ешительно; но это  внешнее спокойствие  надо
уже отнести к исключительному всегдашнему ее самообладанию. Я,  только очень
внимательно присматриваясь к ней, по особенному выражению глаз, по двум-трем
случайно  прорвавшимся  необычным  для  нее  интонациям угадал эту  тревогу,
тяжесть и волнение.
     Обещавший прийти к ней в три часа Пунин  почему-то не пришел  вообще, и
АА, зная, что он никогда не обманывает ее, если обещает прийти, боялась,  не
случилось ли чего-нибудь у Пуниных (а у них каждую минуту может умереть отец
Анны Евгеньевны Пуниной, который лежит при смерти уже около месяца (лежит он
не в Шереметевском доме, конечно. "У них" - т. е. в их семье). АА, однако, и
этого волнения не показывала и  только раза два или три досадливо заметила -
что это, мол, он не идет?
     Я весь день был  у АА и только обедать ушел домой, а после обеда пришел
опять, помог Инне Эразмовне увязать ее вещи, нанял извозчика, и уже вместе с
АА и  Инной Эразмовной вышел  -  они поехали  на вокзал, а я - за остальными
вещами (за небольшим чемоданом и корзинкой) в Шереметевский дом.
     Еще  до того как выйти, АА и Инна Эразмовна трогательно спорили -  Инна
Эразмовна хотела дать мне рубль на извозчика, а АА не позволяла мне  брать у
Инны Эразмовны и  давала мне свой.  АА особенно огорчена тем, что  не  могла
прибавить Инне  Эразмовне денег на  дорогу,  потому что сама безнадежно  без
денег  - все  ее ресурсы вчера равнялись восьми рублям,  из которых три  она
вчера потратила на продукты для Инны Эразмовны (и тоже долго  убеждала  Инну
Эразмовну, которая за них хотела  платить  сама) и  три  -  на извозчиков  и
трамвай. А когда в Кубу будут выдавать деньги - неизвестно. У  Пунина  денег
также  абсолютно  нет,  и АА у него занять не может.  Он сказал мне вчера на
вокзале, что у него за  одну квартиру  800 рублей  долгу, а в месяц получает
всего лишь около двухсот. Кстати - АА меньше, но все же должна за  квартиру:
за  два месяца 45 рублей, и  из первой  же получки должна будет уплатить их,
потому что ее управдом не терпит.
     Инна  Эразмовна же уехала, имея с собой шестьдесят рублей на всю дорогу
(не  меньше  месяца), из  которых рублей двадцать  надо  будет истритить  на
плацкарту  от Иркутска до Хабаровска и билет на  пароходе.  На еду  и на все
остальное - остается сорок рублей. Немудрено, что АА  это обстоятельство так
сильно беспокоит.
     Говоря о материальном положении АА, не надо  забывать, что  в Бежецке у
нее Лева и А. И. Гумилева, которым тоже нужно ежемесячно посылать деньги.
     Я заехал в Шереметевский дом,  взял вещи, сказал Пунину, что АА и  Инна
Эразмовна  уехали на вокзал, и поехал туда сам.  Они были в зале ожидания. Я
успокоил АА,  что у Пунина  все благополучно,  а задержался он  по  каким-то
другим причинам, и пошел узнавать о посадке и о прочем. Оказалось, что через
пятнадцать минут посадка начинается. Вернулся к АА. Она сидела рядом с Инной
Эразмовной   и,  как  всегда  в  таких  случаях,  они  обменивались   самыми
незначительными   фразами,   потому   что  значительные  в  эту   минуту  не
всплывали... Через двадцать минут, не дожидаясь Пунина, который условился со
мной, что придет в зал ожидания, двинулись к выходу на перрон.
