озь кусты просвечивала стенка паркового туалета,
пестрая от надписей и поцарапанная пулями в каких-то недавних битвах.
Никого я не увидел, но оба "Апача" обстреливали восточный край парка,
откуда все громче доносились пулеметные очереди и глухие разрывы
ручных гранат.
Индюк уже перестал глядеть на меня укоризненно. Правда, несколько
раз он довольно гадко обозвал меня, обвинив в активном Эдиповом
комплексе и пассивном гомосексуализме, после чего подполз ко мне и
выставил башку из воронки.
	-Ты чего здесь делаешь, Индюк? - спросил я.
	-Да вот, торчу, - отвечал он. - С самого утра.
	-В школу опоздаем.
	-Обязательно.
	-Так может, вылезем?
	-Иди первый.
	-Нет, ты иди первый.
И вот тогда-то все и началось.
Край парка расцвел феерией ослепительных оранжевых вспышек. Мы
оба нырнули на дно воронки, в путаницу проводов телефонного кабеля,
которые вылезали из земли, будто кишки из распоротого брюха. Весь
парк затрясся от взрывов - одного, другого, третьего. А потом залаяло
стрелковое оружие, завыли снаряды и осколки. Мы услышали визг
атакующих:
	-Лятуууува!
И сразу же после этого грохот ручных гранат, бубнящий голос М-60 и
лай АК-74, совсем близко.
	-Лятуууува!
	-Эт'твои, - прохрипел я, втиснувшись в самое дно воронки. -
Дивизия "Пляхавичус". Эт'твои побратимы, Индюк, идут штурмовать
наш парк. И что,  ты считаешь, что так и надо?
Индюк нехорошо выругался и со злостью глянул на меня. Я
расхохотался. Черт, уже год прошел, а меня эта забавная история все еще
продолжала смешить. Зато Индюка не переставала злить.
А история, собственно, вот в чем: где-то пару лет назад повелась мода на
- как это тогда называлось - корни. Значительная часть обывателей
Сувалок и окрестностей, в том числе и семья Индюка, внезапно
почувствовала себя литвинами с деда-прадеда - знаете, такими, что
вместе со Свидригайлой на Рагнету и Новое Ковно ходили, а с
Клейстутом перемахивали Немен, нападая на тевтонов. В заявлениях,
подаваемых в Союз Патриотов Левобережной Литвы и Жмуди,
повторялись трогательные бредни о любви к бережкам речки Вилейки, к
полям с богатствами хлебов, к горяченьким цепелинасам и к Матери
Божьей Остробрамской, а также не менее трогательные вопросики,
хорошо ли, что Великий Баублис стоит там, где стоит, ибо все
дальнейшее счастье семьи будет зависеть именно от этого. Повод для
пробуждения патриотизма был весьма прозаичен - литовцы, согласно
Положению о национальных меньшинствах, имели кучу привилегий и
скидок, в том числе и налоговых, к тому же они не подпадали под
Курию.
Целая куча моих дружков по школе внезапно стала литвинами - ясное
дело, в результате соответствующих родительских деклараций и
заявлений. Чуть ли не каждый день то Вохович требовал, чтобы учителя
называли его Вохавичусом, из Маклаковского делался коренной
Маклакаускас, а из Злотковского - стопроцентный Гольдбергис.
Случались и поэтичные перемены - Мацек Бржезняк, например, путем
дословного перевода стал Бирулисом.
И вот тогда-то и началась великая трагедия Индюков. Симпатичная и
весьма вкусная птица, давшая семье имя, по-литовски называется
Калакутас. Глава рода Индюков, обычно флегматичный и серьезный,
пан Адам разъярился, когда ему сообщили, что его просьбу о перемене
национальности рассмотрели положительно, но с сегодняшнего дня он
должен зваться Адомасом Калакутасом. Пан Адам подал новое
прошение, но Союз Патриотов Левобережной Литвы и Жмуди был
неумолим и не согласился ни ни какие другие, отдающие полонизмом,
мутации, например, Индюкас, Индюкис или Индюкишкис. Предложение
натурализоваться в Америке под фамилией Терки, а уж потом вернуться
в лоно отчизны Теркулисами, семья Индюков посчитала идиотским,
требующим кучу времени и денег. На укор, что сомнения пана Адама
попахивают польским шовинизмом, ибо упомянутый "кутас" никакого
истинного литовца не оскорбляет и не делает смешным, пан Адам с
огромной эрудицией и ученостью обругал комиссию, используя
попеременно обороты типа "поцелуйте меня в задницу" и "папуцьок
шиекини". Задетая за живое комиссия послала его заявление в архив, а
самого Индюка - к черту.
