ии; запах опия помогал мне вспомнить катехизис. Я
сидел около лампы и во время этого разговора ждал, пока зашипит  на  кончике
опий. Только это одно и уменьшало мой страх, - глухой страх, от  которого  у
меня щемило в груди и который держал меня под  своей  властью,  несмотря  на
внешнюю простоту всей этой сцены. Нервы Гартуса окрепли от выкуренных трубок
и он говорил спокойно. Я смотрел то на него, то на нее, и образ их обоих  до
такой степени глубоко врезался в мой мозг, что ничего не  изгладит  из  моей
памяти этой сцены. Я и сейчас их вижу. Он желто-синий сидит на корточках  на
циновке, рукою опирается об пол; лампа по временам бросает светлые блики  на
его длинные черные  волосы.  Она,  странная,  чуждая,  стоит  голая,  спиной
обернувшись к стене и заложив руки за голову. Между  ними  шел  живой  обмен
слов,  и  в  то  же  время  комнату  все  больше  наполняло  веяние  чего-то
замогильного... Голос незнакомки  сохранял  прежний  монашескими  тембр,  но
постепенно он звучал с большей силой, как бы приближаясь. Фразы сначала были
отрывисты и коротки, но потом торопливые фразы спешащей путешественницы,  не
имеющей времени разговаривать, перешли в длинные периоды; уже  говорилось  о
незначительных деталях; фразы были уснащены цветами реторики. Я слишком мало
интересовался церковью и слишком был неуравновешен, чтобы понимать разговор.
Позже я расспрашивал обо всем этом  Гартуса,  который  знает  язык  духовным
семинарий. Но он не любит разговаривать на такие темы, и я от него ничего не
добился.
   У меня сохранилось только воспоминание о том, как она  медленно  нараспев
произносила латинские слова  на  подобие  того,  как  это  бывает  во  время
церковной службы. По временам я схватывал отдельные слова, названия людей  и
стран, церковные термины; они беспорядочно врезались в мою память. Тогда они
не имели для меня того смысла, который, может быть не правильно, я придаю им
теперь: Astrolabius, A thonase, Sens, Argentenil,  excommunitio,  concilium,
monasterium.B голосе чувствовалось оживление и энергия. Было похоже, что она
на что-то возражала. Среди массы слов особенно выделялись  два  слова  panem
supersubstantialem,  повторенные  раз  десять.   Сначала   они   звучали   с
горячностью и  силой,  позже  смиренно  и  с  тоской.  Внезапно  голос  стал
бесконечно печальным и смолк.
   Я слышал тогда, как заговорил желто-синий клоун и, хотя почти  ничего  не
понял из его слов, но в общем вся речь его,  как  и  заключительный  вопрос,
"Грех сладострастия. Какое было наказание бога"? показались мне  совершенной
чепухой.
   Бледное лицо еще сильнее покраснело, и ее голос понизился на октаву.  Она
говорила  шепотом  и  торжественно,  словно  исповедывалась;  до  меня  едва
долетело  только  несколько  слов,  произнесенных   со   странным   оттенком
отвращения. Я  услышал  слова  "modo  bestia-rum",  "copulatione",  "membris
asinorum erectis", и резко отчеканенное с выражением  дошедшего  до  тошноты
отвращения слово castratus. Голос ее стал ясным,  более  медленным  и  таким
отчетливым, что последние фразы целиком остались в моей памяти.
   - Fuit ille  sacerdos  et  pontifex,  et  beatificus  post  mortem.  Nunc
angelorum chorus  illi  absequantem  concinit  lau-dem  celebresque  palmas.
Gloria patri per omne saeculum <Он был священнослужителем и первосвященником
и блаженным после смерти. Хор ангелов поет ему хвалебную песнь в  честь  его
победы. Слава отцу в веках.>.
   - А вы? - спросил Гартус.
   - Dominus omnipotens et misericors deus debita  mea  remisit.  Virgo  ego
fatua. Sed dimissis peccatis  meis,  nunc  ego  sum  nihil  <Господь  -  бог
всемогущий и милосердный отпустил мне мои грехи, ибо я неразумная  дева.  Но
теперь после отпущении грехов я ничто.>.
   Она три раза повторила слово "nihil" (ничто). И теперь казалось, что  она
говорит очень издалека. Слово "nihil" в последний раз донеслось  почти,  как
чуть различимое дуновение.
