ржествовал по праву!

     Как  мы  вскоре  увидим,  Бомарше  "овладел"   также   сердцем   другой
обожательницы. Эти успехи, хотя и лестные,  его  не  ослепляли.  Жребий  был
брошен, но результаты оставались неясными. Все в конечном итоге зависело  от
исполнительной власти и ее пожеланий, от того,  что  мы  назвали  бы  сейчас
указаниями министерства общественного порядка. По каким-то  признакам  можно
было строить предположения, но  сами  эти  признаки  были  противоречивы.  В
январе правительство разрешило  играть  "Евгению",  которая  была  встречена
овациями.  Но  в  феврале,  накануне  премьеры,  был   наложен   запрет   на
"Севильского  цирюльника".   Легко   понять   колебания   властей.   Уступка
общественному мнению означала бы, что  они  сдали  свои  позиции;  осуждение
Бомарше сделало бы монархию еще более непопулярной.
     Опыт  показывает,  что  исполнительная  власть,   поставленная   перед.
подобной альтернативой, избирает, как правило, некий средний  путь.  Но  это
_наш_ опыт, в XVIII же веке политическая  жизнь  только  зарождалась;  нация
существовала пока лишь в книгах, она еще не осознала своей силы. Королю, его
министрам, его парламенту противостояла пустота, от этого голова шла  кругом
как у одних, так и у других.
     Наконец подошло 25 февраля, канун  судебного  заседания.  Новости  были
самые дурные.  Обедая  в  гостях,  достопочтенные  советники  парламента  не
скрывали, что решение уже принято. Если им верить, Бомарше на следующий день
предстояло получить самую тяжкую,  если  не  считать  смертной  казни,  меру
наказания.  Приговор,  предрешенный  судьями  канцлера  Мопу,  был  известен
Бомарше во всех деталях. Начинался он почти ласково - "опуститься на колени,
с  большой  желтой  восковой  свечой  в  руках,  дабы  принести   надлежащее
покаяние", затем несколько ужесточался -  "приковать  железным  ошейником  к
позорному столбу, с повешенными на грудь и спину  табличками  со  словами  -
взяткодатель и  клеветник".  Засим  следовал  перечень  изощренных  пыток  -
"сорвать одежды и с  веревкой  на  шее  бить,  высечь  розгами,  после  чего
клеймить раскаленным  железом",  -  а  также  подробное  описание  тщательно
организованного зрелища для  просвещенных  любителей;  завершалось  все  это
чудовищным финалом - "сослать на галеры,  доколе  не  воспоследует  смерть".
Конти, Гюден, последние друзья, не отступившиеся от Бомарше, и в особенности
родные убеждают его бежать, пока он еще на свободе. Не посмотрят ли  на  это
сквозь  пальцы  стражи,  наблюдающие  за  ним  издалека?  Ведь   удрав,   он
облагодетельствует парламент.  И  сохранит  жизнь.  Соблазн  был  велик.  За
несколько часов до позорного столба и каторги -  свобода!  Было  бы  спасено
все, кроме чести. Но - если воспользоваться знаменитой  формулой  -  в  1774
году честь еще не была обесчещена. И, как  писал  в  связи  с  этим  Лагарп,
потеря чести могла повлечь  за  собой  потерю  жизни.  Впрочем,  нам  хорошо
известно, что Бомарше уже сделал  свой  выбор  и  другого  сделать  не  мог.
Потрясенному принцу Конти, который в последний раз предупреждал его:  "Когда
за вас возьмется палач, я буду уже  бессилен!",  он  величественно  ответил:
"Будьте уверены, гнусная рука не замарает человека, коего вы  почтили  своим
уважением". У Фигаро только фрак был лакейским.
     Естественно, в эту ночь ему захотелось остаться одному.  Все  ушли.  Он
спокойно привел в порядок дела,  потом  часов  в  пять  утра,  еще  затемно,
отправился во Дворец правосудия.
     "Один, идя пешком  во  мраке  через  мост,  который  ведет  ко  Дворцу,
пораженный тишиной, и всеобщим покоем, позволявшим мне услышать плеск  реки,
я говорил себе, вглядываясь в туман: какая у  меня,  однако,  необыкновенная
судьба! Все мои друзья, все мои сограждане предаются сейчас отдыху, а я иду,
возможно, навстречу позору и смерти. Все спит в этом большом  городе,  а  я,
возможно, никогда больше не лягу в свою постель".
