да  и  то  не
сказали ни слова. Это было, когда проезжали поворот дороги, ведущий  к
заброшенной навеки усадьбе Рокуро-Куби.

    Бэнкей и Кэнске переглянулись - и продолжали судачить  о  воинских
доблестях, причем  старшего  кэрая  очень  интересовало,  как  обучают
отряды монахов-воинов, и делается ли  это  так,  как  в  прославленных
китайских монастырях.

    Потом дорога повела их в горы, все выше и выше, но они знали,  что
не успеют затемно добраться до монастыря, и расположились на ночлег  у
хижины лесорубов.

    Было уже довольно тепло, снег сошел, и кэраи  охотно  предоставили
хижину в распоряжение Норико, а сами легли  у  костра.  Кэнске  строго
предупредил молодых кэраев, что  если  кто-то  полезет  с  утонченными
нежностями к девушке, то он, старший кэрай, приласкает  такого  жениха
на свой лад.

    - Славная девушка, - сказал он Бэнкею. - Я еще  повеселюсь  на  ее
свадьбе. Другая бы там, во дворце, обузой нам была - а  Норико  спасла
молодого  гоподина  Фудзивара.  Послушай,  благочестивый  наставник...
Утром-то все равно расстанемся и больше не свидимся... Что  это  такое
притащил в корзине твой приятель?

    - Бронзовое зеркало, - объяснил Бэнкей. -  Когда-то  давным-давно,
когда и Китая еще не было, а была  какая-то  другая  страна,  государь
Хуан-Ди велел отлить пятнадцать таких  зеркал.  На  них  выбиты  такие
знаки, каких ни в одной книге не увидишь.  Шлифовали  их,  разумеется,
монахи. А что с ними сделали, чтобы они стали нечисть сжигать, этого я
не знаю, врать не стану...

    - Раздобыть бы такое зеркало... - вздохнул Кэнске.

    - И на что оно тебе? Сам, что ли, пойдешь на нечисть охотиться?  -
проворчал Бэнкей, и Кэнске понял, что лучше  поговорить  о  чем-нибудь
попроще.

    Понемногу  все  угомонились  и  задремали.  Один  Бэнкей  сидел  у
прогоревшего костра, перебирая возвращенные старшим кэраем хрустальные
четки, - и было ему тоскливо, куда тоскливее, чем в те часы, когда он,
хоронясь среди государевых дворцов, выслеживал Рокуро-Куби.

    Тогда он шел пусть  коротким,  но  -  Путем.  Сейчас  он  сидел  в
ожидании неизвестно чего. Разумеется,  он  сделает  то,  что  собрался
сделать, - вернется в монастырь и спросит  отца-настоятеля,  правильно
лы выполнен приказ, а если да - то каким  образом  следует  продолжать
столь необычный для монаха путь.

    Он не впервые  ощущал  эту  тоску  после  боя.  Но  теперь  к  ней
примешалось еще что-то - давнее,  щемящее,  больное.  Если  бы  Бэнкей
писал стихи, то наверняка в них к печали путника прилепился бы  аромат
разлуки. Но Бэнкей, простая душа, тосковал без всяких тонкостей.

    Вдруг он ощутил взгляд из  темноты  и,  шаря  рукой  посох,  резко
поднял голову.

    К нему шла трехцветная кошка.

    И надо же - монах отлично знал, что из ночного леса вышел на  свет
костра оборотень, пусть и прелестный в своей пушистой  шубке,  изящный
большеглазый оборотень. А тем не менее обрадовался, протянул руки -  и
через мгновение прижал к груди милого зверька.

    - Где ж ты пропадала, кошка? - ласково спросил он, почесывая белую
шейку.

    Кошта ткнулась ему  в  щеку  возле  самого  рта  мягкой  бархатной
мордочкой и громко замурлыкала. Потом, извернувшись, соскочила  наземь
и повела его за собой к дверям хижины.

    Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Бэнкей  не  нашел  в  себе
силы отказаться, отвернуться, остаться у костра. Кошка проскользнула в
дверь,  приоткрывшуюся,  казалось,  по  приказу   ее   требовательного
взгляда, и Бэнкей вошел следом.

    Кошки не было - но лежавшая в углу на куче  зимних  одежд  женщина
медленно садилась, в упор глядя на монаха. И это уже была  не  Норико.
Прозрачные узорные одеяния возникали прямо на глазах  у  монаха,  лицо
еще менялось, но  уже  обрело  ту  поразительную  белизну  и  красоту,
которые он уже видел и запомнил.

