бильной кислотой, производит попводяру - по.
     Руссо Рыжий Ястреб подмигивает Чибу и говорит:
     - Так ты считаешь, что действительно можно парализовать  жизнь  всего
Лос-Анджелеса одной бомбой?
     - Тремя бомбами! - говорит Чиб так громко, чтобы фидеокамера  Леграна
записала его слова. - Одна под пульт управления на опреснительном  заводе,
вторая - под дублирующий пульт, третья - на распределитель большой  трубы,
которая подает воду в резервуар на Двадцатом горизонте.
     Пинкертон Легран бледнеет. Он допивает залпом свое виски и заказывает
еще порцию, хотя выпил он уже изрядно. Он нажимает кнопку  на  фидеокамере
для срочной передачи сверхсекретной информации. Лампочки мигают  малиновым
светом в Главном управлении; трезвонит звонок; начальник  просыпается  так
резко, что падает со стула.
     Аксипитер тоже все слышит, но остается неподвижным, с мрачным  лицом,
нахохлившись,  похожий  на  диоритовое  изображение  ястреба  из  гробницы
фараона. Одна мысль владеет им, его не отвлечь  разговорами  о  затоплении
Лос-Анджелеса, даже если начнется их осуществление. Выслеживая Старика, он
пришел сюда в надежде использовать Чиба в качестве отмычки  к  дому.  Одна
"мышь", как он называет преступников, за которыми гоняется, - одна  "мышь"
приведет в нору другой "мыши".
     - Как думаешь, когда мы сможем приступить к действиям?  -  спрашивает
Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст.
     - Примерно через три недели, - отвечает Чиб.
     В Главном управлении начальник полиции проклинает Леграна: зачем  тот
побеспокоил его? Тысячи молодых парней  и  девиц  выпускают  пар,  сочиняя
заговоры, диверсии, убийства, мятежи.  Он  не  понимает,  зачем  эти  юные
негодяи ведут  подобные  разговоры,  ведь  им  выдают  все,  что  надо,  и
бесплатно. Будь его воля, он побросал бы их  в  каталажку,  чтобы  их  там
попинали для острастки.
     - А после всего придется рвануть куда-нибудь в глушь, - говорит Рыжий
Ястреб. Его глаза блестят. - Скажу вам,  ребята,  лучшее  в  мире  -  быть
свободным человеком, жить в лесу. Там ты по-настоящему личность, а не овца
в безликом стаде.
     Рыжий Ястреб верит в этот заговор по  уничтожению  Лос-Анджелеса.  Он
счастлив, потому что, пребывая в  объятиях  Матери-Природы,  истосковался,
хоть и не признается в этом, по интеллектуальному общению.  Другие  дикари
слышат приближение оленя за сто шагов, вовремя замечают  гремучую  змею  в
кустах, но они  глухи  к  поступи  философской  мысли,  к  шелесту  Ницше,
распевам Рассела, гоготу Гегеля.
     - Необразованные свиньи! - говорит он вслух.
     Остальные спрашивают:
     - Что?
     - Ничего, ребята, послушайте, вам-то хорошо известно, как хорошо жить
в лесах. Вы были в Корпусе охраны дикой природы...
     - Я был в отряде Д-4, - говорит Омар  Руник.  -  Я  подхватил  сенную
лихорадку.
     - Я работал над своей второй диссертацией, - говорит Гиббон Тацитус.
     - Я был в оркестре Корпуса, - говорит Сибелиус Амадей  Йегуди.  -  Мы
выезжали на природу только давать концерты в  лагерях,  но  это  случалось
редко.
     - Чиб, ты тоже был в Корпусе, тебе нравилось там, правда?
     Чиб кивает, но говорит:
     - Когда ты в новоамериндах, приходится тратить все свое время на  то,
чтобы выжить. Мне некогда было рисовать. И кто увидит в лесу мои  картины,
даже если б у меня и выпала свободная минута. В любом случае  такая  жизнь
не годится для женщины или ребенка.
     Рыжий Ястреб явно обижен, он заказывает себе виски, смешанное с по.
     Пинкертон Легран не хотел бы прерывать прослушивание, но  давление  в
мочевом пузыре становится невыносимым. Он направляется в комнатку, которая
используется в качестве нужника для клиентов.  Рыжий  Ястреб,  у  которого
отвратительное настроение, вызванное тем,  что  друзья  его  не  понимают,
выставляет ногу. Легран спотыкается,  валится  вперед,  стараясь  удержать
равновесие. Бенедиктина тоже подставляет ногу. Легран падает лицом на пол.
У него больше нет необходимости  посещать  сортир,  разве  чтобы  помыться
теперь.
     Все, кроме Леграна и Аксипитера,  хохочут.  Легран  вскакивает,  сжав
кулаки. Бенедиктина не обращает на него внимания, она направляется к Чибу,
подруги следуют за ней. Чиб напрягается. Она говорит:
     - Извращенец, скотина! Ты говорил, что засунешь в меня только палец.
     - Ты повторяешься, - отвечает Чиб. - Сейчас самое важное: что будет с
ребенком?
     - Твое  какое  дело?  -  спрашивает  Бенедиктина.  -  Насколько  тебе
известно, ребенок, может быть, и не твой!
     - Я бы вздохнул с облегчением, если б он не был моим, - говорит  Чиб.
- В любом случае нужно учитывать мнение и самого  ребенка.  Возможно,  ему
хочется жить, пусть даже с такой матерью, как ты.
     - Жить этой жалкой жизнью! - выкрикивает она. - Лучше  я  сделаю  ему
одолжение: сейчас иду в больницу и избавляюсь от него. Народный  фестиваль
- это мой шанс, и из-за тебя я могу упустить его. Теперь мне  не  добиться
большого успеха. Туда соберутся представители фирм со всего мира, а мне не
удастся спеть перед ними!
     - Ты врешь, - говорит Чиб. - Ты же разодета для выступления.
     У  Бенедиктины  красное  лицо;  ее  глаза  широко  раскрыты,   ноздри
раздуваются.
     - Ты испортил мне настроение! - кричит Бенедиктина. - Эй,  послушайте
все этого нытика! Этот великий художник,  этот  образец  достоинства,  наш
божественный Чиб, у него не встает, пока над ним ртом не поработаешь!
     Друзья Чиба переглядываются. О чем вопит эта сучка? Как будто  секрет
какой раскрывает.

