а приехал  Яков Владимирович Самойлов, только что
окончивший физико-математический факультет. Этот маленький, хрупкий  человек
поразил Владимира Ивановича огромной начитанностью, энергией и решимостью.
     -- Кости истрачу, а своего добьюсь! -- заявил Самойлов.
     Попытки Вернадского устроить  молодого  ученого  в каком бы то  ни было
качестве  при  своей  кафедре  не  имели успеха.  Некоторое  время  Самойлов
занимался  какими-то анализами по  заказам частных лиц. Таким образом  можно
было существовать, но единственной привязанностью к жизни была у него наука,
а в науку доступ ему был закрыт.
     Еврей по  происхождению,  ученый  по  призванию,  полнейший  атеист  по
убеждениям,  Самойлов   вынужден  был   подвергнуться   театральному  обряду
присоединения к православию, чтобы  иметь право на получение ученых степеней
и государственных должностей.
     -- Я боюсь  только одного, Владимир Иванович, потерять ваше уважение, а
остальное для меня безразлично! -- сказал он.
     Владимир  Иванович принял все  возможные  меры  к  тому, чтобы избавить
своего ученика от излишних формальностей, и согласился стать крестным отцом.
По крестному  своему  отцу  Самойлов  и  стал  Владимировичем  при получении
нового, христианского имени.
     После  этого  он  немедленно был утвержден ассистентом  Вернадского  и,
побросав свои частные анализы, погрузился в минералогию.
     Второй привязанностью к жизни теперь стал его учитель.
     И  в самом начале  ученой своей деятельности и  до  конца ее Вернадский
видел в своих учениках и помощниках товарищей по работе. Он старался  помочь
им не в одной науке, но и в жизни.
     Принимая в  свой  минералогический  кружок  совершенно неведомых людей,
Владимир  Иванович  постепенно и незаметно для себя выработал свою программу
разговора с новичком, чтобы распознать в нем будущего сотрудника.
     -- А что  вы читали в детстве? -- спрашивал  он, садясь рядом  со своим
собеседником. -- А что вас привело ко мне?
     И молодые люди, приходившие к нему, теряли застенчивость,  рассказывали
все, как на исповеди, и представали учителю простыми, живыми людьми.
     Один  из  таких  учеников  Владимира Ивановича,  немножко  странный, но
чрезвычайно способный и влюбленный в  камни, Петр Карлович Алексат, стал его
лаборантом.
     Однажды,  войдя  в минералогический кабинет,  Владимир Иванович  застал
возле витрины высокого молодого человека в простой тужурке, высоких сапогах,
похожего на  геолога, только  что прибывшего с горных  выработок.  Он стоял,
задумавшись так, что не слышал, как Вернадский подошел к нему.
     -- О чем вы задумались? -- окликнул его Владимир Иванович.
     Тот поднял голову и, увидев учителя, сказал:
     -- О вас, профессор.
     Это  был  Константин  Автономович  Ненадкевич,  студент-химик  третьего
курса.
     -- А я Вернадский,  Владимир Иванович, так меня и зовите! -- ответил, в
свою очередь, Вернадский на представление студента. -- Что же вас интересует
у нас?
     -- Я специализируюсь по аналитической химии и хотел бы работать у вас в
лаборатории по анализу минералов.
     --Аналитик нам нужен, очень  нужен, но расскажите сначала о себе, а там
и решим вопрос...
     Минералогический кружок при таком подборе членов превращался в школу, а
ученики  становились  действительно товарищами  по  работе и друзьями на всю
жизнь.
     В разговорах  Владимира  Ивановича  с  учениками не было ни учителя, ни
учеников. Самое  слово  "учитель" здесь никогда  не употреблялось. Не  любил
Владимир Иванович и общепринятого тогда обращения: "Господин профессор!"
     Знакомясь и называя себя, он непременно добавлял:
     -- Так меня и зовите!
     Когда в  первую  же встречу  Ненадкевич, прощаясь,  сказал растроганно:
"Спасибо, учитель!",  Владимир Иванович  вновь усадил его  рядом с  собой  и
произнес слова, которые Константин Автономович запомнил на всю жизнь.