     В субботу, 26 февраля, палаты собрались на совместное заседание в шесть
утра. Почему так рано? Наверняка потому, что парламент  воображал,  будто  в
шесть часов Париж еще будет спать. Но Париж в шесть уже был у  стен  Дворца.
Большая молчаливая толпа, несколько оробевшая, вероятно, от величественности
этого места, несколько испуганная разводом гвардейцев и, главное, еще не со-
знающая, еще не  смеющая  осознать  свою  силу.  Шли  часы.  Судьи  взаперти
заседали. Чаши весов колебались весь день.  Около  полудня  Бомарше  передал
записку принцу Монакскому, который, желая показать, чью сторону  он  держит,
пригласил  подсудимого  к  себе  откушать  и  прочесть  после  ужина  своего
"Цирюльника". Странный, право,  мир,  где  учтивость  еще  не  выродилась  в
хорошие манеры, где аристократия иной раз поистине благородна, а иной раз  -
мерзка, странный Бомарше, который, серьезен и надо всем потешается, принимая
всерьез все, кроме себя самого, и о котором неблагодарная История  сохранила
в памяти только его курбеты. Итак, в ту субботу,  26  февраля  1774,  принцу
Монакскому:
     "Бомарше, бесконечно признательный за честь, кою благоволит оказать ему
принц Монакский, отвечает из Дворца правосудия, где он сидит  на  привязи  с
шести утра, где был уже допрошен  в  судебном  заседании  и  теперь  ожидает
приговора, заставляющего долго себя ждать; но  как  бы  все  ни  обернулось,
Бомарше, окруженный в настоящий  момент  близкими,  не  может  льстить  себя
надеждой ускользнуть от них, придется ли ему  принимать  соболезнования  или
поздравления. Он умоляет поэтому принца Монакского  оказать  ему  милость  и
отложить свое любезное приглашение до другого дня. Он имеет  честь  заверить
его в своей весьма почтительной благодарности".
     Полдень,  два  часа  пополудни,   советники   заседают.   Просачиваются
некоторые сведения - ассамблея разделилась, и ей  пока  не  удается  достичь
решения большинством голосов. Кости все еще катятся по игорному столу. В два
часа Бомарше знает, что шансы выиграть и проиграть равны, в два часа еще  не
известно, что его ждет - позорный столб, каторга или,  может,  наказание  не
столь тяжкое. Но поскольку ничто не предвещает скорого окончания дебатов, он
принимает невероятное решение: встает со своей скамьи, выходит из  Дворца  и
отправляется к Фаншон поспать. Ему позволяют  выйти,  не  ослабляя  надзора,
чтобы схватить, буде это окажется необходимым. Толпа, однако,  не  разделяет
умопомрачительного спокойствия подсудимого. Идут часы,  и  нетерпение  толпы
уступает место гневу. Париж ропщет, хлопает в ладоши,  освистывает  писарей,
гвардейцев, мелких судебных чиновников. Из страха перед толпой советники  не
смеют высунуть носа из зала заседаний, даже выйти перекусить. К  пяти  часам
темнеет. Парламент, вне сомнения, выжидает, пока парижане утомятся, пока  их
разгонит по  домам  голод  и  холод.  Расчет  ошибочный.  Люди  устраиваются
поосновательнее, пьют, едят, не отходя от Дворца, мелкие торговцы,  каким-то
таинственным образом прознавшие обо всем, стекаются  на  площадь  со  своими
лотками, корзинами, тележками, предлагают кто кофе с молоком,  кто  шоколад,
кто каштаны, кто "дамскую радость",  о  которой  Кюнстлер  без  капли  юмора
сообщает нам, что это печенье, отличающееся твердостью... Наконец - в девять
вечера - двери открываются, и председатель суда оглашает приговор:
     "Верховный суд на совместном заседании всех  палат,  в  соответствии  с
принадлежащим ему правом вынесения окончательного решения по всем делам, уже
подлежавшим ранее  судебному  разбирательству,  приговаривает  Габриель-Жюли
Жамар, супругу Луи-Валантена  Гезмана,  к  явке  в  судебную  палату,  дабы,
опустившись на колени, она была предана публичному шельмованию и т. д.
     Приговаривает также Пьера-Огюстена Карона де Бомарше к явке в  судебную
палату, дабы, опустившись на колени, он был предан публичному шельмованию  и
т. д.