     (Из "Частных высказываний" Старика:
     "Некоторые  особенности  религии  панаморитов,  столь  презираемой  и
поносимой в двадцать первом веке, стали обыденным явлением в  наше  время.
Любовь,  любовь,  любовь  физическая  и  духовная!   Недостаточно   просто
поцеловать или обнять своего ребенка. Возбуждение половых органов младенца
разговорами со стороны родителей или родственников привело к возникновению
некоторых весьма любопытных условных рефлексов. Я мог  бы  написать  целую
книгу об этом явлении середины двадцать второго века, и, возможно,  так  и
сделаю".)

     Легран появляется из туалета. Бенедиктина  дает  пощечину  Чибу.  Чиб
дает пощечину в ответ. Гобринус поднимает крышку стойки и  выбегает  через
образовавшийся проход с криками:
     - О'Трав! О'Трав!
     Он сталкивается с Леграном, который налетает на Белу, которая визжит,
взвивается и бьет по щеке Леграна, который отвечает ей тем же. Бенедиктина
выплескивает стакан по в лицо Чибу. Вопя, он подпрыгивает  и  замахивается
кулаком. Бенедиктина приседает, кулак проносится над ее плечом  и  бьет  в
грудь ее подруги.
     Рыжий Ястреб запрыгивает на столик и кричит:
     - Смотрите,  я  превращаюсь  в   дикого   кота,   в   аллигатора,   я
наполовину...
     Стол, поддерживаемый гравитационным полем, не выдерживает  избыточный
вес. Он кренится и швыряет  Ястреба  в  толпу  девочек,  они  все  падают.
Девочки царапают и кусают Рыжего Ястреба,  а  Бенедиктина  сдавливает  ему
яички. Он вопит, корчится и отбрасывает Бенедиктину ногой на крышку стола.
Стол восстановил свое обычное положение, но теперь  снова  опрокидывается,
сбрасывая девушку на другую сторону.  Легран,  лавирующий  на  цыпочках  к
выходу,  снова  сбит  на  пол.  Он  теряет  несколько  передних  зубов  от
соприкосновения с чьим-то коленом. Отплевывая кровь и зубы, он  вскакивает
на ноги и отвешивает удар случайному посетителю.
     Гобринус спускает курок  пистолета,  который  выстреливает  крошечную
сигнальную  ракету.  Она  ослепит  дерущихся,   и   пока   у   них   будет
восстанавливаться зрение, они должны прийти  в  чувство.  Ракета  висит  в
воздухе и сияет, словно



