Владимир Сорокин.
     Сердца четырех


                             Роман

     Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную.  Народу  было
немного.  Он  прошел  к  лоткам,  взял  два белых по двадцать и
половину черного. Встал в очередь за женщиной.  Вскоре  очередь
подошла.
     -- Пятьдесят, -- сказала седая кассирша.
     Олег дал рубль.
     -- Ваши пятьдесят, -- дала сдачу кассирша.
     Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу,
достал  полиэтиленовый  пакет,  стал  совать в него хлеб. Батон
выскользнул из рук и упал в лужу.
     -- Черт... -- Олег  наклонился  и  поднял  батон.  Он  был
грязный  и  мокрый.  Олег  подошел к урне и бросил в нее батон.
Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому.
     -- Эй, парень, погоди, -- окликнули сзади.
     Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий
старик.  На  нем  было  серое  поношенное  пальто  и  армейская
шапка-ушанка.  В  левой  руке  старик  держал  авоську с черным
батоном. Лицо старика было худым и спокойным.
     -- Погоди, -- повторил старик, -- тебя как зовут?
     -- Меня? Олег, -- ответил Олег.
     --  А  меня  Генрих  Иваныч.  Скажи,   Олег,   ты   сильно
торопишься?
     -- Да нет, не очень.
     Старик кивнул головой:
     --  Ну  и  ладно.  Ты  наверняка  вон  в той башне живешь.
Угадал?
     -- Угадали, -- усмехнулся Олег.
     -- Совсем хорошо. А я  подальше,  у  "Океана",  --  старик
улыбнулся. -- Вот что, Олег, если ты и впрямь не спешишь, давай
пройдемся   по   нашему,  так  сказать,  общему  направлению  и
потолкуем. У меня к тебе разговор есть.
     Они пошли рядом.
     -- Знаешь, Олег, больше всего на свете не терплю я,  когда
морали  читают.  Никогда  этих людей не уважал. Помню, до войны
еще отдали меня  летом  в  пионерский  лагерь.  И  попался  нам
вожатый,  эдакий  моралист.  Все  учил нас, пацанов, какими нам
надо быть. Ну и, короче сбежал я из того лагеря...
     Некоторое время старик шел молча, скрипя протезом и  глядя
под ноги. Потом снова заговорил:
     --  Когда  война  началась,  мне четырнадцать исполнилось.
Тебе сколько лет?
     -- Тринадцать, -- ответил Олег.
     -- Тринадцать, -- повторил старик. -- Ты про Ленинградскую
блокаду слышал?
     -- Ну, слышал...
     -- Слышал, -- повторил старик, вздохнул и продолжил. -- Мы
тогда с бабушкой, да с младшей сестренкой, Верочкой,  остались.
Отца  в  первый  день,  двадцать  второго  июня,  под  Брестом.
Старшего брата -- под Харьковом. А  маму.  На  Васильевском,  в
бомбоубежище  завалило. И остались мы -- стар, да мал. Бабуля в
больницу пристроилась, Верочку на дежурства с собой брала, а  я
на завод пошел. Научили меня, Олег, недетской работе -- снаряды
для  "Катюш"  собирать.  И  за два с половиной года собрал я их
столько, что хватило бы на фашистскую дивизию. Вот. Если бы  не
начальнички  наши  вшивые,  во  главе со Ждановым, город бы мог
нормально  продержаться.  Но  они  тогда  жопами  думали,   эти
сволочи,   и   всех   нас   подставили:   о  продовольствии  не
позаботились, не  смогли  сохранить.  Немцы  Бадаевские  склады
сразу  разбомбили,  горели  они,  а  мы,  пацаны,  смеялись. Не
понимали, что нас ждет. Сгорело все: мука, масло, сахар. Потом,
зимой,  туда   бабы   ходили,   землю   отковыривали,   варили,
процеживали. Говорят, получался сладкий отвар. От сахара. Ну, и
в  общем,  пайка хлеба работающему 200 грамм, иждивенцу -- 125.
Как Ладога замерзла, Верочку -- на материк, по "дороге  жизни".