    Бэнкей уставился в пол - но не вышел.

    Повеяло от призрачных шелков и струящихся  до  самого  пола  волос
тонким ароматом.

    - Наверно, ты уже понял, кто я, - поднявшись, сказала женщина.  И,
не дождавшись утвердительного кивка, добавила: - Я - Оно-но Комати.

    Бэнкей и тут ничего не ответил.

    - Я поэтесса Оно-но Комати,  -  поняв,  в  чем  дело,  усмехнулась
красавица. - Я умерла сто лет назад, или даже больше, наверно...

    - Напрасно ты это сказала, - буркнул монах. - Теперь я  знаю,  что
ты - призрак, и должен прочесть над тобой заклинания.  А  твое  имя  я
действительно однажды слышал, о тебе рассказывали целую историю...

    - Ты и раньше знал, что я - призрак, нечисть, гостья из могилы,  -
возразила она. - И все же я не дождалась от тебя ни одного заклинания.

    - Не люблю я их читать, - признался монах. - Ямабуси -  те,  когда
читают, чувствуют, как на каждое  слово  что-то  отзывается.  А  я  не
чувствую. Я вижу,  что  получилось,  и  сам  удивляюсь  -  откуда  это
взялось? Мне бы чего попроще делать.

    - С Рокуро-Куби воевать? - усмехнулась красавица.

    - Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала!  Зачем  ты  их  на  девочку
навела? - строго спросил Бэнкей. - Тебе-то что - а ее бы загрызли... И
меня с ними стравила, между прочим.

    - Выслушай меня, - сказала красавица. - Да, в этом  я  была  перед
тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не
видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я
бы при опасности вышла из ее тела - и Рокуро-Куби  отступились  бы  от
нее. Они же мое лицо запомнили!

    - Отступятся эти звери, как же!

    - Прости меня, если можешь, - жалобно попросила она. - Конечно же,
я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!

    - Простил... - проворчал Бэнкей.

    - Знаешь ли ты, кто я?  Почему  я  вернулась  в  мир  людей?  Чего
искала? О чем тосковала?

    - Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, - стараясь не глядеть  в
сверкающее  нездешней  белизной  лицо,  отвечал  монах.  -  Над  тобой
заклинания читать надо... И шла бы ты оттуда, откуда появилась...

    - Я уйду... - печально пообещала Комати. - Только выслушай! И если
ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, - я уйду.  Без  единого
слова...

    - Говори, - позволил Бэнкей и отвернулся.

    - Я была прославленной красавицей, - начала она, - и  мне  даже  в
голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я  писала  стихи,  и
даже предположить не могла, что настанет день - и я не  смогу  сложить
танка... Но все это случилось.

    - К тебе пришла старость, - понимающе сказал монах. - Она ко  всем
приходит.

    - Но  не  все  так  оплакивают  свою  красоту  и  свой  талант!  -
воскликнула Комати. - Если бы знал, каково  это  -  владеть  красотой,
покоряющей страны, и талантом, равным которому  нет  в  столице!  И  в
отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя...  А  как  меня
любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и  любовных  просьб
обрушивался на мою глупую голову - и вся моя модлодость  была  чередой
летних яростных ливней. Но теперь я вижу - мое сердце не ведало  тогда
приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах.
Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости...

    - Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются
в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с  достоинством,
чем смотреть, как тают последние крохи... - и Бэнкей вздохнул,  потому
что и среди  монахинь  он  не  видел  должного  отрешения  от  мирских
страстей.

    - Я не могла... - прошептала красавица. - Я не могла... Бэнкей, ты
не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не
было любви... что  моя  красота  и,  возможно,  талант,  помешали  мне
изведать истинную любовь...

    - Тебе? - забыв от изумления все  свои  обеты  и  запреты,  Бэнкей
резко повернулся к Комати. - Ты?..

    - Я была слаба и искала того, что ищут слабые  души  -  полутонов,
оттенков, отзвуков, сновидений... Когда в мою жизнь вошел тот мужчина,
я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала - сто ночей подряд  проведешь
ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал - и я за  своими
прекрасными бамбуковыми шторами сидела,  затаившись,  наслаждаясь  его
ожиданием... Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?

    - Нет, не знаю, - мрачно сказал монах.

    - Разве тебе не знакомо это просветленное и томительное ожидание?

    - Нет!

    Оба они знали, что Бэнкей солгал.