Вот почему никто из семьи Индюков так и не стал Литвином. Вот
почему мой одноклассник Лесик Индюк ходил в одну со мной школу.
Благодаря этому он и торчал со мной в воронке вместо того, чтобы
бегать по парку с АК-74, в мундире цвета дерьма, с гербом "Погонь" на
фуражке и медведем дивизии "Пляхавичус" на левом рукаве.
	-Ярек? - отозвался Индюк, вжавшись в остатки телефонной будки.
- Ну вот скажи, как это... Ты ведь у нас умник, клевер и вообще... Как же
это так?
	-Что как же это так? - не понял я.
	-Ну, ведь тут Польша, правда? Так почему литовцы и Фрайкорпс
устроили здесь себе войну? Да еще в самом центре города? Пускай, мать
их за ногу, пиздятся у себя в Кенигсберге... А тут ведь Польша!
Я был не особо уверен в правоте Индюка.
Видите ли, дело было так. Вскоре после подписания договора с
Германией и создания новой "земли" со столицей в Алленштейне, среди
населения общин Голдап, Дубенинки, Вижайны, Шиплишки, Гибы,
Пинск и Сейны был проведен плебисцит. Его результаты, как оно
обычно и бывает, оказались странными и ни о чем не говорили, так как
минимум восемьдесят процентов избирателей не пошло к урнам,
правильно понимая, что лучше пойти в кабак. Было совершенно неясно,
какой процент населения голосует за Восточную Пруссию, какой - за
Северную Польшу, а какой - за левобережную Жмудь или там
Яцвингию. Так или иначе, но после плебисцита и месяца не прошло, как
границу перешел литовский корпус в составе двух дивизий - регулярной
"Гедиминас" и добровольческой "Пляхавичус". Корпусом командовал
генерал Стасис Зелигаускас. Литовцы заняли колеблющиеся общины
почти без сопротивления, потому что большая часть нашей армии как
раз была в Ираке, где исполняла долг Польши перед Свободным Миром,
а меньшая часть - демонстрировала мускулы в Цешинской Силезии.
Корпус Зелигаускаса быстро захватил Сейны, но до Сувалок не дошел -
его остановили отряды Греншутца и Сто Первая Десантная,
квартирующая в Гданьске. Ни немцы, ни американцы не желали терпеть
шаулисов в Восточной Пруссии. Польское правительство отреагировало
серией нот и направило официальный протест в ООН, на что литовское
правительство отвечало, что ему ничего не известно. "Зелигаускас, -
заявил посол Литвы, - действует без приказов и совершенно
самостоятельно. Вообще все семейство Зелигаускасов, начиная с прадеда
- горячие головы, понятия не имеющие о субординации".
Конечно, немцы, американцы и поспешно мобилизованные отряды
Самообороны через некоторое время вытеснили шаулисов за линию
Черной Ганчи, но вооруженные конфликты не прекращались. Генерал
Зелигаускас и не собирался отступать за линию Керзона и угрожал
выгнать немцев с Сувальщины, ибо поляков он еще потерпит, поскольку
это не что иное, как ополяченные автохтоны, но вот германцев он не
потерпит. Понятно, что Зелигаускас не употреблял непопулярное в
Литве название Сувальщина. По литовски это называлось
"Левобережной Жмудью". Ясно, что имелся в виду левый берег реки
Нямунас, бывшей Неман, бывшей Немен.
Совет Речи Посполитой не принял в отношении сувальской авантюры
никаких решений, не предпринял никаких действий. Спорили, а не
обратиться ли к опыту нашей богатейшей истории, которая так любит
повторяться, но не было согласия, к какому же событию обратиться.
Одни сенаторы ратовали за новую любельскую унию, а другие - как
обычно - предпочитали новый келецкий погром.
Пальба немного отдалилась, по-видимому, наступление шаулисов ушло
на запад. Мы вновь подползли к краю воронки. Я посмотрел в сторону
центра, на затянутую дымом башню костела святого Александра. К
сожалению, ничто не говорило о том, что ксендз Коцюба исполнил свою
угрозу. Где-то месяц назад ксендз получил из Швейцарии
четырехствольную зенитку "Эрликон", смонтировал ее на колокольне и
пообещал, что ежели какая армия или полувоенная организация еще
хоть раз влезет на территорию церковной общини или на кладбище, то
он с "Эрликоном" устроит им такое вош энд гоу, что они будут
вспоминать его до самого Страшного Суда.
Н-да, попик просто попугал. И так всегда. Прав был мой пахан,
утверждая, что религия - это опиум для народа.