Сам  ее в грузовик подсаживал. Бабуля крестилась, плакала: хоть
она выживет. А потом уже, когда  блокаду  сняли,  узнал  --  не
доехала  Верочка.  Немцы  налетели, шесть грузовиков с детьми и
ранеными -- под лед...
     Старик остановился, достал скомканный платок. Высморкался.
     -- Вот, Олег, какие были дела. Но я тебе  хотел  про  один
случай  рассказать. Вторая блокадная зима. Самое тяжелое время.
Я, может, и вынес это, потому что пацаном был.  Бабуля  умерла.
Соседи  умерли.  И  не  одни.  Каждое  утро кого-то на саночках
везут. А я на заводе. В литейный зайдешь, погреешься. И опять к
себе на сборку. Вот. И накануне Нового  года  приходит  ко  мне
папин  сослуживец.  Василий  Николаич  Кошелев. Он к нам иногда
заглядывал, консервы приносят, крупу.  Бабулю  хоронить  помог.
Заходит  и говорит: ну, стахановец, одевайся. Я говорю -- куда?
Секрет, говорит. Новогодний подарок. Оделся. Пошли. И  приводит
он  меня  на  хлебзавод.  Провел  через  проходную  и  к себе в
кабинет. А он там  секретарем  парткома  был.  Дверь  на  ключ.
Открывает  сейф, достает хлеб нарезанный и банку тушенки. Налил
кипятку с сахарином. Ешь,  говорит,  стахановец.  Не  торопись.
Навалился  я  на  тушенку,  на  хлеб.  А  хлеб этот, Олег, ты б
наверно и за  хлеб-то  не  принял.  Черный  он,  как  чернозем,
тяжелый,  мокрый.  Но тогда он для меня слаще любого торта был.
Съел я все, кипятком запил и просто опьянел, упал и  встать  не
могу. Поднял он меня, к батарее на тюфяк положил. Спи, говорит,
до утра. А он там круглые сутки работал. Отключился я, утром он
меня  разбудит. Опять накормил, но поменьше. А теперь, говорит,
пойдем, я тебе наше хозяйство  покажу.  Повел  меня  по  цехам.
Увидел   я  тысячи  батонов,  тысячи.  Как  во  сне  плывут  по
конвейеру. Никогда  не  забуду.  А  потом  заводит  он  меня  в
кладовку.  А  там ящик стоял. Ящик с хлебными крошками. Знаешь,
его в конце конвейера ставили  и  крошки  туда  сыпались.  Вот.
Берет  Василий  Николаич совок -- и мне в валенки. Насыпал этих
самых крошек. Ну  и  говорит:  с  Новым  годом  тебя,  защитник
Ленинграда. Ступай домой, на проходной не задерживайся. И пошел
я.  Иду  по  городу,  снег, завалы, дома разбитые. А в валенках
крошки хрустят. Тепло так. Хорошо. Я тогда эти крошки на неделю
растянул. Ел их понемногу. Потому и выжил, что  он  мне  крошек
этих  в  валенки сыпанул. Вот, Олег, и вся история. А вот и дом
твой, -- старик показал палкой на башню.
     Олег молчал. Старик поправил ушанку, кашлянул:
     -- И вот  какая  штука,  Олег.  Вспомнилось  мне  все  это
сейчас.  Когда  ты батон белого хлеба в урну выбросил. Вспомнил
эти крошки, бабушку окоченевшую. Соседей  мертвых,  опухших  от
голода.   Вспомнил  и  подумал:  черт  возьми,  жизнь  все-таки
сумасшедшая штука.  Я  тогда  на  хлебные  крошки  молился,  за
крысами  охотился,  а  теперь  вон белые батоны в урну швыряют.
Смешно и грустно. Ради чего все эти  муки?  Ради  чего  столько
смертей?
     Он замолчал.
     Олег помедлил немного, потом произнес:
     --  Ну...  знаете.  Я  это. В общем... ну больше такого не
повторится.
     -- Правда? -- грустно улыбнулся старик.
     -- Ага.
     -- Обещаешь?
     -- Обещаю.