     Повелевает, чтобы четыре "Мемуара", опубликованные в 1773 и 1774  годах
 были разорваны и сожжены королевским палачом на площади подле лестницы
Дворца правосудия как содержащие дерзостные выражения и наветы, позорящие  и
оскорбляющие судебную корпорацию, и т. д.
     Запрещает  упомянутому  Карону  де  Бомарше  выпускать   в   дальнейшем
подобного рода мемуары под угрозой телесного наказания и т. д.".
     Конец приговора потонул в реве толпы, забывшей себя  от  ярости.  Чтобы
оградить председателя суда и дать ему возможность дочитать вердикт до конца,
пришлось прибегнуть к гвардии. Но все равно  его  никто  не  слушал.  Только
позднее стало известно об исключении из парламента Гезмана и  незначительных
наказаниях, к которым были приговорены Леже и Дэроль -  им  тоже  предстояло
быть публично ошельмованными, но выслушать поругание они должны были  не  на
коленях, а стоя. Только Бакюлар и Марен, наказанные уже, впрочем,  тем,  что
были выставлены на посмешище, оказались вне этой всеобщей раздачи премий. Уж
не действовали ли они оба по указаниям Мопу?
     Едва  стал  известен  приговор,  успокоенный  Гюден  кинулся  к  Фаншон
разбудить  Бомарше.  Ведь  самое   худшее   миновало?   Бомарше   никак   не
комментировал нелепый приговор. Но вскоре радостные клики Парижа  возвестили
ему, что он одержал своего  рода  победу  над  несправедливостью.  Разве  не
пришлось  советникам,  которых  преследовала,   мяла,   освистывала   толпа,
выбираться из Дворца через боковые  двери?  Если  даже  триумф  Бомарше  был
только кажущимся, поражение парламента не оставляло сомнений.
     Ночью "весь город отметился в его  доме".  Очаровательный  принц  Конти
прибыл первым и, обняв Бомарше, сказал ему: "Я хочу, чтобы завтра вы  пришли
ко мне. Я принадлежу  к  достаточно  хорошему  дому,  чтобы  подать  Франции
пример, как должно себя вести по отношению к такому великому гражданину, как
вы!" Следом за ним явился герцог де Шартр, и так, вплоть до  позднего  часа,
сменяли друг друга принцы, герцоги, писатели, артисты, друзья, число которых
умножилось в эту субботу, 26 февраля, словно по мановению волшебной палочки,
меж тем как на улице другие победители  парламента  -  толпа  мелкого  люда,
сыгравшая немалую роль в развитии событий этого удивительного дня, неутомимо
скандировала имя своего героя. После полуночи  приехал  поздравить  друга  и
Сартин, посоветовав ему, впрочем, не обольщаться. Начальнику полиции было по
опыту известно непостоянство Парижа. Он знал также, что один только  Людовик
XV властен вернуть Бомарше его гражданские права. Вот почему, обняв Бомарше,
он  шепнул  ему  на  ухо:  "Мало  быть  ошельмованным,  нужно  еще  проявить
скромность".

        ^T7^U
        ^TГОСПОДИН ДЕ РОНАК^U

                                             Дипломатический курьер!

     Положение Бомарше на следующий день после процесса оказалось более  чем
двусмысленным. С одной стороны, он был на вершине славы - "возмущенная нация
протягивала  мне  руки,  богатые  люди  предлагали  свой  кошелек,  адвокаты
раскрывали двери своих кабинетов, горячие головы строчили дурные стихи в мою
честь и грозные памфлеты против парламента", - с другой, он был приговорен к
публичному шельмованию, что лишало его всех гражданских прав - права на имя,
на брак, на завещание, на занятие государственных должностей, на  заключение
сделок,  на  постановку  пьес  в  "Комеди  Франсэз".  Кроме  того,  ему  еще
предстояло явиться в суд и выслушать  этот  приговор,  стоя  на  коленях.  В
глазах закона он был гражданским мертвецом, человеком опозоренным, в  глазах
людей - человеком прославленным, достойным восхищения. Много  и  ничего.  Он
был поднят на  пьедестал,  как  памятник,  но  не  мог  с  этого  пьедестала
спуститься из опасения быть арестованным.