   Желто-синий клоун подошел к ней вплотную и  устремив  на  нее  ясные,  не
мигающие глаза окликнул ее "Элоиза". Глаза ее закрылись, как бы  подтверждая
его слова.
   Тогда он положил свои руки на ее груди и дунул ей в лицо  опием.  Она  не
шевельнулась. Но медленно ее мускулы начали ослабевать, и я увидел,  что  по
ее бледному лицу пробежала дрожь. Через минуту ее глаза  открылись  и  снова
закрылись. Она согнулась и на циновки опустилось дряблое, безжизненное тело.
   После этого это тело с усилием зашевелилось, и изо рта,  того  же  самого
рта, послышались звуки совершенно другого голоса, полупьяного бормотания.
   - Боже, как холодно! Дадите вы мне трубку-то, что ли? И юбку тоже. Ждете,
чтобы я околела на морозе? И, действительно, стало холодно, как  в  погребе.
Один из курильщиков засунул в трубку прикрепленный к иголке темный  шарик  и
протянул женщине трубку. Возможно, что он тоже, как и я,  слышал  предыдущий
разговор. Но без сомнения опий ему одновременно с этим показал и другое  еще
более чудесное.

ЦИКЛОН

   Мне рассказывал про видение тот, кто видел его. Я знаю много странного  и
кроме этого видения. Но оно не покажется странным вам, так как вы не курите.
Для  вашего  неуглубленного  опием  ума,  оно   представляется   простым   и
естественным. Итак, я вам расскажу только про видение.
   Тот, кто видел его, курит, а следовательно он не лжет и не галлюцинирует.
Опий рассеивает все земные иллюзии и требует чистосердечности.  Я  не  курю,
так как дал клятву не курить. Но  каждую  ночь  я  бодрствую  в  курильне  и
засыпаю на циновке, когда через отдушину  начинает  проникать  тусклый  свет
зари и желтеет свет лампы. И черный дым, который осаживается кругом  нас,  в
конце концов, вносит в мой мозг немного свету и откровенности.
   Итак, я перескажу без всяких изменений все так, как оно было мне сказано.
В этот вечер мы, как обычно, лежали в курильне. Мы были не одни. Опий любит,
чтобы поклонники его собирались вместе. На циновке лежали две  женщины.  Имя
одной из них нельзя назвать, потому что она была, что  называется,  "честной
женщиной". Она тайком пришла курить с нами. Ее муж путешествовал в это время
на пароходе. Другую женщину мы называли Игрушечкой, так как она охотно  была
готова служить  игрушкой  мужчинам.  На  улице  эти  женщины  столь  разного
положения в жизни, конечно, с презрением взглянули  бы  друг  на  друга,  но
здесь они были подругами и часто спали в  объятиях  друг  друга.  Лежали  на
циновках еще три молодых человека, зашедших побаловаться с опием.  Они  мало
курили и больше ласкали женщин. При тусклом свете лампы плохо были видны  их
распростертые на циновках тела. Кто знает, слушали  ли  они  тогда,  а  если
слушали, то поняли ли. Тот, про кого я говорю, курил, а я  смотрел,  как  он
курил свои трубки, вдыхая черные клубы дыма,  которые  он  отбрасывал  своим
ртом.
   Я вам не сказал, кто он такой. Это потому, что я не знаю ни его возраста,
ни даже роста: я всегда видел его  лежащим  на  циновке  при  тусклом  свете
лампы. У него была серебристая борода, и его глаза  отсвечивали  зеленоватым
металлическим блеском. Мы  называли  его  Безмолвным,  так  как  он  начинал
говорить после тридцатой трубки. Но говорит он тогда  необычайные  вещи.  Он
видел все страны, и опий научил его понимать их. Думаю, что он был капитаном
военного судна; но я не знаю этого наверное; для меня безразлично  все,  что
происходило вне курильни.
   Вот, что он мне рассказал в ту ночь, когда мы долго говорили о видениях и
призраках.
   - Наиболее злостные из них не те, которые блуждают  по  могилам  или  те,
которые забираются в жилые дома, чтобы задушить  неверящих  простаков.  Этих
всех мы,  курильщики  опия,  видели.  Впрочем  они  ничем  не  решаются  нам
повредить, так  как  знают,  что  опий  сделал  нас  такими  же  текучими  и
нематериальными, как они сами, и что в темную ночь мы ощутим их  присутствие
раньше, чем они наше. Но я  видел  и  другие  призраки,  которые  заняты  не
живыми; то, чем заняты эти призраки, - много труднее и ужаснее.