     Я взял  в руки чемодан и корзинку и хотел взять третий тюк - с постелью
и  мягкими вещами. АА, однако, понесла его сама, изгибаясь под тяжестью его,
вытягивавшего  ей  руку, и  когда  я  повторил просьбу передать его мне,  АА
впервые промолвила:  "Оставьте,  зачем  вы просите?..  Мне и  без  этого,  -
кивнула  на тюк  головой, -  нелегко!". Но,  встретив мой  смущенный взгляд,
сейчас же рассмеялась  легкой  шуткой. В другой руке у АА  была корзиночка с
провизией. Инна Эразмовна, припадая на правую ногу, опираясь правой рукой на
палку, в левой держа маленький ручной саквояж, плелась,  все время отставая,
сзади. На ней был черный старо-старушечий зипунчик, древняя круглая -  такие
носят  дряхлые помещицы,  да, пожалуй, монахини -  шапка  с черной наколкой,
скрывавшей  всю  ее  голову и  оставлявшей открытым  только  небольшой  овал
сморщенного  лица,  где  добротой,  мирной  приветливостью  и  стеснительной
учтивостью  отливали  глаза.  Одежду  ее  довершал  громадный,  безобразный,
длинношерстый  и  короткий серый с  рыжим мех не то  зайца, не  то какого-то
другого  зверя,  громадным воротом навалившийся на плечи. Он  был громаден и
неуклюж,  а Инна Эразмовна -  согбенна летами, и казалось, что это мех своей
тяжестью пригнул ее к земле.
     Вошли   в   вагон.  Соседом   оказался   китаец,   ехавший   со   своим
семнадцатилетним  сыном  - уже  совершенно  типичным косоглазым китайчонком.
Усадив Инну Эразмовну и оставив АА с нею, я  пошел к выходу, чтоб  встретить
Пунина,  и  только  дойдя,  встретился  с ним. До отхода  поезда  оставалось
тридцать минут. Пунин вошел в вагон. И на  несколько минут АА вышла с ним на
перрон, а я остался с  Инной  Эразмовной, которая  воспользовалась минутой и
задала  мне  два-три  тревожащих  ее  вопроса  о Шилейко, которого она  -  и
справедливо вполне - считает жестоким эгоистом. Я  ответил уклончиво.  Вошли
АА  и Пунин, а затем я с Пуниным вышли из вагона, оставив АА наедине с Инной
Эразмовной. Минут  за десять до отхода  АА  вышла - и  огорченная, ибо  Инна
Эразмовна, беспокоясь,  что поезд тронется,  велела ей уйти.  Я узнал точное
время, и АА с Пуниным опять вошли в вагон  - еще на семь  минут. АА,  выйдя,
подбежала  к  окну  и как-то нервно крикнула:  "Мамуся!".  Последние  минуты
глядели друг на друга через стекло. Я наблюдал за АА... На один момент (тот,
когда  она вышла из вагона  после разговора с Инной Эразмовной  -  за десять
минут  до  отхода)  я  заметил  особенно острый,  пронзительный, воспаленный
взгляд  -  глаза  АА делаются  такими блестящими и острыми только  в  редкие
минуты  ее  жизни.  Два-три  шага по  перрону,  и  внешнее  равновесие  было
восстановлено -  взгляд  стал  обычным,  и дальше АА уже  была  спокойна.  Я
вспомнил, что она никогда не плачет. Поезд ушел. АА побежала за вагоном, а я
бросился за ней, опасаясь,  чтоб  ее  не толкнули. Она заметила  меня... "Не
идите  так  близко  к  поезду",  -  сказала мне, не  останавливаясь, еще раз
повторила  то  же. Поезд ускорял ход. Мы остановились. И пошли к выходу. При
выходе с перрона у  всех  отбирают  перронные  билеты.  Я  прошел,  не отдав
своего, а у АА его взяли. Я показал АА билет. АА неожиданно искоса взглянула
на меня и,  тихо уронив: "Дайте мне, если он вам не  нужен", -  протянула за
билетом  руку.  Жест  и  взгляд  ее  был  каким-то   стыдливым,  точно   она
признавалась мне в своей слабости... А меня тронуло, что ей так дорог и этот
билет - память о расставании с Инной Эразмовной.
     К  выходу  шли,  разговаривая  о чем-то  постороннем, и я плохо слушал,
зная, что этот разговор и  ей-то нужен только для того, чтоб  затушевать  им
те,  быть  может,   замеченные  нами  мгновенные  признаки   ее  внутреннего
состояния,  которые  до  отхода  поезда могли случайно  проскользнуть сквозь
внешнее спокойствие.
     У выхода я попрощался; АА пошла на телефон, Пунин остался ее ждать, а я
ушел домой.