                            ЗВЕЗДА НАД БЕДЛАМОМ

     Начальник  полиции  разговаривает  по  фидео  с  человеком,   который
позвонил из автомата на улице.  Человек  отключил  фидеоэкран  и  изменяет
голос.
     - Тут все передрались в "Моей Вселенной".
     Начальник издает стон. Фестиваль только начался,  а  эти  ребята  уже
принялись за свое!
     - Спасибо. Мои парни сейчас подъедут.  Как  вас  зовут?  Я  хотел  бы
представить вас к медали "За гражданское мужество".
     - Что? И потом меня тоже отмутузят! Я не стукач, просто выполняю свой
долг. Кроме этого, не люблю Гобринуса и его клиентов. Все они выскочки.
     Начальник  отдает  приказ  взводу  по  борьбе  с   беспорядками;   он
откидывается в кресле и пьет пиво, наблюдая  за  проведением  операции  по
фидео. Все-таки  непонятно,  что  нужно  этим  людям.  Всегда  они  чем-то
недовольны.
     Воют сирены. Хотя болганы ездят на бесшумных трехколесных  машинах  с
электроприводом,  они  продолжают  цепляться  за   многовековую   привычку
предупреждать   преступников   о   своем   прибытии.   Пять    трехколесов
останавливаются  у  раскрытых   дверей   "Моей   Вселенной".   Полицейские
выскакивают  и  совещаются.  У  них   на   головах   черные   двухъярусные
цилиндрические шлемы с красными бляшками. Они носят для  чего-то  защитные
очки, хотя их машины развивают скорость не более пятнадцати миль в час. Их
мундиры из черной материи с ворсом, как шкура плюшевого медведя;  огромные
золотые эполеты украшают плечи. Короткие  брюки  цвета  электрик,  тоже  с
ворсом; черные шнурованные  ботинки  начищены  до  блеска.  Они  вооружены
электрошоковыми дубинками и ружьями, которые стреляют ампулами с удушающим
газом.
     Гобринус загораживает вход. Сержант О'Хара говорит:
     - Слушай, приятель, дай нам войти. Нет, у меня нет ордера.  Но  он  у
меня будет.
     - Если вломитесь, я подам в суд, - говорит  Гобринус.  Он  улыбается.
Если  правда  то,  что  государственная  бюрократическая  система  безумно
запутана и он оставил попытки приобрести  таверну  законным  путем,  тогда
правда и то, что государство встает на его  защиту  в  данном  случае.  За
нарушение  неприкосновенности  твоего  дома  полиция  может   очень   даже
схлопотать по рукам.
     О'Хара смотрит в глубь помещения на  два  тела  на  полу,  на  людей,
которые держатся  кто  за  голову,  кто  за  бок,  и  вытирают  кровь,  на
Аксипитера, который сидит, как стервятник, замечтавшийся о  куске  падали.
Одно из тел поднимается на четвереньки и выползает на  улицу  у  Гобринуса
между ног.
     - Сержант, арестуйте этого человека! - говорит  Гобринус.  -  Он  вел
незаконную съемку на фидео. Я обвиняю его в посягательстве на мою  частную
жизнь.
     У  сержанта  светлеет  лицо.  По  крайней  мере,  будет   хоть   один
арестованный на его  счету.  Леграна  засовывают  в  фургон  с  решетками,
прибывший сразу вслед за "скорой помощью". Друзья выносят Рыжего Ястреба и
кладут в дверях. Когда его переносят на носилках  в  "скорую  помощь",  он
открывает глаза и что-то бормочет.
     О'Хара склоняется над ним.
     - Что?
     - Однажды я дрался с медведем, у меня был только нож; тогда я  меньше
пострадал, чем  от  этих  сучек.  Я  обвиняю  их  в  нападении,  избиении,
нанесении увечий и попытке убийства.
     О'Хара пытается подсунуть Рыжему Ястребу официальный бланк, чтобы тот
подписал;  ничего  не  получается,  так  как  Рыжий  Ястреб  снова  теряет
сознание. Сержант чертыхается. Когда Рыжему  Ястребу  станет  получше,  он
откажется подписывать бумагу. Если у него есть хоть  сколько  соображения,
он не захочет, чтобы девицы и  их  ухажеры  подстроили  ему  что-нибудь  в
отместку.
     Сквозь зарешеченное окно фургона Легран кричит:
     - Я служу агентом в госорганах! Не имеете права меня арестовывать!
     Полиция  получает  срочный  приказ  проследовать  на  площадь   перед
Народным Домом, где драка между местными  юнцами  и  пришлыми  с  Западной
окраины грозит перерасти в необузданные бесчинства.  Бенедиктина  покидает
таверну. Несмотря на несколько тычков в спину и живот, пинки по ягодицам и
сильный удар по голове, ничто не указывает на то, что она потеряла плод.
     Чиб, наполовину опечаленный, наполовину радостный, смотрит ей  вслед.
Он чувствует глухую горечь от того, что ребенку могут отказать в праве  на
жизнь. К этому моменту он уже сознает, что его  возражения  против  аборта
продиктованы отчасти отождествлением себя с плодом; Старик думает, что Чиб
это не ощущает, а он теперь понял все. Он осознает, что его рождение  было
случайностью - счастливой или несчастливой. Повернись все по-иному, он  бы
не родился. Мысль о своем небытие - ни картин, ни  друзей,  ни  смеха,  ни
надежды,  ни  любви  -  ужасает   его.   Мать,   пренебрегая   по   пьянке
противозачаточными средствами, делала аборты один  за  другим,  и  он  мог
оказаться среди выкидышей.
     Наблюдая, как  Бенедиктина  шествует  гордо  (несмотря  на  порванную
одежду), он недоумевает, что такого мог он найти в ней? Жизнь с ней, пусть
и при ребенке, потребовала бы изрядного мужества.