   ...Скажите, вы помните про "Лисицу"? Нет? Видите ли это  было  уже  много
лет тому назад, в то время, когда для моего опьянения достаточно  было  семи
довольно больших трубок, ну а теперь мне нужно  сорок.  "Лисиц  а"  это  был
крейсер, неизвестно почему потерпевший крушение. Это было  узкое  и  длинное
судно, корпус его  едва  возвышался  над  поверхностью  воды,  а  три  мачты
поднимались очень высоко, как будто желали убежать из черной воды. Он  вышел
из гавани в прекрасный тихий день и  больше  туда  никогда  не  возвращался.
Вместо него явился  циклон,  который  произвел  массу  разрушений  по  всему
побережью. Этот циклон не был похож на другие циклоны;  он  вращался  справа
налево, тогда как все его братья Индийского океана вращаются неизменно слева
направо. Мне и тогда  показалось  это  странным,  но  я  не  стал  над  этим
задумываться. Значительно позже некий голландец в одной из  курилен  Тонкина
утверждал что существуют  особые  "живые"  бури.  Их  можно  узнать  по  той
особенности, что вопреки всем естественным законам они дуют с севера,  тогда
как они должны были быть дуть с юга; идут вправо, тогда как ожидают, что они
направятся влево и вообще поступают так, как им вздумается.
   - Эти бури, - объяснил он мне, - являются проявлением злых тайных  духов.
Они наиболее опасны для судов. - И он многое рассказал мне про них.
   Я слушал его и начал думать о том, что циклон во  время  гибели  "Лисицы"
должен быть одной из этих "живых" бурь. Но я не слишком волновался по  этому
поводу. Впрочем, вообще, никто не  интересовался  больше  "Лисице  и".  Жены
погибших моряков после исчезновения судна надели черные  платья  и  креповые
вуали, но довольно скоро бросили носить траур. Многие из них во  второй  раз
вышли замуж; по-видимому, это для них ровно ничего не стоило. Так вот, с тех
пор прошло уже много лет, сколько именно я не знаю, так как  курение  мешает
воспринимать течение времени.
   - Знаете, приверните-ка немного лампу; последняя трубка подгорела.
   Он замолк, а  я  выправил  фитиль.  С  циновок  донеслось  до  нас  тихое
прерывистое стенание. Одну из лежащих женщин обуял любовный восторг, которую
именно я не знал, так  как  он  кончиком  иглы  взял  опий,  и  я  предпочел
смотреть, как желтеет и вздувается над пламенем лампы опий.
   Он продолжал свой рассказ, и, словно аккорды лютни,  ему  аккомпанировали
сладострастные стенания.
   - Да, все на свете забыли про "Лисиц у", и я в том числе. О ней не  было,
бог  знает  сколько  времени,  никаких  известий!  Известно  было  лишь  про
единственное и несомненное,  впрочем,  доказательство  ее  гибели:  парусное
судно встретило в океане разбитую доску, на которой еще можно было прочитать
Лис и.., последних букв не было. Сомнения быть не могло. Надпись была хорошо
известна.
   Так вот, однажды, я решил отправиться  в  Китай,  так  как  опий  здешних
аптекарей никуда не годится, и я хотел достать настоящего опия. Отправился я
на большом крейсере; названия его я называть не хочу, так как  на  нем  меня
постигло несчастье. И в Индийском океане нас встретил циклон.
   В Адене нас  уже  предупредили.  О  циклоне  были  получены  известия  по
телеграфу. Но мы торопились и отправились,  несмотря  ни  на  что.  Командир
поручил мне вычислить кривую для вихря. Вы знаете, что это не хитрая  штука.
Я сделал наблюдения, привел в  порядок  цифры  и  на  следующий  день  после
отъезда, вечером, я передал бумагу капитану. После этого я вернулся в  каюту
и, запершись, начал курить.
   Сначала все шло хорошо. Я курил до ночи.
   Море волновалось все сильнее и сильнее. Но на моей циновке качка  мне  не
мешала. Но когда настала ночь,  я  сейчас  же  почувствовал,  что  случилось
что-то анормальное. Что именно я не знал. Но чувствовал  приближение  к  нам
чего-то неизвестного и сверхъестественного. В этот  момент  мне  показалось,
что опий изменил свой вкус. Мне казалось, что дым был так же подавлен и  так
же взволнован, как я. Между тем я еще курил, ночь стала непроглядно  темной.
Окошечка люка нельзя было различить.