Размалеванный пятнами МИ-28 сделал круг над парком и обстрелял
округу из автоматической пушки. В западный край зарослей ударили
минометы. Я спрятал голову, потому что воздух буквально взвыл от
осколков, но мне еще удалось увидеть шаулисов, улепетывающих под
огнем в сторону зданий на улице святых даров (быв. Свободы). МИ-28
сделал еще один круг и улетел.
	-Похоже, - сказал я сползая пониже, - что вор из оувер. Фаревелл ту
армс. Им Весте нихте Нойес. Фрайкорпс набил твоим землячкам
задницу. Вы праиграли уважаимый гаспадин Калакутас.
	-Завязывай, Ярек, - сердито просопел Индюк. - И вообще, ты
должен мне объяснить. Сам знаешь, что.
Я уж было открыл рот, чтобы сказать что-то умное, достойное моего
умственного развития, моего Ай-Кью, местами достигающего ста
восьмидесяти. Я не говорил вам про свой Ай-Кью? Нет? Может, и
хорошо, что не говорил. Маманя прямо бесится, когда я хвастаюсь своим
Ай-Кью. Потому что ходит такая сплетня: когда школьный психолог
увидел результаты тестов, то воспользовался определением
"чернобыльские мутанты". Эти слова покатились дальше и дошли даже
до училки по катехизису, так та была уже откровенней - она назвала нас
"дьявольским пометом". И в городе нас сразу же перестали любить.
Я не успел сказать ничего умного. Вдруг что-то как ебнуло, страшно
ебнуло, земля затряслась, и мне показалось, что торчащие из земли
кабеля свернулись червяками. В воздухе завоняло мочой, дерьмом и
порохом, а нам на головы посыпался град бетонных обломков, гравия,
песка и других составляющих.
	-О Боже! - простонал Индюк, когда один из вышеупомянутых
элементов трахнул его по пояснице. - Боже мой, Ярек, ты только глянь,
ты только глянь на это...
Я глянул. И нервно захихикал.
На Индюка сверглось клозетное седалище. Самое обыкновенное
седалище из пластика, со шрамами от погашенных сигарет, украшенное
огромными инициалами Р.З, вырезанными ножом.
Да, есть многое на свете, други мои, что и не снилось нашим мудрецам.
	-Ярек... - Индюк толкнул меня в бок. - Слышь? Кто-то ревет.
Я навострил уши. Нет, мой чуткий друг не ошибался. Кто-то плакал, и
плач этот пробивался сквозь взрывы и канонаду, понятно, что он был
тише их, но очень отличался от остального грохота.
Я снова выставил голову из воронки и осмотрелся еще раз, на этот раз
старательно. В ближайших окрестностях военных не было. Повсюду над
землей полз тяжелый, вонючий дым. Клубы дыма застилали и Бисмарк-
Штрассе, во всяком случае, тот кусок, что было видно из-за деревьев.
Там торчала, коптя как смоляная бочка, чья-то легковая автомашина.
Плач - насколько я вычислил - доносился со стороны паркового туалета.
Взрыв, который мы только что услыхали, получил свое объяснение;
равно и феномен сортирного седалища, как и большинство феноменов,
оказался обычным природным явлением. Просто кто-то из отступающих
шаулисов из дивизии "Пляхавичус" принял укрытый в кустах туалет за
дот и квакнул в него кумулятивную гранату из РПГ-7. Снаряд серьезно
попортил конструкцию и вырвал двери, украшенные международным
символом бабы в юбке, стоящей по стойке смирно. Ударная волна с
корнями вырвала окружающие сортир кусты и открыла миру надписи на
останках сооружения. А вот за останками как раз кто-то и ревел.
	-Что будем делать? - спросил я.
Индюк задумался. Я догадывался, о чем, потому что и сам задумался о
том же. Над воронкой продолжали свою песню пули. АК-74, М-16,
штурмгеверы и "Галилы", из которых вылетали эти пули, находились
довольно далеко, и это означало, что пули уже на излете, и им не хватит
силы, чтобы пробить ногу, бедро, руку или живот маленькой такой,
чистенькой дырочкой. Мы знали, что пуля на излете может хлопнуть по
телу комком мягкой глины, но может сделать в месте удара
отвратительную кашу из крови, мяса и клочьев одежды и остаться в теле
или - что еще хуже - выйти с другой стороны, забирая вместе с собой
много того, что у человека в середке.
Так что сами видите, было над чем задуматься.
По ходу размышлений я читал надписи на стенке сортира. В стрессовых
ситуациях нет ничего лучше чтения. Букз, как говорят по MTV, фид ер
хэд.