    - Пусть так... - прошептала Комати. - Девяносто  девять  ночей  он
приезжал к моим запертым  воротам.  Настала  сотая  ночь  -  и  он  не
появился.

    - Эту историю знаю даже я, ничтожный монах, - видя,  что  поэтесса
не может найти нужных слов, помог ей Бэнкей. - Он заболел и умер. Люди
говорили, что его сгубила ночная сырость. Перед рассветом она особенно
чувствуется и влияе на сердце...

    - Да, он умер, - на удивление спокойно согласилась Комати. -  А  я
продолжала жить и писать стихи. Только вот о любви  мне  говорили  все
реже. Настал день - и я удивилась тому,  что  давно  уже  не  получала
любовных писем и не отвечала на них. Тогда я поглядела в зеркало очень
внимательно... И прожила еще пятьдесят лет, Бэнкей! Пятьдесят лет...

    - Очевидно, у тебя было крепкое здоровье, - заметил монах. - И  ты
бы не побоялась утренней сырости.

    - Здоровье у меня было крепкое, а вот красота - непрочная. В конце
концов я удалилась в горы, где никто бы меня не увидел. Я думала - еще
не  все  потеряно,  ведь  многие  придворные  дамы,  утратив  красоту,
продолжают  сочинять  и  танка,  и  рэнга,  и  даже  длинные   романы.
Оказалось, ошиблась...

    - Для кого бы ты сочиняла романы  в  горах?  -  искренне  удивился
Бэнкей. - Это там вовсе ни к чему. Уж лучше ты бы твердила сутры,  все
же польза для души. Тебе ничего не говорили о свете Трех Благодатей?

    - Это мудрость, освобождение от земных страданий  и  воплощение  в
будду, - немедленно и четко ответила образованная поэтесса.  -  Буддой
мне в прежнем рождении стать было невозможно, потому что я женщина.  А
Три Земные Горести я познала сполна - суетные страсти, власть кармы  и
боль... Но  ты  не  понимаешь,  для  чего  я  затеяла  этот  разговор.
Слушай...

    Она помолчала, глядя в крошечное окошко.

    - Точно такой же была луна... И я лежала на старых циновках. И мне
было холодно. Я знала, что утра не будет. Я вспоминала все,  что  было
пятьдесят лет назад... Ни одной строки за пятьдесят  лет,  Бэнкей,  ни
одной строки!.. И я безумно желала  написать  хоть  несколько  слов...
Рядом были такая же старуха, как  и  я  сама,  моя  служанка,  которую
прислали родственники. На столике стояла  наготове  тушечница,  лежали
кисти и  бумага,  прекрасная  бумага.  Я  все  яснее  понимала  -  все
кончилось для меня в тот день,  когда  он  умер,  и  пятьдесят  лет  я
расплачивалась за его смерть.

    - Такова твоя карма, - сказал Бэнкей. - Если ты действительно  так
страдала, как  говоришь,  то  в  будущем  рождении  тебя  ждет  немало
счастья.

    - Да, я  утешала  себя  этим.  И  мысли  мои  стали  причудливы  и
замысловаты, как ава...

    - Как что? - не понял монах.

    - Лакомство такое, - усмехнулась Комати. - Вообрази себе  жгут  из
сладкого теста длиной  в  два  сяку,  закрученный  множеством  петель.
Когда-то я это очень любила... Я думала одновременно  о  самых  разных
вещах и вдруг поняла, чего я хочу. Я хотела, чтобы он опять  пришел  к
моим воротам! И я бы отворила их в  первую  же  ночь!  Только  теперь,
когда мысли путались и петляли, я  поняла,  с  какой  силой  могла  бы
ответить любовью на любовь!.. И тут же вспомнила о  звездах  Пастух  и
Ткачиха, которые раз в семь лет встречаются  на  Сорочьем  мосту...  Я
подумала - сколько бы страсти они ни вложили в свое любовное свидание,
я вложу в свое больше...  Странные  мысли  приходят  на  ум  умирающей
старухе, верно? И стихи тогда вернутся ко мне.

    - Кажется, я понял, что произошло, -  медленно  сказал  Бэнкей.  -
Умирая, ты была захвачена одной мыслью, одним желанием. А если человек
умирает с таким страстным желанием, оно непременно сбудется.

