
     -  Да я не  против, - возразил Тугодум. - Если хотите, давайте займемся
его личностью. Хотя,  по  правде говоря, я не  вижу в этом особого смысла: с
этим господином, по-моему, и так  все ясно. Ну и наглый же тип! Подать в суд
на Чацкого! Да ведь это все равно, что подать в суд на самого Грибоедова!
     - Ну, это все-таки  не одно  и то же, - не  согласился я. - Кроме того,
насколько я понял, тут не совсем обычный суд, а суд чести. Молчалин вовсе не
требует судебной расправы над Чацким. А уж тем более над  Грибоедовым. Он не
столько нападает,  сколько обороняется.  Хочет,  если  можно так выразиться,
защитить свое доброе имя.
     - Вот  именно,  "если  можно  так выразиться", - обрадованно  подхватил
Тугодум. - Доброе имя! Какое доброе имя может быть у Молчалина!
     - Не торопись, друг мой! - сказал я. - Давай все-таки дочитаем повестку
до конца:

     ...Алексей    Молчалин    против   Александра    Чацкого.   Свидетелем,
представляющим сторону истца, согласился выступить герой романа французского
писателя  Стендаля "Красное и черное" Жюльен Сорель. Председатель Суда Чести
- комиссар Чубарьков.

     - По-моему, это все-таки какой-то розыгрыш, - сказал Тугодум.
     - Почему ты так думаешь?
     -  Чтобы  такой  человек, как  Жюльен Сорель, согласился  выступить  на
стороне Молчалина?!  Вы  можете в это поверить?  А комиссар Чубарьков... Кто
это? Я даже и не помню такого...
     -  Комиссар  Чубарьков, -  напомнил  ему  я,  - это герой  повести Льва
Кассиля  "Кондуит  и Швамбрания". Человек он  не шибко грамотный,  но  очень
славный. А  главное, справедливый.  На роль председателя суда  чести  лучшей
кандидатуры, я думаю, не найти.
     - А-а,  помню!  -  обрадовался Тугодум. - Конечно,  помню! Я  просто не
сообразил... Жюльен  Сорель  -  и  вдруг какой-то  Чубарьков.  Уж  очень они
разные... Прекрасно помню этого  комиссара. Он  еще все  время говорит такую
смешную фразу:  "Точка  и  ша!"...  И такой  человек, по-вашему,  согласится
рассматривать  гнусную  кляузу Молчалина? Да попадись  ему Молчалин, он  без
всякого суда отправил бы его, как говорили в те времена, в расход.
     - Я  думаю, друг  мой,  - сказал я, -  что ты несправедлив  не только к
комиссару Чубарькову, но и к Молчалииу.
     -  Как? - изумился  Тугодум. - И вы тоже готовы защищать Молчалина? Ну,
знаете... От вас я этого уж никак не ожидал.
     - Ты меня не понял,  - сказал  я.  - Защищать Молчалина я не собираюсь.
Защищать его  собирается, как  видно из этой  повестки,  Жюльен  Сорель. А я
хочу, чтобы  мы  с тобой при  сем присутствовали, потому  что,  мне кажется,
крайне важно услышать самые разные суждения о личности Алексея Степановича.
     - Да разве о таком человеке могут быть разные мнения?
     - А почему  бы и  нет? Ведь даже о Гамлете и о Дон Кихоте высказывались
не только разные, но и противоположные суждения. Так  почему же это не может
случиться и с Молчаливым?
     - Сравнили тоже! - возмутился  Тугодум - То Гамлет и Дон-Кихот, а это -
Молчалин!
     - А какая разница?
     Тугодум задумался.
     -  Гамлет и Дон-Кихот, - наконец  нашелся  он, - это, может быть, самые
сложные образы во всей мировой литературе. Немудрено, что о них разные  люди
думали по-разному. А с Молчалиным все и так ясно, без всякого суда.  Каждый,
кто читал "Горе  от ума", прекрасно знает, что  за гусь этот Молчалин. Какой
тут  еще  может быть суд! Тем  более суд чести... Это, знаете, много  чести,
чтобы такого подлеца судить судом чести.
     -  Каламбур  твой  недурен,  -  улыбнулся  я.  - И все-таки сделай  мне
одолжение. Давай  уж примем участие  в этом суде, коль скоро нас с тобой так
настойчиво туда приглашают. Чем  черт не  шутит,  может  быть,  мы  все-таки
узнаем о Молчалине что-нибудь новое.