     Необходимо было, следовательно, возможно скорее добиться  реабилитации,
отмены приговора и возобновить,  подав  апелляционную  жалобу,  нескончаемый
процесс с Лаблашем, который, не будем забывать, разорил Бомарше. То и другое
зависело  от  короля,  Бомарше  был  полностью  в  его  руках.  Сверх  того,
приходилось  еще  принять  меры,  чтобы  избежать   нелепого   наказания   -
"опуститься бок о бок с Гезманшей на колени перед Николаи и его присными", -
а оно должно было быть приведено в исполнение в  ближайшую  неделю.  На  мой
взгляд, именно в этом одна из причин поспешного отъезда Бомарше во  Фландрию
два или три дня спустя  после  вынесения  приговора.  Нет  сомнений,  Сартин
намекнул ему на необходимость уехать,  когда  попросил  не  показываться  на
людях,  добавив:  "Если  король  отдаст  приказ,   я   буду   вынужден   ему
подчиниться..." Итак, он уложил чемоданы, полагаю, без особого  восторга,  -
ведь он впервые за долгие годы был снова счастлив.
     Вечером 26 февраля  среди  множества  знатных  посетителей,  явившихся,
чтобы засвидетельствовать ему свое почтение, в дом, где он нашел приют, была
прелестная  барышня,  которая  пришла  повидать  знаменитого  человека   под
невероятным предлогом: _одолжить у него арфу_! Такой детали,  донесенной  до
нас Гюденом, присутствовавшим при свидании, не выдумаешь. Самая ее нелепость
- доказательство подлинности. Звали эту  девушку  Мария-Тереза-Эмили  Виллер
Мавлаз - или Виллермавлаз - и было ей двадцать  лет.  Весьма  сдержанная  от
природы, Мария-Тереза, по отцу швейцарка, была девицей примерного  поведения
- тут сходятся все свидетели, - но в тот вечер решилась на поступок, который
смутил бы самую развязную куртизанку. С "кесако" в прическе -  что  само  по
себе уже было признанием! - она явилась одна,  без  всяких  рекомендаций,  в
поздний час к мужчине, чья репутация в делах галантных не могла не  быть  ей
известна. Не понадобилось никакой  "кристаллизации"  -  это  была  любовь  с
первого взгляда. Бомарше, отлично разбиравшийся  в  женском  сердце,  тотчас
понял, какое чувство движет посетительницей. Она, конечно, бросилась ему  на
шею, отдалась, но отдалась на всю жизнь. Самое удивительное,  что  подлинное
чувство, очевидно, с самого начала преобладало здесь  над  чисто  физическим
влечением. Восхищение, взаимное уважение и  нежное  согласие  создали  между
ними прочные отношения, устоявшие во всех испытаниях. Все решилось в  ту  же
ночь, этого не может скрыть даже стыдливый Гюден. С этой минуты  "сердца  их
слились". Известно, что Мария-Тереза стала последней  "госпожой  Бомарше"  и
родила Пьеру-Огюстену  долгожданного  ребенка,  однако  он  очень  не  скоро
узаконил этот брак по причинам, в  которых  мы  еще  попробуем  разобраться.
Обвенчался он с Марией-Терезой только через двенадцать лет после  знакомства
и через девять после рождения Евгении. Тем не  менее  с  первого  вечера  он
видел в ней законную супругу; повторяю, к этому мы  еще  вернемся.  Пока  же
следует задать только один вопрос:  не  была  ли  и  Мария-Тереза  одной  из
причин, побудивших Бомарше уехать во Фландрию? Последовала ли  она  за  ним?
Нет никаких доказательств, но мне кажется, что да, -  и  почему  бы  вам  не
разделить  мое  интуитивное  предположение?  Мария-Тереза  была  связана   с
фламандским краем через свою мать,  она  и  родилась  в  Лилле.  Неужели  вы
считаете,  что  любовники  могли  расстаться  через  несколько  часов  после
знакомства?  Или  что  Мария-Тереза  вдруг   проявила   рассудительность   и
отказалась от своей безумной  любви?  Была  ли  у  них  хоть  капля  надежды
встретиться вновь, если они сейчас  расстанутся?  Если  уж  молодая  девушка
первой стучится в дверь незнакомого мужчины,  чтобы  позаимствовать  у  него
арфу, которую тот отказывается одолжить (гласит Гюден), значит, она  приняла
решение играть с ним вместе на одном инструменте, в счастье и несчастье.