    - Я попробовала написать танка - и не  смогла...  Не  дописала.  Я
думала, что у меня есть еще несколько часов, чтобы дописать,  положила
кисть и задремала. Сквозь лишенный видений сон я вдруг услышала голос.
Это был голос совсем еще молодого человека. Он читал мои  строки,  мои
недописанные строки. "Я буду искать и найду эту женщину! -  воскликнул
он. - Она зовет возлюбленного - ну так  я  и  буду  ее  возлюбленным!"
Перед моим внутренним взором  появилось  юное  и  прекрасное  лицо.  Я
поняла - он пришел! И пора отвечать любовью на любовь!

    - Но твоя плоть давно исчезла.

    - Да, если бы у меня оставалось хоть немного плоти,  все  было  бы
иначе. Того, что было, хватило лишь на воплощение маленького существа,
которым были тогда полны мысли этого юноши. Я  плохо  осознавала,  что
делаю. Когда я поняла, кем стала, то сама удивилась. Я  только  хотела
быть рядом с ним, чувствовать его нежность... я вылепила  из  себя  то
милое  и  красивое  существо,  за  которое  он  так  беспокоился...  а
настоящее тело я бы нашла потом... мало ли красивых девичьих тел...

    - Ступай, Комати, я отпускаю тебя, - вдруг  заявил  Бэнкей.  -  Не
стану я загонять  тебя  заклинаниями  в  могилу.  Ступай  и  попытайся
сделать еще что-нибудь!

    - Ты посылаешь меня к Минамото Юкинари? - удивилась красавица.

    - Если это - тот, кто нашел твои стихи и  так  неосторожно  вызвал
тебя из могилы, то, выходит, к нему.

    - А зачем он теперь мне? Он же не может ответить  любовью  на  мою
любовь. Он совершенно искренне позвал меня - но и он ошибся, и я,  как
ты понимаешь, тоже...

    - Ну, тогда я уж и не знаю, кто тебе нужен, - проворчал  монах.  -
Женщина и в гробу останется всего лишь бестолковой женщиной.

    - Да ты мне и нужен! - с досадой воскликнула Комати.  -  Из  всех,
кого я встретила, только ты и способен ответить...

    - Опомнись, я же дал обеты! - крикнул Бэнкей.

    - И все же только ты... - она вздохнула. - Только  ты,  понимаешь?
Когда я слушала, как ты рассказывал Норико про свою невесту...

    - Это все было давно, - перебил он, - и с того  времени  я  немало
продвинулся по своему Пути.

    - Ты ничего не понимаешь! -  рассердилась  красавица.  -  Когда  я
воплотилась в  трехцветную  кошку,  то  сама  немало  тому  удивилась.
Оболочка для души значит больше, чем кажется. И я  мыслила  просто,  я
ощущала просто. Юкинари прикасался ко мне -  и  я  была  рада.  Норико
заботилась обо мне - я принимала  заботу  и  благодарила,  как  умела.
Потом я почувствовала, что Юкинари грозит опасность - и позвала  тебя.
Когда ты дрался с Рокуро-Куби, я охраняла усадьбу,  как  ты  велел!  А
когда тебе пришлось перед рассветом  совсем  тяжко,  я  воплотилась  в
Норико! И побежала к тебе на помощь! Но я еще не  была  женщиной...  Я
все еще была кошкой.

    - Кошкой бы и оставалась, - проворчал монах, -  и  не  смущала  бы
людей... не сбивала бы с Пути...

    Комати насторожилась.

    - Я была кошкой, даже когда воплотилась в Норико  во  второй  раз.
Помнишь, я не могла тогда связать несколько слов?  Моя  былая  красота
вернулась раньше, чем мой разум и талант! Это меня чуть не погубило  -
я отвечала на письма Юкинари своими старыми стихами. Их узнали,  и  за
Норико стали следить. Но я знала - еще немного, и поэзия  вернется  ко
мне!

    - Ступай куда знаешь! - рассвирепел монах. - И  не  попадайся  мне
больше на дороге! Уходи, пока я не начал читать заклинания!

    - Ты знаешь все - и прогоняешь меня? - печально спросила она.

    - Да.

    - Так посмотри хоть мне на прощание в глаза!

    - Не могу. Я дал обеты.

    Молчание продлилось довольно долго.

    - Иначе и быть не могло... -  прошептала  Комати.  -  Я  встретила
любовь, равную моей любви, и она, разумеется,  оказалась  недосягаема.
Но раз уж мы не можем быть вместе, то хоть умрем вместе.  Это  я  тебе
обещаю.

    - Пусть будет так, - сказал Бэнкей. - Тогда мне уже  будет  не  до
обетов...