     -- Ну и слава Богу. А то я, признаться, волновался,  когда
с  тобой  заговорил. Думаю, послушает, послушает парень старого
пердуна, да и сбежит, как я тогда из пионерского лагеря!
     -- Да нет, что вы. Я все понял. Просто... ну, по  глупости
это. Больше никогда хлеб не брошу.
     --  Ну  и отлично. Хорошо. Не знаю, как другие, а я в ваше
поколение верю. Верю. Вы Россию  спасете.  Уверен.  Я  тебя  не
задержал?
     -- Да нет, что вы.
     --  Тогда,  может теперь ты меня до дома проводишь? Вон до
того.
     -- Конечно провожу. Давайте вашу авоську.
     -- Ну, спасибо, -- старик с улыбкой передал ему авоську  с
хлебом, положил ему освободившуюся руку на плечо и пошел рядом.
     -- А где вас ранило? -- спросил Олег.
     -- Нога? Это отдельная история. Тоже не слабая, хоть роман
пиши, Но хватит о тяжелом. Ты в каком классе учишься?
     -- В шестом. Вон я той школе.
     -- Ага. Как учеба?
     -- Нормально.
     -- Друзья есть верные?
     -- Есть.
     -- А подруги?
     Олег пожал плечами и усмехнулся.
     --  Ничего,  пора  уже  мужчиной  себя чувствовать. В этом
возрасте надо учиться за  девочками  ухаживать.  А  через  год,
полтора можно уже и поебаться. Или ты думаешь -- рано?
     -- Да нет, -- засмеялся Олег. -- Не думаю.
     --  Правильно. Я тоже тогда не думал. После блокады знаешь
сколько девок, да баб  осталось  без  мужей.  Бывало  идешь  по
Невскому,  а они так и смотрят. Завлекательно. А однажды в кино
пошел.  Первое  кино  после  блокады.   "Александра   Невского"
показывали.  А  рядом женщина сидела. И вдруг в середине фильма
чувствую -- она мне руку  на  колено.  Я  ничего.  Она  ширинку
расстегнула  и за член меня. А сама так и дрожит. Я сижу. А она
наклонилась и стала мне член сосать.  Знаешь,  как  приятно.  Я
прямо  сразу и кончил ей в рот. А на экране -- ледовое побоище!
А она мне шепчет --  пошли  ко  мне.  Ну  и  пошли  к  ней.  На
литейный.  Еблись  с ней целые сутки. Что она только со мной не
делала! Но сосать умела, просто  как  никто.  Так  нежно-нежно,
раз, раз и кончаю уже. Тебе никто не сосал?
     -- Да нет, -- мотнул головой Олег.
     --  Ничего,  все  впереди.  Вот  мы  и  пришли!  -- старик
остановился возле блочной пятиэтажки. -- Вот моя  деревня,  вот
мой дом родной. Спасибо тебе за прогулку.
     -- Да не за что, -- Олег передал старику авоську.
     --  Ага!  А  это  что за дела? -- старик показал палкой на
зеленый  строительный  вагончик,  стоящий  рядом  с  домом  под
деревьями. Дверь вагончика была приоткрыта.
     -- Я, как старый флибустьер, пройти мимо не могу. За мной,
юнга! -- махнул он авоськой и захромал к вагончику.
     Олег двинулся следом.
     --  Дверь  открыта,  замка  нет,  свет  не  горит.  Никак,
побывали краснокожие!
     Они подошли к вагончику. Старик  поднялся  по  ступенькам,
вошел. Нащупал выключатель, пощелкал:
     -- Ага. Света нет. За мной, Олег.
     Олег  вошел  следом.  Внутри  вагончика  было тесно. Пахло
краской и калом. Уличный  фонарь  через  окошко  освещал  стол,
стулья, ящики, банки с краской и тряпье.
     -- Ну вот, -- пробормотал старик, и вдруг отбросив палку и
авоську,  опустился  перед  Олегом на колено, неловко оттопырив
протез. Его руки схватили руки Олега:
     -- Олег!  Милый,  послушай  меня...  я  старый  несчастный
человек,  инвалид  войны и труда... милый... у меня радостей-то
хлеб, да маргарин... Олег, миленький мой мальчик,  прошу  тебя,
позволь мне пососать у тебя, милый, позволь, Христа ради!