     -- Не ищите в научной работе себе учителей, -- сказал  он. -- Учителями
у вас должны быть только законы природы. Они непреложны и неизменны.  Кто их
не знает, тот ошибается, и потому старайтесь их открывать в научной работе и
только  ими  руководствоваться.  Только  опыт, то  есть  то, что никогда  не
зависит от наших толкований, часто ошибочных, может быть критерием истины...
А когда мы  знаем все условия, нужные для достижения желаемой цели, тогда мы
находимся  на  верном пути... Итак, вы  приходите не к учителю,  а  к  более
опытному товарищу по научной работе!
     В  1903  году  в лаборатории  появился  Александр  Евгеньевич  Ферсман,
переведенный   в   Московский   университет   из  Новороссийского,   студент
необыкновенно живой, деятельный,  влюбленный в  минералогию. Молодой, но уже
толстеющий  и  лысеющий  человек немедленно  получает от товарищей  прозвище
"Пипс". Но на руководителя лаборатории он произвел совсем иное впечатление.
     Владимира Ивановича потрясла приверженность Ферсмана к минералогическим
изысканиям  и собиранию камней. Когда он  задал новичку обычный свой вопрос:
"А почему  вы стремитесь  в наш кружок?", Ферсман,  забыв  свой страх  перед
строгим, как ему казалось, профессором, начал быстро и пылко рассказывать:
     --  Я  сделался минералогом, когда мне было шесть лет. Мы  жили летом в
Крыму, и я ползал по скалам около Симферопольского шоссе, недалеко от нашего
дома. Там попадался жилками горный хрусталь,  я  выковыривал  его перочинным
ножом  из породы. Я и сейчас помню, как мы, дети,  восторгались этими, точно
отшлифованными  ювелиром,  камнями,  заворачивали  их  в  вату  и  почему-то
называли тальянчиками...
     Рассказчик приостановился,  смущенный  наивностью своего  рассказа,  но
Владимир Иванович слушал с огромным вниманием.
     -- Рассказывайте, рассказывайте все! -- потребовал он. -- Это все очень
важно.
     -- Потом случайно, шныряя и там  и тут, на  чердаке старого помещичьего
дома нашли мы минералогическую коллекцию в пыли  и паутине.  Снесли ее вниз,
вымыли,  вычистили,  соединили  с  нашими  хрусталиками... В этой  коллекции
оказалось  несколько простых, обыкновенных камней,  каких мы не собирали. Но
на  этих  простых  камнях  были наклеены номерочки  и  названия их. Это  нас
поразило.  Оказывается,  и  такие  камни  имеют  свои  названия и годятся  в
коллекцию!  Это было  открытием!  Тогда  мы стали  собирать и  их,  а  потом
обзавелись и книжками о  камнях. Товарищи мало-помалу отстали  от меня, и  я
стал уже один  заниматься камнями. Я собирал их везде, где случалось бывать,
выпрашивал  у  знакомых, выменивал  у ребят... А потом  мне пришлось с отцом
часто бывать за границей, где уже можно было покупать  самые различные камни
и  с этикетками на  них, где  было и название камня и место, откуда он взят.
Тогда уже все деньги, которые мне дарили или давали на завтрак, на книги, на
тетради, -- все  уходило  на  мои  камни и коллекции...  Конечно, я уже стал
разбираться в них, научился определять их названия...
     Ферсман рассказывал торопливо,  взволнованно, путаясь в словах и уже не
останавливаясь. Такой увлеченности, такой ранней целеустремленности Владимир
Иванович  еще  не  встречал  в  своих учениках и считал,  что она предвещает
талант    необычайный,   хотя,    вероятно,    более    практический,    чем
исследовательский.
     В лице своего нового ученика  Владимир Иванович впервые непосредственно
столкнулся  с  умом  и мышлением,  прямо  противоположным его  собственному.
Мышление Александра  Евгеньевича отличалось конкретностью,  он любил в камне
цвет и форму,  предпочитал сидеть за черной занавеской, исследуя породу  под
микроскопом.
     Он просиживал в лаборатории  по десять-двенадцать часов за тем или иным
экспериментом, оставался на ночь, если анализ продолжался десятки часов.
     Творческие идеи  учителя он называл гениальными,  по труднопонимаемыми,
отношения же его с учениками вызывали в нем благоговение.