На обнаженной взрывной волной стенке пестрели каракули,
изображающие фаллосы на взводе, якоря, виселицы и трезубы. Еще там
была надпись черной краской: БАЙЕРН - ЧЕМПИОН, ФК КЕЛЬН -
МУДАКИ, А ЛКС - ЖИДЫ.
Чуть пониже, мелом и очень красиво, хотя и наискось, без соблюдения
пунктуации и больших букв кто-то написал: "жидов в огонь готовь факел
за иисуса бог на зло дьявол ошибка в молитве грех сионский".
Еще ниже кто-то прокомментировал это голубым аэрозолем:
МЕШУГЕНЕ ГОЙ.
А еще ниже, кириллицей: ЕБИ СВОЮ МАМУ, ЕВРЕЙ.
Рядом располагался остроумный стишок:
"И зимой, и жарким летом
Блядь узнаешь по берету".
Далее фигурировало нацарапанное в спешке, куском кирпича, кипящее
отчаянием и телесной жаждой признание: I REALLY WANNA FUCK
YOU AL. Остаток имени объекта дикого вожделения полиглота сбила
граната из РПГ-7. Н-да, это могла быть и Алиса, и Альбин. Правда, мне
это было до лампочки. По мне, так это мог быть и Альманзор со всеми
своими рыцарями.
Под англо-саксонским признанием я заметил исконно польскую
идеограмму, представляющую схематическое изображение женского
полового органа. Художник, то ли сознавая низкое качество рисунка, то
ли сомневаясь в интеллигентности зрителя, подстраховался от
неправильного восприятия соответствующей надписью, а перевести ее на
иностранный сил, видимо, уже не хватило.
	-Что будем делать? - повторил Индюк. Пульки приятно свистели, а
неизвестный за сортиром плакал все более жалостливо.
	-Можно схлопотать, - процедил я сквозь зубы. - Можно, можно,
можно...
	-Так что будем делать?
Я подумал. Целую секунду.
	-Пошли, Индюк. Только шустро, короткими перебежками.
И мы выскочили из воронки, и побежали, и грохнулись в перепаханную
осколками землю, сорвались и побежали снова. Можно ведь было и
схлопотать. Но ведь было нужно. Ну вот вы сами, разве сидели бы вы в
воронке, слыша чей-то плач? Конечно бы, не сидели. Так какого ляда вы
удивляетесь нашему поведению?
Мы добежали до сортира и увидели эту плаксу. Да, выглядела она
паршивенько. Сразу было видно, что эта киска не всегда ела "Вискас".
	-Анализа?! - просопел Индюк, хватая воздух ртом. - Что ты тут...
	-Да не торчи ты на месте! - заорал я. - Тащи ее в воронку.
Нам повезло. Мы не схлопотали. Свистящим над парком пулям было не
до нас. Мы добежали до воронки и скатились на самое дно, причем я
разбил локоть о бетонный осколок и стал в этот день Рембо Первая
Кровь.
Индюк приподнялся на четвереньки, выплюнул песок и отер глаза
тыльной стороной ладони.
	-Анализа, - прохрипел он. - Что ты тут делаешь? Холи шит,
красавица! Откуда ты здесь взялась?
Анализа уселась, сунула голову меж поцарапанных коленок, одернула
вокруг попки остатки юбчонки и развылась на всю катушку. Индюк
сплюнул и присел на трофейное седалище. Я тоже сплюнул, но уже на
валявшийся на земле кусочек газеты. На одной стороне его было
напечатано: ЖАЮТ БАСТОВАТЬ ФА, а на другой - АВЬ СЕБЕ
НЕМНОГО КОМ. Вот я и доставил себе немного комфорта, прилепив
заплеванную бумажку к локтю - КОМ снизу, а ФА - сверху. Анализа
продолжала ныть.
	-Аня, ну перестань, - сказал я. - Уже все хорошо. Не бойся, мы тебя
одну не оставим. Когда вся эта херня кончится, мы тебя домой
проводим.
Анализа заплакала еще громче. Я печально покачал головой.