    - И ты улыбнешься мне... - мечтательно произнесла Комати.

    - Этого еще недоставало, - буркнул монах. - Да уйдешь ты наконец?

    - Твоя любовь равна моей любви, и ты сам знаешь  это,  -  серьезно
сказала она. - А теперь прощай. Я люблю тебя и ухожу.

    Монах,  набычившись,  уставился  в  стену.  Его  соединенные  руки
сжались и напряглись с такой силой, как будто он хотел причинить  себе
боль. Вдруг он отчаянно замотал бритой головой и замер, как изваяние.

    В хижине стояла мертвая тишина.

    Монах осторожно повернулся и покосился в угол.

    Та, что лежала на ворохе зимних одежд, уже не  была  Комати.  Лицо
округлилось, лоб прикрывала густеющая на глазах жесткая  челка.  Таяли
сверкающие одеяния, достойные государыни, и лишь  серебряными  точками
светились в воздухе обрывки узоров призрачной парчи.

    Норико сцепила на  груди  руки,  как  будто  стараясь  удержать  и
прижать к себе нечто ускользающее.

    Бэнкей обвел взором хижину.  Он  хотел  еще  раз  увидеть  госпожу
кошку.

    Но кошки уже не было.

    Тогда он вышел из хижины и притворил за собой дверь.

    Рядом как-то сразу оказался Остронос. Бэнкей отвернулся от  тэнгу,
не желая  слушать  его  шуточек.  А  подшутить  тут  было  над  чем  -
отягощенный обетом целомудрия монах  проводит  чуть  ли  не  всю  ночь
наедине с женщиной...

    Но Остронос молчал. Он только время от  времени  пожимал  широкими
плечами и  чуть  разводил  руки-крылья  с  веерами  из  серых  перьев.
Очевидно, тэнгу прекрасно понимал, что такое - плохо.

    Бэнкей мрачно покосился на него. И побрел прочь.

    Тэнгу бесшумно шагал рядом. Плечи их были вровень,  кисти  рук  на
ходу соприкасались.

    Бэнкей  остановился.  Он  еще  мог   вернуться.   Мог   позвать...
Остановился и тэнгу. Он молча стоял рядом, чуть наклонив голову набок,
с легкой и совершенно не обидной для монаха полуулыбкой. Бэнкей поднял
голову  -  вокруг  на  ветвях  расселись  большие   черные   вороны...
люди-вороны?.. Чего-то ему  было  невыносимо  жаль  -  возможно,  даже
самого себя, хотя Бэнкей вовеки никому бы в этом не признался.

    - Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу... -  вдруг
негромко пропел  Остронос.  Похоже,  он  ждал,  что  Бэнкей  подхватит
немудреную песенку.

    Монах остолбенел. Такого странного утешения он не ждал.

    - Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу, а со мною - девять тэнгу,  -  снова,
уже чуточку громче, упрямо пропел Остронос. - Если дождик  не  пойдет,
будем до утра плясать!

    И, хотя его мощные крылья были опущены, Бэнкею  почудилось,  будто
крепкая рука легла на плечо.

    Бэнкей выпрямился. Что, в самом деле, за нытье он тут устроил!

    - Тэнгу, тэнгу, девять тэнгу, а со мною - десять тэнгу! -  так  же
тихо, но вполне уверенно пропел монах. - Если тигр не придет, будем до
утра плясать!

    - Если тигр не придет, будем до утра плясать! - подхватил Остронос
и действительно сорвался в пляс. Он подпрыгивал, хлопая  себя  концами
крыльев по коленям, поворачиваясь с поклонами  вправо  и  влево,  пока
Бэнкей не усмехнулся.

    Так  они  и  пошли  вместе:  один,  в  драной  рясе,   клочковатом
оплечье-кэса  и  стоптанных  варадзи,  -  широким  размеренным   шагом
опытного  ходока;  другой,  в  длинном  черном   одеянии   из   плотно
прилегающих перьев, вприпрыжку, разлаписто шлепая  по  коленям  серыми
веерами.

    Так они и ушли, а вороны снялись с веток и полетели следом.


    * * *

    Когда  Бэнкей  умирал,  вокруг  собрались  молодые   монахи.   Они
разбирались в искусстве боя  и  врачевания,  но  никто  не  знал,  как
извлечь из широкой груди обломанную стрелу.

    Старенький настоятель горного  монастыря  тоже  был  рядом  -  его
принесли на руках два юных п