     Вечер у Спасских.
     Вечер оказался  лучше, чем я  думал, потому что хорошо  играла на рояле
Юдина,  и  музыка, которой я давно  не  слышал,  дала  мне  несколько  минут
гармонического существования. А  в  первом отделении читали  прозу и стихи -
Федин, М. Кузмин, Б. Лившиц, К Вагинов, С. Спасский и Н. Баршев.

     Домой вчера вернулся в первом часу и до четырех читал Шенье и Пушкина.
     А сегодня - вот  уже четвертый час ночи, и я кончаю эту запись.  В окно
уже брезжит  предутренний свет  - светлеет очень быстро.  Скоро придут белые
ночи. Хороши они были в прошлом году.


     12.05.1926

     Пришел к АА, она рассказывала о вчерашнем вечере у  Щеголева с Толстым.
Я поехал к А. Н. Толстому. Он еще не встал. Ждал его в столовой. Вышел  он в
белой  пижаме. Пил  с ним кофе. Алексей Николаевич рассказывал  медленно, но
охотно о Николае  Степановиче и дуэли его с Волошиным. И о подноготной  этой
дуэли, позорной для Волошина. Я спросил Толстого, есть  ли у него автографы.
Он  предложил мне  перерыть  сундук с его архивами  -  письмами. Пересмотрел
подробно все - нашел  одно письмо.  "Вам вернуть его после снятия копии?"  -
спросил я. Толстой махнул рукой: "Куда мне оно! Берите".
     Толстой  отнесся  ко мне исключительно  хорошо. Это не Кривич, дрожащий
над своими  архивами. Толстой знает, что у него будет собственная биография,
и почему не сделать хорошего дела для биографии  другого? Звал меня обедать,
обещая за обедом рассказывать  о Гумилеве; сказал, что записать все придется
в несколько приемов.

     Весь  вечер  провел  у АА. Она перед  этим была у Замятиных, и Замятины
проводили ее  до дому. Очень много говорили о Гумилеве, об истории его дуэли
с  Волошиным,  и  у АА вдруг возник вопрос - откуда  печатавшие  ругательные
статьи о Гумилеве газеты получили сведения?
     О фразе Гумилева, сказанной по поводу  Дмитриевой, знали только Кузмин,
Маковский,  Ал. Толстой и еще очень немногие - сторонники Гумилева. С другой
стороны, знал  о  ней  Гюнтер, а от  него  -  Волошин и Дмитриева... Кто мог
информировать  газетных корреспондентов? И во всяком  случае,  не  протокол,
потому  что  протокол в  мастерской  Головина не был  составлен  (поэтому  и
возможно было газетам местом происшествия  назвать ресторан  "Вену"). Логика
подсказывает ответ на вопрос.
     Говорили об окружении  Гумилева  в те  и в последние  годы.  Попутно АА
говорила  о  Блоке, считая,  что  Блок, вдавшись  в  полемику, закончившуюся
статьей  "Без  божества,  без  вдохновенья",  поступил  крайне  неэтично   и
нехорошо.  А  Гумилева  упрекнула в  отсутствии  чуткости,  позволившем  ему
вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком.
     АА не оправдывает последних лет жизни  Гумилева.  Причины их находит во
всех условиях тогдашнего существования  и считает,  что если  бы Гумилев  не
умер,  то  скоро  бы  сильно  переменился:  узнав  историю  с Кельсоном,  он
прекратил бы отношения с Г. Ивановым и Оцупом, студии ему достаточно надоели
(пример - см.  воспоминания  Фриды Наппельбаум  -  он  хотел  отказаться  от
руководства "Звучащей  раковиной"). Вероятней  всего - уехал бы за границу и
писал бы прекрасные стихи, но образ его жизни стал бы совершенно иным.
     Рассказывала о непримиримом отношении  Гумилева  к ней.  Пример - фраза
его,  что  "прав  Гржебин", которую он сказал,  придя  к  АА  перед  вечером
"Petropolis'a", когда Г. Иванов  (даже Г. Иванов!) заступился за АА, сказав:
"Гржебин не прав уже по одному тому, что он Гржебин". Г. Иванов-то, конечно,
здесь был двуличен,  как всегда, желая  показать  себя хорошо АА и правильно
рассчитывая, что со своим-то (т. е. с Николаем Степановичем) он сговорится.