Анализа, как и все мы, была типичным ребенком эпохи. Ее мать,
которую я не знал, была родом из Плоцка, откуда через зеленую границу
умотала к дойчам. Уже тогда она была совершенно некстати беременна
Анализой, и в жизни не получила бы паспорта, не говоря уже о справке
из Курии. Попала она в Шнайдемюль, бывшую Пилу, и здесь,
лихорадочно разыскивая спеца по абортам, познакомилась с одним
немецким инженером, они цигель-цигель влюбились друг в друга,
поженились и решили завести дочурку. Вскоре инженер получил арбайт
в Восточной Пруссии, а потом перебрался в Сувалки и стал работать на
нашем Хольцкомбинате. Этот инженер был странным типом,
влюбленным во все польское; он вроде бы даже собрался получить
польское гражданство, но не получил, так как был евангелистом. Он
считал поляков избранным народом, с Великой Исторической Миссией,
и вообще - нох ист полен нихт ферлорен, ура! Нет, честно, у него в этом
деле был заеб. Вот почему после переезда в Сувалки он послал дочь в
польскую школу. Аусгерехнет в нашу. Понятно, что номинально его
дочь была католичкой. Звали ее Анна-Лиза Будищевски, но все мы
называли ее Анализой. Мать Анализы, которую я и не узнал, умерла в
1996, во время эпидемии холеры, которую занесли румыны. Ну, вы же
помните, тогда умерло почти шестьдесят тысяч от болезни, которую
называли "Чаушеску" или "Дракула". Тех, кто тогда заболел и выжил,
остроумно называли "дупа боли", что по-румынски означает
"переболевший'; с тех пор это слово стало популярным для названия
выздоровевшего.
Рядом с воронкой с грохотом разорвалась мина. Анализа запищала и
крепко прижалась ко мне, причем так сильно впилась в мои руки, что я
даже не мог стряхнуть насыпавшейся на голову земли.
	-Ну ладно, Аня, все уже хорошо, - приговаривал я, скрипя песком
на зубах. Анализа лишь тихо всхлипывала.
Индюк, надев наушники моего вокмена, нырнул в разноцветные
спагетти проводов на дне воронки. Слегка высунув язык, он колупался
там, дергал за провода и совал вынутой из кармана отверткой в
соединения телефонных кабелей. Индюк увлекается электротехникой,
это его хобби. К этим вещам у него истинный талант, в чем-то даже
неправдоподобный. Он все умеет смонтировать и исправить. Дома у него
есть коротковолновый передатчик и самопальное стерео. Много раз он
чинил и совершенствовал мои "Сони" и "Кенвуд". Мне кажется, что
Индюк мог бы ввернуть лампочку в песок, и она бы светилась. Как он
это делает, я не врубаюсь. Сам-то я в технике полный ноль, не могу даже
жучок поставить. Поэтому мы с Индюком скентовались - он
подсказывает мне математику и физику, а я ему - польский и историю.
Что-то вроде артели, Консалтинг Компани Лимитед.
Парк вновь затрясся от взрывов. Фрайкорпс бросил на литовские
позиции все, что у них было - минометы, безоткатные орудия, ракеты.
Сортир, в который попадали раз за разом, уменьшался с каждым залпом.
Дым стелился по земле, затекал в воронку и душил нас.
	-Анализа?
	-Ну?
	-Ты была в парке, когда все началось?
	-Нет, - она шмыгнула носом. - Я шла в школу и... меня схватили... а
потом затянули в парк... в кусты...
	-Ну все, все, Аня. Не плачь. Ты в безопасности. Все хорошо.
Как же.
С западной стороны парка залаяли автоматы, грохнула граната. С обоих
сторон раздались боевые кличи.
	-Форвертс!!! Готт мит унс!!!
	-Лятуууува!!!
Этого еще не хватало. Обоим сторонам пришла в голову одна и та же
мысль - наступление. Хуже того, какой-то доморощенный Гудериан из
Фрайкорпс решил вести свой блицкриг прямо через нашу воронку,
чтобы ударить на шаулисов с фланга.
Мы припали к земле, червями втискиваясь меж кабелей и обломков.
	-Фойер фрай! - разорался кто-то у самой воронки. - Фердаммт нох
маль, фойер фрай! Шизз дох, ду хурензон!
Дальше крики заглушила бешеная очередь из М-60 - так близко, что мне
было слышно, как градом сыплются на бетон гильзы. Кто-то снова
заорал, но заорал ужасно. И сразу же затих. По гравию скрежетали
сапоги. Вдали гремела канонада.
	-Цурюк! - кричал кто-то сверху, из глубины парка. - Беайлунг,
беайлунг! Цурюк!
	-Лятууува!
	"Ясненько, - подумал я. - Зелигаускас контратакует. И тоже прямо
на нашу воронку, мазерфакер хренов".
Вблизи от воронки залаяли АК-74, по-иному, чем М-16 Фрайкорпса,
более тупо и громко, а на все это тут же наложился грохот
разрывающихся гранат и мин.
	-О Иисууусеее! - чудовищно взвыл кто-то у самого края воронки.
Анализа, согнувшись в три погибели, тряслась, как осино