о можно, бывало и раньше, обещает: жди, а сам  не
явится, но в этот раз другое дело, в этот раз чего  ему  врать,  как  ушел
тогда, еще в августе, она за ним не бегала, не  звала,  хотя  и  знала:  с
Полиной живут плохо - пьянка каждый день, а после пьянки - драка.
     Тридцатого вечером встретились  в  булочной,  Антонина  сделала  вид,
будто не признала, отвернулась, берет "городскую", а руки,  как  не  свои,
уронила булку на пол, пришлось платить - кассирша там вредная,  разорется,
а булка вся в грязи. Только вышла на улицу, Анатолий тут как тут, за ней.
     - Гражданочка, извиняюсь, не знаете, сколько время?
     Больше четырех месяцев Антонина каждый день, да не  по  одному  разу,
все представляла себе, как это будет, как они  увидятся,  и  решила  вести
себя не грубо, но так, чтоб он понял - гордость и у нее есть. И, если  она
тогда выла, как ненормальная, и чуть не за ноги его хватала,  только  чтоб
не уходил, то теперь с этим уже все, и  перед  ним,  как  говорят,  другой
человек. Пусть подозревает, что у нее кто-то есть, пусть не думает.
     Но получилось по-другому. Про  гордость  она  забыла,  стала  болтать
какие-то глупости, мол, как живешь, а он, - нерегулярно, - говорит. -  Что
же нерегулярно-то? У тебя жена молодая. А он: - во-первых,  она  мне  жена
только для прописки, а, во-вторых, ты на ее рожу  погляди,  одно  слово  -
сзади пенсионерка, спереди пенсионерка. Антонине бы сказать, что некрасиво
так - о женщине, а она наоборот: лицо, - говорит,  -  можно  и  полотенцем
прикрыть, а дальше такое сказала,  что  и  вспоминать  неудобно.  Главное,
говорит, сама чувствует - не то,  не  так  надо  с  ним  разговаривать,  а
остановится не может, вот и  верно,  что  язык  без  костей.  А  Анатолию,
кобелю, нравится, хохочет, доволен,  боялся  небось,  что  Антонина  будет
скандалить, а чего ей скандалить, хотела бы, еще  летом  морду  бы  Полине
начистила, далеко ходить не надо, в одном дворе живут.
     Что-то еще говорил  Анатолий,  -  хорошо,  дескать  выглядеть  стала,
поправилась, Антонина, вроде бы, отвечала, что надо, а сама только  думала
- сейчас ведь уйдет, вот сейчас - попрощается и все, и опять  только  жди,
да гляди в окно - не идет ли мимо, и опять  жди,  и  ночи  эти  проклятые,
когда такое, бывает, приснится, что утром вспомнишь и в жар кидает.
     А он вдруг: чего же на Новый год не приглашаешь?
     - Так ведь, Толя, Новый год - семейный праздник, в кругу  семьи.  Как
тебя Полина отпустит? Или ты с ней вместе ко мне собираешься?
     "И что это я говорю? Вот теперь-то он и скажет - шутка,  мол,  привет
семье, до новых встреч, чаю, бомбина!"
     - Нет, конечно, смотри сам. Если хочешь, заходи. Хоть  в  Новый  год,
хоть первого.
     - Первого? Порядок. Если не  прогонишь,  приду  в  два  часа,  готовь
пол-банки.
     Вот, так и договорились. Придет. Чего ему врать,  сам  предложил,  не
напрашивалась. Придет.


     Комнату свою Антонина, конечно, вылизала, себе  купила  новое  платье
цвета морской волны и приталенное. Это ведь еще  надо  найти  -  пятьдесят
второй размер и по фигуре, у нас на полных шьют, как на старух,  мешки,  а
не платья, даже обидно.
     Тридцать первого сбегала к знакомой парикмахерше, сразу после  гимна.
Зато первого к часу дня была уже готова - платье,  как  влитое,  на  груди
кулон, колготки, правда, порвала, когда натягивала, потому что  импортные.