   Я продолжал курить, мои ощущения становились  определеннее.  Как  ни  был
поврежден опий тем неведомым, что приближалось, все-таки моя голова прозрела
от него. Постепенно я начал понимать. Прежде всего я  почувствовал,  что  мы
подвергаемся двойной опасности; почему именно двойной, этого я не знал; но я
совершенно несомненно знал, что обе эти опасности одинаково смертоносны, что
они  непредотвратимо  надвигаются  на  нас,  и  я  чувствовал   также,   что
приближаются они вращаясь. Из этого мой разум сделал вывод, что  это  должен
быть циклон. В то же время я ощущал, что вращение происходило слева направо.
В  таком  случае  все  мои  вычисления  оказывались  ошибочными.  Но  я   не
останавливался на этой мысли. Я уже и до этого понял, что  вычисленные  мною
цифры имеют мало значения, и что мы имеем дело не с обыкновенным циклоном.
   Вдруг моя лампа без всякой причины погасла, и во тьме меня обуял ужас.  Я
слышал, как стонала мебель и испуганно трещали волокна циновки. Сквозь стены
доносилось завывание ветра. Я совершенно ясно понимал, что этот ветер не был
естественным ветром, более или менее  быстрым  движением  воздуха;  но  этот
ветер был живым существом; он мыслил и знал и несомненно он сам задавал себе
вопрос, стоит ли разбить ореховую скорлупу, в которой мы находились.
   Я был опьянен, ноги мои дрожали. И все-таки я сразу  вскочил  на  ноги  и
вскарабкался на палубу на четвереньках, цепляясь руками за ступеньки.  Качка
была так сильна, что я едва не сорвался с лестницы.
   Когда я поднялся наверх лестницы, ветер  внезапно  стих.  Несомненно,  мы
были в центре вихря; как вы знаете, в центре всегда спокойно,  но  в  то  же
время там  очень  опасно,  так  как  кругом  ветер  вращается  быстрее,  чем
выброшенный из пращи камень.
   Но как никак, эта неестественная тишина дала мне возможность  выпрямиться
и подойти к плаштиру. Здесь я увидел видение.
   Океан необычайно фосфоресцировал,  и  на  поверхности  воды,  похожей  на
погребальный покров, усеянный несчетным числом золотых  слезинок,  показался
сбоку от нас корабль. Это было длинное и узкое судно, палуба  которого  едва
возвышалась над водой; три мачты его уходили куда-то  ввысь,  как  бы  желая
убежать из мира живых существ. Они дрожали, эти мачты, так же,  как  дрожали
блики в воде; их вершины не были ясно видны, но расплывались вверху,  словно
дым, и терялись в небесном просторе. Корпус, наоборот, выделялся чрезвычайно
отчетливо, более отчетливо, чем железный  или  деревянный.  На  палубе  были
видны очертания людей с бледными лицами, в одеждах,  блистающих  от  золотых
украшений. И вместе с тем, все, что я видел было прозрачно; сквозь  доски  и
людей я видел фосфоресцирующую поверхность океана.
   Корабль-призрак прошел мимо нас, и я слышал шум его  машин.  Он  медленно
вращался около себя самого. И,  когда  корма  его  поравнялась  со  мной,  я
увидел, что одна из досок с названием была отбита и от его названия остались
только две последние буквы: ц а.
   Корабль начал удаляться. Ветер задул с такой силой, как я еще никогда  не
испытывал. Очевидно, живой центр циклона увлекал  призрак  мертвого  корабля
навсегда, в бесконечность.
   Я спустился, и снова принялся курить.  Но  опий  был  безвкусным,  словно
молоко. Это меня устрашило более всего.
   - Дайте-ка мне губку, моя трубка загрязнилась.
   И он замолчал. Обе женщины теперь стонали под действием ласк на циновках.
До меня доносилось их горячее дыхание. Но я, я  смотрел  только  на  трубку,
которая стала блестящей после омовения маленькой губкой, пропитанной водой.

   ВНЕ МОЛЧАНИЯ

   Нет, ночь еще не наступила. Я вообразил, что уже была ночь, но  это  было
не так. Мне только так показалось, потому что я теперь плохо вижу.  Когда  я
одурманен, туман застилает мои глаза, темный туман; он колеблется и движется
передо мной. Я с трудом различаю сквозь него предметы, и  мне  кажется,  что
они колеблются и двоятся. Это очень  забавно.  Я  продолжаю  курить,  и  дым
разносится  все  дальше  и  делается  все  более   темным;   он   похож   на
отвратительный дым пароходов, на грязный  дым  пакетбота,  который  когда-то
доставил меня из злосчастного Тонкина...