     Как-то  один из  товарищей  по  факультету зашел  в лабораторию  что-то
сказать Ненадкевичу.  Ожидая,  когда  тот освободится, он долго  наблюдал за
совместной  работой Вернадского  и  Ненадкевича, а  затем,  когда Вернадский
ушел, сказал:
     -- Не разберешь тут у вас, кто студент, кто профессор!
     Но товарищи по работе становились учеными, и с каждым годом все более и
более чувствовал свою ответственность перед учениками их руководитель.
     Товарищеские  отношения  создавались  в  особенности условиями  жизни и
занятий во время дальних экскурсий на Урал, в Среднюю Азию, Казахстан, Крым.
Вернадский  нередко и  сам учился здесь,  упражняясь в определениях находок,
проверяя данные литературы непосредственными наблюдениями.
     Перед  ним  стояла теперь  задача  создания  нового  курса минералогии,
задуманный план которого  все более и более расширялся. А между тем над ним,
по собственному его признанию, "висела, как обуза, докторская диссертация, с
которой страшно  хотелось  развязаться,  потому что мысль  о ней  не  давала
работать над тем, что надо".
     Чтобы  поскорее освободить  свой ум  для  свободных  занятий  тем,  что
казалось нужнее,  Владимиру  Ивановичу  пришлось  отложить  любимую  тему  о
полиморфизме,  которой он так  дорожил. Пробную  лекцию  "О полиморфизме как
общем свойстве материи" он собирался разработать в диссертацию, но опыты  по
ней требовали  времени и изобретения новых  методов, и Вернадский представил
докторскую   диссертацию   на   более   узкую   тему   "Явления   скольжения
кристаллического вещества", и он превосходно защитил ее в 1897 году,  но всю
жизнь потом сожалел о брошенной теме.
     Немедленно  после  защиты  диссертации и  получения докторской  степени
Вернадский был утвержден в звании ординарного профессора.
     Теперь можно было приняться за работу над тем, что представлялось в уме
как "История минералов земной коры".
     Это  было  грандиозное  предприятие,  подводящее  итоги  представлениям
молодого ученого  об  образовании  минералов в процессах  земной  коры.  Оно
сопровождалось все новыми и новыми экскурсиями в страны Европы и Америки, во
все  уголки России, обследованиями музеев, встречами с крупными минералогами
мира и бесконечным чтением специальной литературы.
     Европейская известность Вернадского быстро росла. Его статьи привлекали
внимание новизною взглядов и убедительностью доводов.
     В 1894 году, проездом  через Мюнхен,  Вернадский  встречается со  своим
учителем  и узнает,  что Грот печатает  новый курс кристаллографии,  вводя в
него все то, что  уже введено Вернадским  в свой курс, год назад вышедший из
печати.
     Грот не мог скрыть своего изумления, беседуя со своим учеником.
     -- Как? Все это есть уже в вашем курсе? -- восклицал он.
     -- Я очень сожалею, что мой курс вышел раньше... -- совершенно искренне
сказал Владимир Иванович, замечая огорчение ученого.
     Владимир Иванович  в  самом деле был смущен. Научному первенству он  не
придавал большого значения  и  даже  предпочитал проводить  свои  идеи через
других, считая, что передает их в более способные и талантливые руки.
     "История минералов земной коры" не была закончена и при жизни автора не
печаталась в полном виде. Главные  части ее издавались в виде учебных курсов
минералогии  начиная  с 1898  года.  Из  этих  учебных курсов выросла  затем
"Описательная минералогия", выходившая в свет отдельными выпусками начиная с
1908  года,  но  и  этот   грандиозный  труд  остался  незавершенным.  Гений
Вернадского создан был не для того. За всем  огромным материалом, скопленным
его  умом, все яснее и яснее  возникала общая схема химической  жизни Земли,
производимой  энергией Солнца. Он  чувствовал  в себе  силу мысли, способную
охватить Землю как частицу космоса, способную постигнуть законы мироздания.
     Об  этом он  писал в августе 1894 года с Лаахерского озера, окруженного
высокими  горами   вулканического  происхождения   и  считающегося   древним
кратером.  Его светло-синеватая  вода,  очень холодная  и противного  вкуса,
притягиваемый магнитом  песок, выбрасываемый волнениями с пятидесятиметровых
глубин,   --  все   было   здесь   загадочно  и  необъяснимостью  возбуждало
деятельность сознания до вершин вдохновения.