У заграничных баб не ноги, а палки, а у нас ноги фигуральные, вот и тесно.
Ну да ничего, подняла петлю, сойдет.
     Потом накрыла на стол. Скромненько, не очень, чтобы очень, потому что
не покупать она мужика собирается за какую-то ветчину или икру.  Поставила
огурчики соленые, шпроты, "еврейский" салат (Роза Львовна научила: творог,
чеснок мелко порубить, зелень - можно укроп, можно петрушку) ну и там сыр,
колбасы  "Советской"  твердокопченой  триста  грамм,  у  себя  в  магазине
выпросила. Сволочи все же Катька с Валентиной, как надо  что  из  бакалеи,
так "Тося" да "Тося", и она им конечно все оставляет, а у них вечно по сто
раз проси, унижайся...
     Короче говоря, стол получился не то, что  богатый,  но  приличный.  А
водки, как просил, купила пол-литра. И хватит. Это с  Полиной  они  пускай
пьянствуют, Тоня не Полина, что  раньше  было,  то  прошло.  и  вспоминать
нечего.
     В холодильнике, конечно, была еще "маленькая" и две бутылки  пива  на
запас, но это - как получится.
     Анатолий пришел точно в два. Снял в передней пальто, и Антонина  даже
обалдела, никогда таким его не  видела.  Костюм  цвет  беж,  галстук  весь
переливается, волосы курчавые, а она уж забыть оказывается, успела,  какие
у него красивые волосы.
     Пошли в комнату. Антонина говорит:
     - Ну, ты даешь. Прямо, как из загранки.
     А он хохочет:
     - Это ты прямо в точку, костюм у меня импортный, маде ин Поланд.  Ну,
что видела костюмчик? Больше не увидишь.
     Снимает пиджак, вешает на стул,  галстук  туда  же,  и  -  за  брюки.
Антонина села на оттоманку и молчит, что  говорить,  не  знает.  Он  брюки
снял, хохочет, как чокнутый:
     - Чего рот раззявила, деревня? Надо быть современной женщиной, к тебе
не кто-нибудь, а любовник пришел. Раздевайся.
     Антонина встала и опять стоит,  молчит.  С  одной  стороны,  конечно,
приятно, что он считает ее за  современную  женщину  и  не  просто  выпить
пришел, но с другой стороны, у них, может  это  и  принято,  а  у  нас  не
привыкли еще.
     А он стоит, в чем мать родила, одни носки оставил с полуботинками,  и
ухмыляется.
     - Ну чего? Раздевайся да побыстрее!
     Антонина смотрит - он берет со стола  бутылку,  наливает  ей  стопку,
себе стопку, и говорит:
     - Пей, давай, тогда, может, смелее станешь, а  то  как  все  равно  -
дурочка. Французские кинофильмы смотрела?
     Не ругаться же с ним, не для  того  пол-года  ждала.  Антонина  взяла
стопку, выпила. Ладно. Французская жизнь,  так  французская,  хорошо  хоть
сорочку новую надела, нейлоновую. Сняла свое платье морской волны,  а  он:
все снимай, тут тебе не ателье мод и не поликлиника. А сам  еще  наливает.
Антонина хотела погасить лампочку, а он: еще чего? Дикость, -  говорит,  -
или может, ты у нас с браком? Не помню, чего у тебя там не хватает, вроде,
всего полно и все на месте. Ну, что с ним поделаешь, - шутник!
     В общем, она разделась, стоит, а что дальше - не знает.
     Но Анатолий на кровать даже не посмотрел, сел  к  столу,  ну,  и  она
напротив, живот скатертью прикрыла. Холодно все же. А Толька:
     - Чего прячешься? Тело женщины, это, во-первых,  красиво.  В  Русском
музее была? И ты интересная, как Венера. А, я -  смеется,  -  как  этот...
Ганнибал.