     Рассказывала о  том,  как в Москве  была в издательстве "Узел"  - у  С.
Парнок  и  С.  Федорченко.  Последние  говорили  исключительно  о  Волошине,
всячески  восхваляя  его.  АА  крепилась  и молчала.  Но когда  одна из  них
рассказала  АА о  том,  как она  в отместку за  плохое мнение Мандельштама о
Волошине обозвала Мандельштама чуть ли не жуликом и  пр.  и  как Мандельштам
написал  ей  "глупое"   (слова  рассказывавшей)  письмо  с   просьбой   дать
объяснения, сказать, от кого она это слышала, - если сказавший это - мужчина
(а если  сказавший -  "женщина,  - пишет Мандельштам, - тогда, конечно, дело
непоправимо",  -  намекая  на  то,  что  с  женщины  он не  может  требовать
удовлетворения);  когда  она  рассказала  это   со  смехом,  издеваясь   над
Мандельштамом,  АА  не выдержала  и сказала:  "Бедный Осип  Эмильевич,  как,
должно  быть,  это  ему  неприятно!".  Воцарилось  гробовое молчание.  Потом
прозвучал вопрос:  "А  вы  хорошо знаете Мандельштама?" - "Да, я  его  очень
хорошо  знаю, я с ним в очень дружеских отношениях...". Разговор продолжался
еще  очень недолго. АА спросили, действительно ли Мандельштам  такой хороший
поэт - ибо они  этого не считают,  и АА  ответила, что  считает Мандельштама
одним из лучших поэтов.
     АА рассказывала мне это по поводу долгой  беседы о дуэли и Волошине. АА
не находит оправданий Волошину. Сказала мне, что совершенно не понимает, что
думал Волошин, когда - опороченный всем своим отношением к Гумилеву - в свой
приезд сюда (в  24-м году)  два раза  приходил  к ней с визитом: сразу после
приезда и перед самым отъездом (причем держался Волошин очень глупо; так, на
вопрос  АА, прочтет ли он  ей  свои стихи,  он ответил: "Не  знаю,  я  очень
разобран", - то есть, все его дни распределены).
     АА   считает,   что    Волошин    историей    дуэли   совершенно   себя
скомпрометировал.  И, казалось  бы, скомпрометировав себя так  (до того, что
ему пришлось навсегда  уехать из Петербурга: его здесь не хотели принимать -
ни  Вячеслав  Иванов,  ни  Анненский, ни  другие),  Волошин  по  отношению к
Гумилеву,  а  после смерти Гумилева -  к  его памяти, должен  был  держаться
крайне осторожно  и,  казалось  бы,  стремиться загладить свой  поступок.  И
вместо этого Волошин  двуличничает до сих пор: пишет (после смерти Гумилева)
о  пощечине, которую  дал  ему, и  посвящает  ему  посмертное стихотворение.
Перемывает (см. материалы Горнунга)  косточки о "Жиль де Реце", рассказывает
ложный  вздор  о  примирении Гумилева  с ним  в 21  году и  т.  д.,  и т. д.
Примирения  не  было:  Лозинский  рассказывает, что Гумилев на  его  вопрос,
действительно ли он примирился с Волошиным, коротко ответил: "Мы при встрече
подали  друг другу руку". Если Волошин  думает, что, встретившись с ним в 21
году - через десять лет после  дуэли - и  не отведя руки в сторону,  Гумилев
помирился  с  ним,  -  то  это доказывает  только наглость Волошина и ничего
больше.
     Хорошо, что А.  Толстой, свидетель  всей истории дуэли, жив и  что  его
можно спросить обо  всем;  сегодня Толстой мне подробно рассказал все, и мне
очень важно его сообщение. Не будь его - Волошина трудно было бы изобличить,
тем более, что он сумел создать себе в Москве целые кадры "защитников".