     Внешние условия  жизни  Вернадских в  эти  годы  были как  нельзя более
благоприятны.  Муж  и жена  жили, по выражению Владимира  Ивановича, "душа в
душу, мысль в мысль". Наталья Егоровна помогала мужу в переводах его статей,
так как сама знала в совершенстве все основные языки. Сопровождая мужа в его
путешествиях, она  фотографировала  редкие выходы пород,  отдельные  образцы
минералов и самородков, все, что находилось в музеях Европы. В "Описательной
минералогии" и  в учебных курсах  Вернадского  под множеством документальных
фотографий стоит имя Натальи Егоровны.
     Маленький Гуля рос славным ребенком, не причиняя огорчений. В 1898 году
он пошел впервые в гимназию, нахлобучив большую синюю фуражку с белым кантом
и серебряным гербом  на  околыше. В  тот же год родилась  девочка, названная
Ниной. И  снова по вечерам слушал Владимир Иванович рассказы жены о том, как
в маленькой головке с голубыми глазками начинали проявляться сознание и ум.
     Квартира  Вернадских  то  в  Трубниковском переулке, то  на  Смоленском
бульваре, то в Георгиевском, то Борисоглебском переулках становилась центром
независимо  мыслящей  интеллигенции.  Вечерами бывал здесь Сергей  Андреевич
Муромцев,  профессор  и  общественник,  пугавший  большими  черными  бровями
маленькую   Ниночку.  Нередко   появлялся  Сергей  Николаевич  Трубецкой  --
удивительное  соединение  глубокого  мистицизма и строго научного  мышления,
покоривший русскую общественность нравственной красотою своей жизни.  Бывали
товарищи  по  университету  --  Сергей  Алексеевич  Чаплыгин, приходивший  в
огромных кожаных калошах, каких уже давно никто не носил, и сурово молчавший
весь вечер. Бывал Василий Осипович Ключевский, умевший и любивший поговорить
так,  что  и   экономист   Чупров  и   зоолог  Мензбир,  случавшиеся  здесь,
заслушивались, как студенты на его лекциях по русской истории.
     Встречи  со  всем этим цветом интеллигентской Москвы входили  в порядок
жизни Владимира Ивановича и не  нарушали размеренного ее течения.  Как бы ни
был  заманчив  спор  гостей,  Владимир  Иванович,  поиграв  предупредительно
цепочкой на жилете, вынимал часы и вставал, объявляя с мягкой улыбкой:
     -- Извините, господа, но я иду спать: десять часов, мне пора!
     И  он  уходил  и  вставал   в  шесть  часов,  не   изменяя   ни  в  чем
установившегося порядка жизни.
     Единственная беда преследовала в то время  Владимира  Ивановича. Каждый
вечер, зажигая керосиновую  лампу  в своем кабинете,  он наказывал  себе  не
забыть  вовремя  привернуть фитиль и  каждый раз вспоминал  об  этом,  когда
маленькие паутинки копоти  уже падали на книгу или  рукопись, лежавшие перед
ним.

        "Глава X"
        "БЕССМЫСЛЕННЫЕ МЕЧТАНИЯ"
     Весь  XIX век есть век  внутренней борьбы  правительства  с  обществом,
борьбы, никогда не затихавшей.  В этой  борьбе  главную  силу  составляла та
самая русская интеллигенция, с которой все время  были тесно связаны научные
работники.
     Легкомысленная   жена  Ивана  Николаевича   Дурново,   нового  министра
внутренних  дел,  на  благотворительном базаре  в  Эрмитаже остановила Егора
Павловича и, прикрываясь веером, сказала:
     -- Имейте в виду, над Вернадским установлен полицейский надзор...
     Егор Павлович молча поклонился и  вскоре покинул  базар, но  прошло еще
несколько лет до того, как в этом убедился и сам Вернадский.
     Владимир Иванович Вернадский  не был профессиональным политиком, а  тем
более революционером. Встречавшихся возле  его дома пожилых людей в котелках
он принимал за соседей и в последнее время стал  даже раскланиваться с ними.