                Рот - гнездо, выстланное надеждами,
                Любовь снова прилетает сюда, садится, воркуя.
                Напевает, расправляет пышные перья, обвораживает.
                А затем улетает, испражняясь,
                Как и принято у птиц: помогать себе
                При взлете реактивной струей.
                                                Омар Руник

     Чиб возвращается домой, но ему по-прежнему не удается попасть в  свою
комнату. Он идет в кладовку. Картина закончена на семь восьмых, он оставил
ее, потому что ему не нравилось что-то в ней. Теперь он забирает  холст  и
уносит в дом к Рунику, который живет в этом же  насесте.  Руник  сейчас  в
Народном Доме. Уходя, он всегда оставляет  дверь  открытой.  У  него  есть
оборудование, которым сейчас пользуется Чиб, чтобы  закончить  картину,  -
работая напряженно и с уверенностью, которой  ему  недоставало,  когда  он
начал создавать ее. Затем он покидает дом Руника, неся  огромное  овальное
полотно над головой.
     Он шагает мимо опор, под изгибами их ответвлений с яйцевидными домами
на конце. Он минует  несколько  маленьких  зеленых  скверов  с  деревьями,
проходит под другими домами и через десять  минут  приближается  к  сердцу
Беверли Хиллз. Здесь, Гермесу подобный, подвижный, как ртуть, он видит



                       В ЗОЛОТОМ ПОЛУДЕННОМ СВЕТЕ
                     ТРЕХ ДАМ В СВИНЦОВОМ ОБЛАЧЕНИИ,

     тихо плывущих в лодке по озеру Иссус. Мариам ибн-Юзуф, ее мать и тетя
без всякого интереса держат в руках удочки, глядя в ту сторону, где  яркие
цвета, музыка и шум толпы перед Народным  Домом.  Полиция  уже  прекратила
драку  юнцов  и  расставила  повсюду  пикеты,  чтобы  не  допустить  новых
беспорядков.
     Все три женщины одеты в одежду желтого цвета, она полностью  скрывает
тело, как предписано одеваться членам магометанской секты фундаменталистов
Вахнаби. У них на лице нет паранджи; теперь даже Вахнаби не настаивают  на
этом. Их  братья  египтяне  на  берегу  облачены  в  современные  одеяния,
позорные и греховные. Несмотря на это, дамы пристально разглядывают их.
     Мужчины их общины стоят по краю толпы. Они бородаты, на них такое  же
платье, как на шейхах в фидеофильмах об Иностранном легионе; они  бормочут
гортанные проклятия и шипят по поводу непристойной демонстрации обнаженной
женской плоти. Но смотрят во все глаза.
     Эта  маленькая  группа  прибыла  из  зоологического   заповедника   в
Абиссинии, где их поймали на браконьерстве. Местные госорганы предоставили
им на выбор три возможности. Заключение  в  доме  перевоспитания,  где  их
будут лечить, пока они не станут добропорядочными гражданами,  пусть  даже
на это уйдет остаток их жизни. Высылка в Израиль, в мегаполис  Хайфа.  Или
переселение в Беверли Хиллз, пригород Лос-Анджелеса.
     Что, жить среди презренных израильских евреев? Они ответили  плевками
и предпочли Беверли  Хиллз.  Ах,  Аллах  посмеялся  над  ними!  Теперь  их
окружают Финкельштейны, Аппельбаумы, Сигекли, Вайнтраубы и  многие  другие
неверные из колен Исаака. Что еще хуже, в Беверли Хиллз  не  было  мечети.
Они ездили каждый день за сорок километров на Шестнадцатый  горизонт,  где
была возможность помолиться в мечети,  или  же  собирались  на  молитву  у
кого-нибудь дома.
     Чиб спешит к кромке окаймленного пластиком озера, опускает  на  землю
свою картину и низко кланяется, сорвав с головы несколько  помятую  шляпу.
Мариам улыбается ему, но улыбка исчезает, когда строгие матроны делают  ей
замечание.
     - Йа кельб! Йа ибн кельб! - кричат матроны ему.
     Чиб широко улыбается им, машет шляпой и говорит:
     - Очарован, поверьте, сударыни! Прекрасные дамы, вы  напоминаете  мне
Трех Граций!
     Затем он кричит:
     - Я люблю вас, Мариам! Я люблю вас! Ты для меня словно  роза  Шарона!
Красивая, с глазами газели, девственная! Цитадель невинности  и  силы,  ты
полнишься буйным материнским соком, ты хранишь верность своей единственной
подлинной любви! Я люблю тебя, ты - единственный свет среди мертвых  звезд
во мраке неба! Я взываю к тебе через пустоту!
     Мариам понимает общенародный английский, но ветер относит  в  сторону
его речи. Она улыбается жеманно, и  Чиб  не  в  силах  подавить  секундное
отвращение, вспышку гнева, как будто она предала его каким-то образом. Все
же он овладевает собой и кричит:
     - Я приглашаю вас на свою выставку! Вы, и  ваша  мать,  и  ваша  тетя
будете моими гостями. Моя душа, вы посмотрите мои картины и  поймете,  что
за человек собирается умчать вас на крыльях своего Пегаса, моя голубка!