     Олег попятился к двери, но старик цепко держал его руки:
     --  Миленький,  миленький,  тебе  так  хорошо  будет,  так
нежно... ты сразу поймешь... и научишься, и с  девочками  тогда
сразу  легче  будет, позволь, милый, немного, я тебе сразу... и
вот я тебе десятку дам, вот, десятку!
     Старик сунул руку в карман и вытащил ком бумажных денег:
     -- Вот, вот, десять... двадцать, четвертной, милый! Христа
ради!
     -- Ну что... -- Олег вырвал руку и выскочил за дверь, сбив
со стола банку с окурками.
     Потеряв равновесие, старик упал на пол и  некоторое  время
лежал, всхлипывая и бормоча.
     Вдруг в двери показалась фигура мальчика.
     -- Олег! Умоляю! -- дернулся старик.
     -- Не Олег, -- тихо ответил мальчик, входя.
     -- Сережка? Следишь, стервец... Господи...
     --  Генрих  Иваныч,  а я Реброву все расскажу, -- произнес
мальчик, притворяя дверь.
     --  Стервец,  ну,  стервец...   --   заворочался   старик,
приподнимаясь, -- стервецы, сволочи... Господи, какие гады...
     Мальчик  подошел  к  окну  и стоял, поглядывая на старика.
Старик нашел палку, собрал деньги и, стоя на колене,  засовывал
бумажки в карман пальто:
     -- И все против меня. Все и все. Я же не клоун, Господи...
     --  Вы  же  договор подписали, -- проговорил мальчик, -- а
сами опять...
     -- Сережа... Сережа! -- старик подполз  к  нему,  обхватил
его  ноги,  прижался лицом к куртке. -- Бессердечные... люди...
Вдруг он отстранился и почти выкрикнул:
     -- Вот что, стервец, ты меня не учи!
     -- Я-то учить не буду. Ребров будет учить.
     -- Я плевать, плевать хотел! -- затрясся старик. -- Я срал
и ссал на вас! Срал и ссал! Гады! Я сам ответственный! Сам!
     -- Мы все -- сами... -- мальчик посмотрел в окно.
     -- И вот что, Сережа, -- строго произнес старик. -- Ты  со
мной не пререкайся!
     -А я и не пререкаюсь, -- мальчик подышал на стекло и вытер
запотевшее место пальцем.
     -- Ну-ка, -- старик стал расстегивать ему штаны.
     Мальчик  недовольно вздохнул и стал помогать ему. Обхватив
мальчика  за  обнажившиеся  ягодицы,  старик  поймал  ртом  его
маленький  члeн и замер, постанывая. Сережа подышал на стекло и
вывел на запотевшем месте  свастику.  Старик  стонал.  Жилистые
пальцы  его мяли Сережины ягодицы. Мальчик взял его за голову и
стал двигаться, помогая. Старик застонал  громче.  Оттопыренный
протез его дрожал, ударяя по ножке стола. Мальчик закрыл глаза.
Губы его открылись.
     -- Тесно, -- проговорил он.
     Старик замычал.
     --  Тесно,  тесно... -- зашептал Сережа. -- Тесно... ну...
тесно...
     Старик  мычал.  Мальчик  дважды   вздрогнул   и   перестал
двигаться.
     Старик  отпустил  его,  откинулся  назад  и задышал жадно,
всхлипывая.
     -- Ах... ах... сладенький...  ах...  --  бормотал  старик.
Мальчик наклонился, потянул вверх штаны.
     --  Ох...  Божья  роса... маленький... -- старик поцеловал
его член, вытер губы и тяжело встал с пола.
     Сережа застегнулся, поправил  куртку,  достал  из  кармана
часы на цепочке:
     -- Без трех семь.
     -- Еби твою мать... щас, щас... фу... -- старик привалился
к ящикам, взявшись рукой за грудь. -- Дай подышать... охо...
     -- А газ? Не забыли? -- спросил Сережа.