     Линь и Конти помогли  Бомарше  уехать  ночью,  тайком,  чтобы  обмануть
агентов Мопу. Через несколько дней он (или они) был (и) уже в  окрестностях,
Гента,  откуда  Бомарше  отправил  письмо  своему  другу  Лаборду,   первому
камердинеру Людовика XV и, сверх того, генеральному откупщику.  Похоже,  что
подлинным адресатом этого послания был сам  король,  перед  которым  Бомарше
оправдывал свое бегство в "свободную страну" желанием соблюсти молчание:  он
извещал, что намерен добраться до Лондона, где рассчитывает прожить "пять  с
половиной месяцев в полном  безмолвии  и  забвении,  как  если  бы  сидел  в
Бастилии". Пять с половиной месяцев -  как  раз  такой  срок  полагался  для
обращения к королю (путем подачи прошения в королевский совет) с просьбой об
отмене приговора  и  передаче  дела  на  новое  рассмотрение.  По  истечении
полугода осужденный лишался права на подачу  кассационной  жалобы.  Приговор
был вынесен 26 февраля, следовательно, 26 августа Бомарше рисковал  получить
отказ за истечением срока. В своем письме он как бы ненароком  замечал,  что
неразумно "выбрасывать из общества верноподданного, чьи таланты могут быть с
пользой употреблены на службе королю и  государству".  Очевидно,  у  Бомарше
были особые причины предлагать таким образом свои услуги. Вечером 26 февраля
Сартин явился приветствовать его не только для того, чтобы  изречь  афоризм,
хотя и звучавший достаточно забавно ("Мало быть  ошельмованным  и  т.  д.").
В.ту ночь  хозяин  и  гость,  должно  быть,  рассмотрели,  какая  существует
возможность - или возможности  -  вернуть  Бомарше  его  гражданские  права,
добившись отмены приговора. Кроме того, нам известно, что накануне суда - 24
или 25 февраля - Бомарше обедал в Консьержери с графом де Лораге, чиновником
"королевской службы", с которым нам предстоит вскоре встретиться.  Все  это,
конечно, не больше чем гипотезы! Но весьма правдоподобные. 1774 год в  жизни
Бомарше - головоломка, и сложить все ее части нам не удастся никогда. Именно
поэтому необходимо соблюдать крайнюю осторожность в этой главе,  где  служба
королю подчас оборачивается служением  Франции.  Не  стоит  заблуждаться,  в
политике все не так просто - ни люди, ни  события;  Бомарше  мог  предложить
свои услуги Людовику XV, _не отрекаясь_ от себя. Мы, например,  увидим,  что
борьбы против  парламента  Мопу  он  так  и  не  прекратил,  не  считаясь  с
королевской волей. Такое поведение кажется сомнительным или даже  бесчестным
многим людям, для которых История -  детская  книга  с  картинками.  Большая
политика точно матрешка - видна только "матушка", прочие фигуры  скрыты.  Но
не будем ломиться в открытые двери и вернемся к  Людовику  XV.  Король  взял
письмо, врученное ему Жаном-Бенжаменом де Лабордом, и, прежде чем сунуть его
в карман, сказал - или якобы сказал - "В добрый  час:  пусть  только  держит
слово".
     Бомарше, по-видимому, прибыл в Лондон в первую неделю марта,  возможно,
5-го. "В тот день в Париже четыре опубликованных "Мемуара" были разодраны  и
сожжены королевским палачом у подножия парадной лестницы Дворца правосудия в
присутствии Александра-Никола-Франсуа  Лебретана,  одного  из  высших  чинов
уголовной канцелярии верховного суда, а также двух помогавших  ему  судебных
исполнителей". В тот же день  Бомарше  получил  по  дипломатическим  каналам
записку от Лаборда, уведомлявшую, что Людовик XV безотлагательно ждет его  в
Версале. Он не успел даже распаковать чемоданы. Фигаро  здесь,  Фигаро  там!
Настало время поездок, время показать свою ловкость: "Теперь я снова готов к
услугам вашего сиятельства, приказывайте все, что вам заблагорассудится".
     Старый Альмавива принял Фигаро по-дружески. "Я помню все ваши  таланты,
говорят, у вас есть  также  талант  вести  переговоры.  Если  бы  вы  сумели
употребить его успешно и тайно в одном интересующем меня деле..." Если бы вы
сумели употребить его успешно, я отменил бы приговор  или  приказал  бы  его
отменить -  таков  был,  хотя  об  этом  не  обмолвились  ни  словом,  смысл
королевского предложения или, говоря проще, сделки. Человека,  для  которого
еще  десять  дней  назад  двадцать  из  пятидесяти  королевских   советников
требовали позорного столба и каторги и который, будучи приговорен осталь