     Может, со стыда или от волнения, а может потому,  что  со  вчерашнего
дня крошки во рту не было, Антонина сразу опьянела. И  стало  ей  плевать,
что сидит тут, как дура, голая, и что тело-то, уж не то, и что окна так  и
свищет. Весело ей сделалось и хорошо, потому что вот он, Анатолий,  пришел
все-таки, сам пришел, сидит, точно фон-барон, а на плечах веснушки, как  у
маленького...
     - Толик, тебе не холодно? Я платок принесу.
     - Иди ты с платком! Налей лучше! А потом погреемся.
     ...а плечи-то  широкие,  красивый  до  чего!  Ну,  прямо  в  точности
Ганнибал или какой-нибудь Юлий Цезарь.
     По-французски - так уж пускай на всю катушку! Антонина встала, прошла
на каблучках через всю комнату и включила телевизор.  Как  раз  показывали
концерт артистов эстрады.  И,  черт  с  ним!  -  достала  из  холодильника
"маленькую" и пиво.
     Еще выпили, за любовь. Антонина чувствует - опьянела, закусить  надо,
а не лезет кусок в горло да и  все.  А  тут  еще  Майя  Кристалинская  как
запоет: "Я давно уж не  катаюсь,  только  саночки  вожу",  ничего,  вроде,
особенного, а у Антонины слезы.
     - Толечка, миленький, я для тебя, что хочешь сделаю! Что скажешь,  то
и сделаю!
     - Да не могу я с тобой расписаться, Тонька, пойми ты это, чудачка!
     - Не надо мне. Зачем? Я и так  для  тебя  -  что  хочешь...  Я  бы  и
стирала, и обшила, а денег - на что мне деньги, я сама зарабатываю, я бы у
тебя зарплату не брала... и какой хочешь, можешь приходить, хоть и пьяный,
хоть какой...
     - Кончай реветь. Ты - баба хорошая, лучше Польки. Но расписываться  -
это нет.
     - Толик, я когда мимо ресторана  "Чайка"  прохожу,  где  мы  с  тобой
тогда, так всегда плачу, как ненормальная...
     - Я - мужчина... Поняла? Ты - баба,  а  я  мужчина...  И  все...  Еще
керосин есть, нет?
     - Меня все тут за последнюю, за не знаю кого считают, что я тогда так
с Валериком... ты пойми, я же мать! Я ребенка  своего  люблю,  ребенок  не
виноват... Но тебя я больше своей всей жизни!.. Если б ты  заболел,  я  бы
кровь дала...
     - Это лимонад? Лимонад, да?! Не могла  две  поллитры  взять,  говорил
ведь: жди!.. Я мужчина... бля... с-сука! И - все!.. Поняла?! Не распишусь.
И - все!
     - Толик, ты кушай, вон огурчики солененькие...
     - Отстань! Сказал - от-стань!.. И все... Одну бутылку...  Пожалела...
сука... Я мужчина! Титьки развесила, корова... Я - мужчина, а ты -  сука..
И все... И все...
     - Толик, если что, я сбегаю, ты успокойся, миленький! Толенька!..
     - Убери руки! Руки убери! Не трогай, б...! Убью суку! Убью!!!
     - Толик! Не надо! Не надо! Прошу! Вот - на коленях прошу...  Толечка!
О-ой! Ногами - не надо! Толечка! Толечка-а!..
     - Молчи, курва! Получила?.. Вставай! Разлеглась тут... сука! На тебе!
На! Заткнись, убью! Заткнись!!!
     Хорошо еще - в квартире никого не было, жиличка в гости ушла.



                                    7

     А Роза Львовна собирается на свидание.
     Лазаря зачем волновать, ни слова вчера ему не сказала, хватит Парню и
своей беды. Матери - все парень, а ему сорок  лет,  возраст,  кстати,  для
мужчины самый опасный, если уж в этом возрасте случится  инфаркт,  то  это
очень и очень плохо. Говорят, беречь надо мужчин именно  сейчас,  следить,
чтобы укрепляли сердечную мышцу,  спортом  занимались,  легкой  атлетикой,
только судьба не спрашивает, сколько кому лет.