     --  Все...  все  в порядке... ой. Как встал вот резко, так
сразу в голову...  фу...  пошли...  --  старик  оттолкнулся  от
ящиков,   вышел   за  дверь  и  стал  осторожно  спускаться  по
ступенькам.
     -- Генрих  Иваныч,  а  хлеб?  --  выходя,  Сережа  заметил
авоську с батоном.
     -- А, хуй с ним, -- пробормотал старик.

     Старик  позвонил в дверь: три коротких, один долгий. Дверь
сразу открыли, они с Сережей быстро вошли.
     -- Генрих Иваныч, как это  понимать?  --  спросил  Ребров,
запирая дверь на цепочку. -- Сережа?
     --  Как  понимать,  как  понимать,  --  забормотал старик,
расстегивая пальто. -- Так понимать, что мне не тридцать  пять,
а шестьдесят шесть...
     --  Виктор  Валентиныч, час пик еще не кончился, -- Сережа
снял шапку и кинул ее на вешалку.
     -- Двадцать минут!  Куда  это  годится?  --  Ребров  помог
старику снять пальто
     Ну,  ничего,  ничего,  --  бормотал  старик, снимая калошу
концом палки.
     Пройдя по коридору, они вошли в  большую  пустую  комнату.
Пестрецова сидела на подоконнике и курила.
     --  Штаубе, милый! Сереженька! -- она спрыгнула, подошла и
поцеловала обоих.
     --  С  приездом,  Ольга  Владимировна,  с   приездом,   --
засмеялся старик.
     -- Олька! -- улыбался мальчик.
     -- Нарушители! -- засмеялась она.
     --  Друзья, это печально, а не смешно, -- Ребров склонился
над раскрытым чемоданом. -- Если все  пойдет  с  издержками,  я
вообще плюну. У меня в Киеве любимый человек.
     --  Витя, не сгущай, -- Пестрецова бросила папиросу на пол
и придавила сапожком. -- Еще вагон времени.
     -- Да и куда... куда, собственно, спешить-то?  Что,  поезд
уходит?  --  Штаубе  заглянул  в чемодан. -- Ой-ей-ей... Виктор
Валентинович, вы время даром не теряли.
     Чемодан был полон  различных  инструментов,  металлических
деталей, брусков и пластин.
      --   Не   терял,  --  Ребров  нашел  широкую  стамеску  с
плексиглазовой  ручкой,  молоток  и  выложил  их  на  пол.   --
Баллончики у вас? -- У меня, -- Штаубе полез в карман.
     -- Держите при себе, -- Ребров закрыл чемодан, выпрямился.
-- Так. Прошу внимания.
     Он  подошел  к  окну,  поплотнее  завернул  грязные шторы,
повернулся и заговорил, потирая руки:
     -- Итак. То, что будет сегодня, к вашему сведению, не Дело
#1, а   Преддело    #1.    Соответственно,    наклонный    ряд,
капиталистическое и яросвет будут сокращены. Начнем.
     Все стали раздеваться, складывая одежду на пол.
     Пестрецова  помогла  старику  снять протез с культи. Голый
Ребров подошел к большому кубу, стоящему в  углу  комнаты.  Куб
был  сбит  из  толстой  фанеры,  к  одной  из  его  сторон были
приделаны четыре кожаные петли. Ребров присел,  продел  руки  в
петли и встал, держа куб на спине.
     Ольга и Сережа подвели к кубу Штаубе.
     -- Крышку. -- командовал Ребров.
     Ольга  сняла с куба верхнюю грань и положила на пол. Затем
они с Сережей помогли голому Штаубе забраться в куб.
     -- Есть... -- пробормотал Штаубе из куба.
     Ольга поместила грань на прежнее место,  закрывая  Штаубе.
Сережа  подал ей молоток и четыре гвоздя. Она вставила гвозди в
четыре отверстия по углам верхней грани и прибила грань к кубу.
     -- Как? -- глухо донеслось из куба.
     --  Держу,  держу,  --  ответил  Ребров,  расставляя  ноги
пошире.
     Ольга  легла между его ногами лицом вниз. Сережа лег своей
спиной на спину Ольги.