     (Нет  ничего  более  нелепого,  чем   словесные   излияния   молодого
влюбленного поэта. Он крайне высокопарен. Мне смешно. Но я  также  тронут.
Хоть я и старый, я помню своих первых возлюбленных, помню  тот  огонь,  те
водопады слов, молниеподобных,  окрыленных  страданием.  Дорогие  подруги,
большинство из вас в могиле; остальные  увяли.  Я  посылаю  вам  воздушный
поцелуй.
                                                           Старик)

     Мать девушки встает в лодке. На какую-то секунду  она  поворачивается
профилем к Чибу, и ему видится, какие ястребиные  черты  будут  у  Мариам,
когда она достигнет возраста матери. Сейчас у нее плавный орлиный  профиль
- "изгиб дамасского клинка", как выразился однажды Чиб о таком типе  лица.
Нос выступающий, но красивый. А вот уже мать  выглядит  старым  неопрятным
стервятником. И тетка - совсем не орел, а что-то вроде верблюда с теми  же
чертами.
     Чиб отталкивает от  себя  эти  неодобрительные,  даже  оскорбительные
сравнения. Но ему не оттолкнуть  трех  бородатых,  немытых,  облаченных  в
балахоны мужчин, которые окружили его.
     Чиб говорит, улыбаясь:
     - Не припомню, чтобы приглашал вас.
     На их лицах ничего не  отражается,  поскольку  местный  английский  -
разговорный, быстрый - звучит для них непереводимой  тарабарщиной.  Абу  -
общее имя для всех египтян в Беверли  Хиллз  -  изрыгает  проклятия  столь
древние, что на них отреагировал бы житель Мекки домагометовской эпохи. Он
складывает пальцы в кулак. Второй араб делает  шаг  к  картине  и  заносит
ногу, собираясь пнуть ее.
     В этот момент мать Мариам обнаруживает, что в  лодке  стоять  так  же
опасно, как на верблюде. Даже опаснее, потому что никто из трех женщин  не
умеет плавать.
     Как не умеет и тот араб средних лет, который  кидается  на  Чиба,  но
происходит следующее: его жертва отступает в сторону и затем помогает  ему
завершить падение в озеро пинком сзади. Один  из  молодых  мужчин  атакует
Чиба, другой принимается  пинать  картину.  Оба  замирают,  услышав  вопли
женщин и увидев, как те барахтаются в воде.
     Затем эти двое подбегают к кромке озера и  тоже  летят  в  воду:  Чиб
толкает обоих сразу. Болган из полицейского пикета слышит вопли  и  плеск,
производимые  шестью  людьми,  он  бежит  в  сторону  Чиба.  Чиб  начинает
беспокоиться, потому что Мариам с трудом удерживается на  поверхности.  На
ее лице неподдельный ужас.
     Что не может понять Чиб, так  это  почему  они  ведут  се