     Каждому когда-нибудь достается  настоящее  страдание,  вот  и  Лелику
пришла очередь. В  Горьком,  в  эвакуации,  в  самые  страшные  годы,  был
счастливым - маленький, ничего не понимал, мать рядом, а отцов тогда ни  у
кого  не  было.  Голодать  Роза  Львовна  ему  не  давала,  не  допустила,
устроилась на макаронную фабрику, дали рабочую карточку, а  по  вечерам  -
шила. Ведь смешно сказать: до войны ничего не умела,  а  заставила  нужда,
научилась и кроить, и шить, и вязать, даже подметки ставить.
     А потом пошло легче: учился Лазарь хорошо, товарищи его любили, очень
способный был мальчик и общительный.  Не  приняли  в  Университет  -  это,
конечно, был удар, но он не растерялся, поступил в технический  ВУЗ,  хотя
мечтал стать журналистом. Способный человек - всегда  и  везде  способный,
вот и в технике всего добился, кандидат наук,  физик!  Такая  сама  и  так
воспитала - не ныть, не жаловаться, что есть - есть, а чего  нет  -  и  не
надо.
     Любой пример: разве кто-нибудь в семье, она или  Лелик,  сказал  одно
слово, что нет у Фиры детей? Вообще никогда Лазарь не пожаловался на жену,
молодец, но и Роза Львовна ни разу  себе  не  позволила;  они  друг  друга
нашли, им и жить...
     ...Как она могла бросить Лазаря, чем он ей не  угодил?  Не  рахмонес,
просто выдержанный и тактичный. Не слишком красивый? В мужчине не  красота
главное, и пятнадцать лет назад Фира это понимала.
     Любовь... Сердцу не прикажешь, и, хоть этот Петухов  ничем  не  лучше
Лелика, а гораздо хуже, что тут поделаешь, когда любовь? А что  у  Фиры  -
любовь, это давно заметила Роза Львовна, видела вся обмирая, как та ничего
не ест за обедом, отвечает невпопад и точно прислушивается к чему-то,  что
одна она только слышит.  То  ни  с  того,  ни  с  сего  вся  вспыхнет,  то
улыбнется. А глаза! Какие у нее были глаза, боже ты  мой!  Я  сперва  даже
подумала, что Фирочка в положении, но тогда она была бы мягче, ласковее  с
мужем...
     Лазарь ничего  не  рассказал  матери  о  том  вечере,  когда  Фирочка
оставила их дом. Сама Роза Львовна  ушла  тогда  в  начале  разговора,  не
хотела мешать, может быть,  неумно  поступила.  А  потом  Лелик  только  и
сказал: "Мы с Фирой решили разойтись". "Мы". И - больше ни звука об  этом,
а в душу лезть - не в характере Розы Львовны, не умеет.
     А  другие  умеют.  В  доме  всегда  все  известно,  сперва   смотрели
т_а_к_и_м_и_ глазами; Антонина, на  что  уж  распущенная  женщина,  и  та:
Розочка Львовна, Розочка Львовна, как же у вас, а? А потом  зашла  Наталья
Ивановна Копейкина да все и выложила -  про  Петухова,  про  Израиль,  про
несчастную Танечку.
     Фира просто сумасшедшая, что решила ехать, но можно и  понять  -  кто
решил разрушить, идет до конца, а где жить с  любимым  человеком,  это  не
имеет значения, ничто не имеет значения, лишь бы вместе. Разве  сама  Роза
Львовна после известия о гибели мужа все годы тысячу тысяч раз  бессонными
ночами не думала:  а  вдруг  ошибка?  Вдруг  живой?  Пусть  калека,  пусть
контуженный, душевно-больной, пусть - что хочешь, только бы вернулся! Даже
если попал в плен и наказан - все равно счастье, они с  Леликом  поедут  к
отцу в любую даль, хоть на Сахалин. Только вряд ли. Немцы не оставили бы в
живых пленного еврея да и не сдался бы Моисей - такой человек, в этом Роза
Львовна была уверена, тем более, письмо фронтового друга... Но бывают же и
ошибки!