     Публика  в  зале  судебного  заседания  была  самая  пестрая.  Судя  по
отдельным  выкрикам с  мест,  здесь  были  не только враги  Молчалина, но  и
горячие его защитники.
     -  Нет,  он  не  подлец!  - яростно возражал кому-то визгливый  женский
голос.
     -  Не смейте  его  оскорблять!  Он  не  виноват!  -  вторил  ему чей-то
жиденький тенор.
     На  фоне этого разноголосого  гула выделялся спокойный,  рассудительный
голос бравого солдата Швейка:
     -  Точь-в-точь такой  же  случай  был  однажды  в  трактире  "У  чаши".
Трактирщик Паливец...
     Но  тут  резко  прозвенел  председательский колокольчик,  и  зычный бас
комиссара Чубарькова положил конец всем этим препирательствам.
     -  Тихо, граждане!  -  громко возгласил  комиссар. - Тихо!  Призываю  к
порядку! Вопрос сурьезный. Гражданин Молчалин, конечно, несет на себе разные
родимые пятна. И мы это, безусловно,  отметим  в своем решении.  Но не  след
забывать, что  он в доме этого паразита Фамусова  находится в услужении, как
пролетарий умственного труда. И поэтому нам с вами не грех его поддержать. И
точка. И ша!
     - Как видишь, - обернулся я  к Тугодуму, - комиссар Чубарьков не спешит
отправлять Молчалина в расход. Он даже склонен его поддержать.
     -  Вы  же сами  сказали, -  парировал Тугодум, -  что комиссар  человек
славный,  но  не очень  грамотный. Я думаю, он просто  не знает,  кто  такой
Молчалин.  Сейчас  я ему  объясню... Товарищ  комиссар!  -  обратился  он  к
Чубарькову. - А вы читали "Горе от ума"?
     - Читать не читал, а в театре эту пьесу видел, - отрубил Чубарьков. - И
давай,  браток,  не  будем устраивать  тут  базар.  Все  должно быть  чинно,
благородно, согласно регламенту. Так что садись рядом со мною, коли ты такой
активный.  И  ты,  братишка,  тоже,   -  обернулся  он  ко  мне.   -  Будете
заседателями. Кстати,  как шибко грамотные, зачитаете  заявление  гражданина
Молчалина.
     - Извольте, - согласился я. - Я готов ознакомить всех присутствующих  с
этим любопытным документом.
     Развернув  довольно   внушительную   по  размеру  кляузу  Молчалина,  я
откашлялся и начал читать:
     - "Господа  судьи! Я прошу  у вас только одного, справедливости! С  тех
самых пор,  как  я явился на свет, меня  по пятам преследует дурная слава. С
легкой руки моего  соперника  господина Чацкого миллионы  людей считают меня
подлецом, подхалимом, гнусным лицемером..."
     - Считают! - не выдержал Тугодум. - А кто же ты такой, если не лицемер!
     -  Погоди, друг мой! - остановил я его. - Когда тебе предоставят слово,
ты  скажешь  все,  что  думаешь  о Молчалине. А пока  дай мне  дочитать  его
заявление до конца.
     И я продолжил чтение этого замечательного документа:
     -  "Я  уже  изволил  упомянуть,  что  волею  обстоятельств  я  оказался
соперником  господина  Чацкого в любви.  Дочь моего покровителя  мадемуазель
Софья  предпочла  ему меня. Для  человека столь самолюбивого, каков господин
Чацкий, удар сей  оказался непереносим. И он дал волю своей желчи  и  своему
злоречию.  Позволю  себе  напомнить, господа  судьи,  лишь некоторые  из тех
характеристик и аттестаций, коими он изволил меня наградить:

     Я странен, а не странен кто ж?
     Тот, кто на всех глупцов похож.
     Молчалин, например...

     Не мне судить, господа судьи, заслужил ли я прозвание глупца. Однако же
смею заметить, что никто, кроме господина  Чацкого, меня отродясь глупцом не
называл. Между тем аттестация сия  была дана  мне господином Чацким хотя и в
запальчивости, но не  единожды.  Так, в  конце комедии, уже под занавес,  он
вновь  позволил себе  повторить ее с той же страстью  и с тем  же  разлитием
желчи:

     Теперь не худо было б сряду
     На дочь и на отца,
     И на любовника-глупца
     И на весь мир излить всю желчь и всю досаду...

     Как вы имели случай убедиться, господин Чацкий изволит  серчать на весь
мир, но больше всех достается почему-то мне. Почему же?.."
     -  А то ты сам не знаешь,  почему, - снова не  выдержав, пробурчал себе
под нос Тугодум.
     -  "Ответ  напрашивается сам  собой,  -  продолжил я чтение, на сей раз
ограничившись только осуждающим покачиванием головы по адресу невыдержанного
Тугодума.  -  Потому  что  он  ослеплен ревностью! Самолюбие  его  не  может
примириться  с тем, что ему предпочли другого, как ему представляется, менее
достойного. Да  он и  сам  не  скрывает, что всеми его чувствами движет одна
только  ревность.  Позволю  себе,  господа судьи,  напомнить  вам  еще  одну
оскорбительную для моей чести реплику господина Чацкого:

     А Софья? Неужели Молчалин избран ей!
     А чем не муж? Ума в нем только мало,
     Но чтоб иметь детей,
     Кому ума недоставало?
     Услужлив, скромненький, в лице румянец есть.
     Вот он на цыпочках, и не богат словами:
     Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть?

     В ослеплении  ревностью господин Чацкий не видит, не может увидеть моих
скромных   достоинств.  И  вот,  утешая  себя,  потакая  своему  уязвленному
самолюбию, он  рисует фантастический  мой  портрет.  Вернее,  не портрет,  а
злобную, уродливую карикатуру:

     Молчалин! Кто другой так мирно все уладит!
     Там моську вовремя погладит.
     Там в пору карточку вотрет!..

     И далее:

     А милый, для кого забыт
     И прежний друг, и женский страх и стыд -
     За двери прячется, боится быть в ответе.
     Ах, как игру судьбы постичь?
     Людей с душой гонительница, бич! -
     Молчалины блаженствуют на свете!.."

     - А разве это не так? - снова не удержался Тугодум.
     - Ты  можешь держать себя в руках? - прикрикнул на него я. - Дай уж мне
дочитать жалобу Молчалина до конца. Тем более что осталось совсем немного.
     Перелистнув страницу, я продолжил чтение молчалинского письма:
     - "Люди  с  душой, изволите ли  видеть, всюду гонимы, а блаженствуют на
свете Молчалины. Мне, следственно, господин Чацкий отказывает даже в наличии
у меня души... Да, я  не  похож на господина Чацкого, у которого что на уме,
то и на языке. Я не привык выворачиваться наизнанку перед каждым вст