     -- Все! -- громко произнес Ребров.
     Штаубе откашлялся и заговорил:
     --
54,18,76,92,31,72,72,82,35,41,87.55,81,44,49,38,55,55.31,84,
46,54,21,13,78,19,63,20,76,42,71,39,86,24,91,23,17,11,73,82,18,
68,93,44,72,13,22,58,72,91,83,24,66,71,62,82,12,74,48,55,81,
24,83,77,62,72,29,33,71,99,26,83,32,94,57,44,64,21,78,42,98,
53,55,72,21,15,76,18,18,44,69,72,98,20.

     Затем заговорила Ольга:

     -- Сте, ипу, аро, сте, чае, пои, сте, гoe, ува, сте,  ого,
ано,  сте,  зае,  хеу,  сте, ача, лое, сте, эжэ, ити, сте, аву,
убо, сте, ене, оло, сте, одо, аве, сте,  иже,  аса,  сте,  уко,
лао, сте, шуя, саи, се, нае, яко, сте, диа, сае, сте, ира, сио,
сте, ява, юко, сте, зао, мио, сте, хуо, дыа, сте.

     После Ольги заговорил Сережа:

     --   Синий,  синий,  желтый,  оранжевый,  синий,  красный,
зеленый,  зеленый,  желтый,   фиолетовый,   голубой,   красный,
зеленый,   фиолетовый,   желтый,   голубой,   синий,   зеленый,
оранжевый,  оранжевый,  красный,  фиолетовый,  желтый,  желтый,
синий,  голубой,  красный, зеленый, синий, фиолетовый, голубой,
оранжевый, оранжевый.

     Потом запел Ребров:

     -- Соль, до, фа, фа, соль, ми, ре, ля, фа, фа,  си,  соль,
до, до, си, соль, фа, ре, ля, ля, ми, си, до, ре, ре, фа, соль,
си,  ля,  до, ля, фа, соль, ми, фа, ля, ля, до, ре, ми, си, фа,
ля, соль, ре, ми, ля, до, ми, ля, ля, соль, до, фа, ля, си, ре,
до, си, си, ре, фа, ми, си, до, соль, соль, до, фа, ля, си, ми,
ми, ля, ре, до, ми, си, си, до, фа, ля, соль, ми, си, ре.

     Сережа встал. Встала и Ольга. Они помогли Реброву опустить
куб на пол. Ребров вынул руки из петель, взял стамеску и вскрыл
прибитую грань.
     -- Оп! -- Штаубе вылез из куба, запрыгал на одной  ноге  к
протезу.  Ольга  помогла ему надеть протез и подняла с пола его
длинные зеленые трусы.
     -- А вот это я сам, Ольга  Владимировна.  Спасибо,  --  он
забрал у нее трусы, прислонился к стене и проворно надел их.
     --  Все  прекрасно,  --  Ребров  вынул  из  фанеры гвозди,
пристроил грань на место. -- Все, все хорошо,  только,  Сережа,
произноси отчетливей, не глотай окончания.
     -- Ага, -- Сережа, сидя на полу, натягивал носки.
     --  И  резкость,  резкость,  -- заметил Штаубе. -- Резко и
ясно. Раз! Раз! Раз!
     Когда все оделись, Ребров посмотрел на часы:
     -- Так. Двинулись.
     Они вышли в коридор, стали надевать верхнюю одежду.
     -- Генрих Иваныч, баллончики, -- сказал Ребров.
     Штаубе достал из кармана три баллончика.
     -- Один у вас, два  --  нам  с  Ольгой  Владимировной,  --
Ребров взял баллончик, Ольга взяла другой.
     -- А тряпки? -- спросил Сережа, надевая шапку.
     -- Да! Тряпки! -- спохватился Ребров. -- В ванной.
     Он зашел в ванную и вернулся с четырьмя мокрыми шерстяными
тряпками:
     --  Вот.  Всем.  И будьте внимательны, пожалуйста. В левой
руке, значит сейчас -- в левый карман. Теперь... поддержка?
     Ольга похлопала себя по внутреннему карману куртки:
     -- Здесь.
     Ш