     И вот вам парадокс: теперь, через столько  лет,  Роза  Львовна  вдруг
узнает, что Моисей жив, и это для нее удар! И горе, и боль,  и  обида.  Ты
его любишь, так радоваться  должна,  кто  это  молил  Бога:  "пусть  какой
угодно, только живой"? Вот - он живой, и  что  же?  И  оказывается:  лучше
калека, лучше преступник, лучше... страшно сказать... мертвый. Но - мой.
     Ничего не объяснишь, ничего не поймешь, так не тебе и  судить  других
за любовь к Петухову. Хотя, наверняка, будут еще у Фиры большие  страдания
- такой Петухов, чего  доброго,  и  пьяница  и  антисемит.  Ни  в  чем  не
нуждался, занимал большой пост и  вдруг  -  Израиль!  Предательство,  если
разобраться. Он же русский человек.
     ...А Лелик на руках ее носил...
     Обо всем этом думает Роза Львовна, рассуждает  сама  с  собой,  хочет
быть справедливой, а сама, между тем, собирается.
     Главное свидание в жизни женщины бывает иногда и  в  шестьдесят  лет.
Конечно, что там  прическа  или  наряды,  но  новое  демисезонное  пальто,
купленное в декабре, сегодня оказалось очень кстати. Март на дворе.
     Роза  Львовна  аккуратно  укладывает  в  сумку   фотографии:   Лелика
принимают в пионеры, Лелик с классом в день окончания школы, а это  -  она
сама, с Доски Почета, 1950 год, молодая, с медалью...
     ...Свадебные снимки, Фира, как ангел, это - в  сторону,  вообще  надо
спрятать подальше. А его  кандидатский  диплом  возьму,  и  все  авторские
свидетельства, восемь штук. Восемь изобретений - не  шуточное  дело,  один
даже есть заграничный  патент.  Вот,  какого  сына  вырастила  Роза.  Одна
вырастила, выучила и вывела в люди,
     Роза Львовна защелкивает сумку, раздувшуюся от бумаг, и все-таки идет
к зеркалу. Губы надо подмазать, платок - к черту! Надену вязаную  шапочку.
И никто этой женщине больше пятидесяти не даст! Потому что не  расплылась,
не опустилась. А седые волосы это благородно, сейчас модно,  даже  девочки
носят седые парики.
     ...Почему она выбрала местом встречи Юсуповский сад? Наверное,  можно
догадаться: потому что последний раз в жизни они гуляли все втроем -  она,
четырехлетний Лазарь и  Моисей.  Было  это  в  субботу  вечером,  двадцать
первого июня. А жили тогда рядом, на Екатерингофском. Но,  конечно,  когда
Моисей вчера позвонил, она ничего в виду не имела, сказала первое,  что  в
голову пришло, а пришел в голову Юсупов сад.
     - Здравствуйте, Роза Львовна, говорит Кац по вашей открытке, -  начал
свой телефонный разговор, Моисей, -  я  получил  открытку  и  решил  сразу
позвонить.
     Голос его оказался  удивительно  похожим  на  голос  сына,  только  -
акцент, а Лелик говорит чисто, как диктор.
     Старалась разговаривать достойно, без волнения:
     - Здравствуй, Моисей. Так как теперь выяснилось, что все эти годы  ты
был жив, _м_о_е_м_у_ сыну необходимо уточнить  свои  анкетные  данные.  На
случай заграничной командировки.
     Никакой командировки не предвиделось, особенно теперь, после  истории
с Фирой, но Роза Львовна продолжала:
     - Раньше он писал: отец погиб на фронте, теперь же необходимо указать
место жительства и работы.