   Впрочем не стоит об этом думать.
   Так ночь еще не наступила. Это хорошо. Еще остался час, да,  может  быть,
час удовлетворенной и спокойной жизни  в  шумном  уединении  дня.  Ибо  день
исполнен шума. Он полон грохота и сутолоки даже в этом глухом месте, даже  в
абсолютном уединении моей курильни, в абсолютном  уединении  моего  дома,  в
абсолютном уединении моего кладбища, вдали от деревни, вдали от ферм,  вдали
от самой жалкой лачуги. Они не придут ко мне, местные  жители,  они  боятся.
Никто из них не захотел стать  сторожем.  Пришлось  выискать  меня,  старого
сержанта легиона, который подыхал с голода на парижской мостовой.  Я  ничего
не имел против того, чтобы  стать  сторожем.  Я  не  боюсь  кладбища.  Я  не
боюсь...
   Что это - ночь? Нет, это еще  только  дым  от  этой  трубки.  Дьявольская
трубка. Опий слишком проник внутрь, и бамбук почернел. Все-таки  надо  пойти
сейчас же закрыть двери... Я предпочитают закрыть  их  до  ночи..,  даже  до
вечера. Иду.
   Так, я все запер. Боже мой, что за шум на освещенном солнцем кладбище?  Я
совсем оглох от него. А ведь  там  летают  пчелы,  и  ужас  до  чего  громко
стрекочут стрекозы; кроме того, там чирикают  птицы  в  воздухе,  в  котором
отдается эхо бесчисленных звуков. А там  ветер  шуршит  листвой  деревьев  и
слышится яростное стрекотание сверчков и кузнечиков. Сколько ярких и громких
звуков, острых, глубоких, но  всегда  оглушительных.  Я  уже  не  говорю  об
отдаленных звуках, которые тоже неминуемо долетают до меня: крики животных с
ферм, крестьян за работой, гула с завода в другой деревне,  не  дальше  пяти
миль отсюда... Да, я прекрасно слышу все эти шумы. И взятые все вместе,  они
мешают мне вслушиваться в другой шум,  шум  более  тихий,  чем  самый  тихий
шепот, ночной шум, ожидающий своей очереди... Что еще ночь не наступила?
   Все равно. Конечно, прежде я не слышал столько шорохов.
   Это опий. Прежде мои уши  были  точно  залеплены  воском,  и  теплый  дым
растопил его. Я помню свою молодость  и  то  время,  когда  был  солдатом  в
Южно-Оранжевой республике и Сахаре. В те времена я  слышал  не  больше,  чем
другие. Пустыня была нема и, как только заря прогоняла ночных шакалов  в  их
берлоги, молчание окутывало таинственную пустыню. Полное безмолвие царило  и
в полуденный час в моей деревне,  на  склоне  темных  Севен;  и  вечером  на
каменистых откосах, на скудных кладбищах долин, в зарослях кустарника  и  на
опушке лесов опять-таки была тишина, безраздельно царившая ночная тишина...
   А какое безмолвие, когда луна заливает своим  светом  землю.  Теперь  нет
больше такой тишины. Тишины - нет.
   Это мечта, это миф, это утопия - утопия примитивных людей, - утопия  тех,
которые не курят.
   Это началось с Тонкина, как только я начал  курить.  Да,  это  сейчас  же
началось. Я еще помню мое прибытие туда на палубу  транспортного  судна.  Мы
сделали остановку в Сайгуне и вечером  были  отпущены  в  город.  Я,  как  и
другие, мечтал о кутежах и женщинах. Как только я перешел сходни,  я  сейчас
же оказался перед большой стеной на первой же улице. Оттуда до меня  донесся
волнующий и приятный запах, запах, который сразу проник в мою душу и покорил
ее. Я еще не знал, что это такое. Как бы то ни было, позабыв все на свете, я
всю ночь до зари  околачивался  около  этой  стены  -  стены  фабрики  опия,
стараясь втянуть и впитать в себя доносившийся до меня запах. И  мало-помалу
в немой темноте я услышал вдали, где-то там далеко, чрезвычайно далеко, смех
моих товарищей, ломящихся в лупанары...
   Первую  трубку  мне  довелось  выкурить  в   Пан-Нахе;   это   маленький,