Несколько  удивился  он,  заметив  одно из  знакомых  лиц  на вокзале  перед
отъездом за границу летом 1903  года.  Но об этом  случае он вспомнил  уже в
Констанце, прогуливаясь по берегу Констанцского озера с одним  из московских
знакомых.  Спутник  его  постоянно  оглядывался на  прохожих, казавшихся ему
подозрительными,  и  Вернадский рассказал  ему  о сообщении  жены  Дурново и
замеченном  на  вокзале человеке. Опытный политикан  Иван Ильич  Петрункевич
разъяснил ему, кого он принимал за соседей по Борисоглебскому переулку.
     -- Да, это слежка за вами, вернее,  за всеми нами, -- подтвердил он. --
Наши собрания у вас совсем не такое невинное препровождение времени в глазах
жандармского  управления  и  дворцовой  камарильи,  которая  держит  в руках
Николая...
     Владимир  Иванович   вспомнил,   что  Петрункевич  находился   в  числе
депутатов, являвшихся к царю по  случаю коронования в 1895 году  с адресом и
поздравлениями.
     -- Какое он на вас произвел впечатление?
     --  Странное  какое-то,  --  неторопливо,  как  будто собирая  в памяти
подробности,  отвечал Петрункевич. -- Вышел этакий молодой человек в военном
мундире, за  обшлагом у него, как офицеры  держат  рапорт, бумажка. Вынимает
бумажку,  на ходу начинает читать как-то истерически громко, должно быть, от
застенчивости...  И  объявляет, что  наши  скромные пожелания о  привлечении
земских  избранных  людей  к  участию в  законодательстве  --  бессмысленные
мечтания.  Явно вся речь сочинена Победоносцевым, который тут же стоит сзади
со своей елейной мордой... Рассказывали, что царица, присутствовавшая здесь,
еще не знавшая русского языка, спросила какую-то свою  фрейлину: "Что он  им
объясняет?", и та ответила по-французски: "Он им объясняет, что они идиоты!"
Мы, конечно, стояли идиотами -- взрослые люди, на них кричит мальчишка...
     Разговор  на берегу  красивого  озера,  окаймленного  садами,  лесом  и
пастбищами,   происходил   уже   в   конце  учредительного  съезда   тайного
политического  союза  "Освобождение",  ради  которого  сошлись  в  Констанце
двадцать  русских  интеллигентов.  Задача  союза   сводилась  к  организации
общественного мнения в России на борьбу с самодержавием. Предполагалось, что
в союз войдут  независимо  от  партийной принадлежности  все  левые элементы
русского  общества.  Решено  было основывать  в  различных городах отделения
союза "Освобождение", чтобы потом слить их в одно большое сообщество, созвав
через год тайный съезд делегатов от местных отделений в Петербурге.
     Из двадцати учредителей союза большую часть составляли хорошие знакомые
и друзья  Вернадского: Петрункович, братья  Шаховские, Гревс, Ольденбург. Но
среди политических разговоров Владимир Иванович оставался со своими мыслями:
     -- Передо мной раскрывается  огромная малоразработанная  область науки,
-- жаловался он друзьям, -- все  время я  глубоко чувствую недостаток  своих
сил  и знаний,  но,  -- улыбаясь, неизменно добавлял он:  --  я убежден, что
справлюсь!
     Нельзя было не верить человеку,  только что выучившему голландский язык
для того только, чтобы прочитать в Гааге несколько книг по истории науки.
     В  Москве  собрания  союза  происходили  у  Вернадского.  Ему  хотелось
погрузиться в исследовательскую  работу, а живая  жизнь с  массой  житейских
забот и социальная отзывчивость с  ее волнениями не давали возможности  хотя
бы только сосредоточиться на отдельных мыслях. И Владимир Иванович спрашивал
у Самойлова, занятого делом в лаборатории:
     --   Яков  Владимирович,  как  же  справлялись  ученые,  которые   вели
общественную жизнь?
     С  переездом  на  казенную  квартиру  во втором  этаже  дома  во  дворе
университета, казалось, высвободится из порядка дня время, которое тратилось
на ходьбу.
     Но дело было не во времени.
     Владимир Иванович  безмерно  любил свой народ и  Россию,  но  не считал
долгом истинного патриота находить все в них прекрасным.
     И потому, отрываясь  от  науки, он ехал в  Петербург  как представитель
Тамбовского  земства  на съезд  земских  и  городских  деятелей