     - Я на пенсии, - грустно сказал Моисей.
     - Тогда последнее место и должность.
     - Если надо, я могу сейчас приехать, - предложил он, - адрес я  знаю,
выяснил в справочном...
     - Поздно тебе понадобился адрес сына, - сказала Роза Львовна  заранее
приготовленную фразу, - приезжать незачем, у тебя  своя  жизнь,  у  нас  -
своя. Если ты очень хочешь, можно встретиться. Завтра. Часа  в  четыре.  В
Юсуповском саду у входа.
     - Хорошо. Я приду в четыре, - покорно согласился Моисей.
     На двадцать минут раньше  он  явился,  а  возможно,  и  больше.  Роза
Львовна сама почему-то оказалась около сада без четверти четыре, и издали,
с противоположной стороны Садовой, сразу увидела: уже  стоит.  C  Лазарем,
кроме голоса, у этого гопника ничего общего не оказалось, разве  что  цвет
глаз, но выражение совсем другое, как у старой клячи. Какой-то  маленький,
худенький... Эх, Моисей, Моисей, разве так выглядел бы ты сейчас, если  бы
не совершил предательства к жене и сыну!
     - А ты, Роза, совсем  не  изменилась,  -  сказал  Моисей,  когда  она
подошла, - все такая же, я просто поражен.
     Ну что, сказать ему все, что думаешь, что он заслуживает  услышать?..
Зачем?
     - Пойдем, сядем,  -  предложила  Роза  Львовна,  внимательно  оглядев
ношенные-переношенные ботинки  Моисея  и  его  куцее  пальтишко  без  двух
пуговиц, первой и четвертой, - или, может быть,  ты  замерз?  Так  я  могу
пригласить тебя в кафе.
     Не ответив, он по грязной, раскисшей дорожке потащился  к  лавочке  и
сел, поддернув на коленях брюки, на которых кроме пузырей, ничего не было.
Роза Львовна не торопясь достала из сумки газету,  постелила  и  аккуратно
села, чтобы не запачкать новое пальто.
     - Ну, говори, - сказала она.
     - Что я могу сказать? Когда я решил... я встретил ту  женщину...  ну,
когда мы написали тебе то письмо... я подумал: так будет лучше, ты гордая,
и тебе будет легче оплакать мертвого, чем узнать... - забормотал Моисей.
     - Это меня не интересует: женщина, твоя ложь,  -  перебила  его  Роза
Львовна, - сообщи последнее место работы и с какого года на пенсии.  Адрес
я знаю. Тоже нашла в справочном.
     - На пенсии я с января 1965 года, а работал в торговой сети.
     - Должность?
     - Продавцом.
     - Ты же имел образование?! Специальность техника!
     - Ну, так получилось. Семья...
     - Можно содержать семью и при этом работать честно.  Да...  Значит  -
продавец... А я вот еще не на пенсии. Старший  библиотекарь.  А  Лазарь  -
кандидат. Скоро поедет в Москву, вызвали в Министерство.
     Моисей молчал. Она ждала, что сейчас он начнет расспрашивать о  сыне,
но он молчал. И в это время вдруг начался дождь.  Сразу  стемнело,  мелкие
капли сыпались на скамейку.
     - Пойду, - угрюмо сказал Моисей и поднялся, - поезд у меня в 16.  50,
а еще купить надо, в Шапках с продуктами плохо.
     И тут Роза Львовна не выдержала:
     - Поезд у тебя? - закричала она, вскакивая. - А совесть у тебя  есть?
Как у сына дела, чего он добился в жизни - это тебя интересует?
     - Интересует, - буркнул Моисей, переступая своими дырявыми  ботинками
в луже, - ты же сказала - кандидат. И соседей спрашивал. Квартира у вас  и
машина.  Кандидаты.  В  Министерство!  Библиотекари!  "Имел  специальность
техн