     Сегодня утром к АА явилась неизвестная дама. Сказала  АА, что  пришла к
ней  узнать,  не  родственники  ли ей те  Ахматовы,  которые когда-то жили в
Москве,  и не родственники ли ей  те  (назвала по фамилии),  которые живут в
Москве сейчас и приходятся родственниками московским Ахматовым. И объяснила,
что  она  впала  в крайнюю  бедность  и  надеялась,  что АА, по  родственным
отношениям,  окажет  ей  материальную  помощь.  АА  ответила,  что  никакого
отношения  к  названным лицам  она  не имеет и  что  дама направлена к  ней,
вероятно, по недоразумению, потому  что  АА сама находится  приблизительно в
таком же  материальном положении. Дама, тем  не менее,  стала  просить у  АА
денег, и АА дала ей один рубль из  трех,  имевшихся у нее. Дама  рассказала,
что увидела фамилию АА на  афише о вечере 10 мая и тогда же узнала  у А.  В.
Ганзен ее адрес.
     Я убежден, что вся история этой попрошайкой выдумана и  что завтра  она
пойдет  еще  к кому-нибудь - к Сологубу, что  ли - и будет  спрашивать -  не
родственник ли он графа Сологуба... Вот еще "польза", принесенная АА вечером
10 мая.
     А о вечере 10 мая можно еще вот что  сказать: я уже записал раньше, что
к АА приходил Борисоглебский (М. В.) и не приглашал АА выступать  потому что
знал,  что она  выступать не  будет,  от  имени  Союза писателей,  в  пользу
которого устраивается этот вечер, а просил ее разрешения поставить ее имя на
афишу (для спекуляции ее именем, конечно). АА была крайне недовольна; но, не
желая противодействовать Союзу, согласие вынуждена была дать (уверен, что АА
считала  себя  одолженной Союзу, который  в  прошлом  году  дал ей пятьдесят
рублей на лечение).
     Афиши  были  расклеены,  дважды  печаталось  извещение  в газетах;  вот
второе:  "Вечер   писателей.  В  предстоящем  сегодня  в  Филармонии  вечере
всероссийского Союза писателей, помимо ленинградских писателей: А. Толстого,
Л. Сейфуллиной, Ахматовой, Зощенко, Сологуба  и др., выступит прибывающий из
Москвы  Булгаков,  автор "Дьяволиады" и  "Роковых яиц".  ("Красная  вечерняя
газета", 10.05.1926).
     Вечер  прошел  с  небывалым  успехом.  Публики  было  несметное, доныне
небывалое  количество. Сологуб и Сейфуллина  на вечер не пришли (Сологуб был
болен).  Публика кричала: "Даешь  Ахматову!" и "Даешь Сейфуллину!"... Сбор -
небывалый: 600 рублей (чистого сбора). И опять же  - хотя  АА и очень спорит
со  мной - я убежден, что такой сбор сделало  именно ее имя  на афише, - так
мне говорили  все, кто был на вечере. Публика так  настаивала на выступлении
Ахматовой, что  Ганзен умоляла Замятина (участвовавшего  в вечере) доставить
Ахматову на вечер во  что бы  то  ни стало. Л. Н.  Замятина,  желая избавить
Евгения  Ивановича от неприятного поручения (ездить к Пунину, с которым он в
натянутых отношениях, и  ездить, конечно, безуспешно), стала  звонить  АА по
телефону из Филармонии. К телефону подошел Пунин и не догадался сказать, что
АА в Шереметевском доме нет. АА  пришлось подойти  (Л. Н. , в конце  концов,
просила  АА только приехать  показаться публике, не читать... Но  разве  это
возможно?) и наотрез отказаться от мольб Л. Н. о приезде АА на вечер. АА это
было  тем  более неприятно, что  упрашивала ее  именно Людмила Николаевна, к
которой АА так хорошо и дружески относится.
     Вся  эта история  бесконечно неприятна  АА, и мы  долго обсуждали ее. Я
заговорил о  выступлении вообще,  и  спросил  АА,  почему  она  так не любит
выступать? АА объяснила, что, прежде всего, она никогда не любила выступать,
а в последние годы это  ее отношение к эстрадным выступлениям усилилось.  Не
любит - потому что не любит чувствовать себя объектом наблюдения в  бинокли,
обсуждения  деталей  ее  внешности  и пр. - потому что разве  стихи  слушает
публика? Стихи с эстрады читать нельзя. Прежде всего, читаемое стихотворение
доходит  только до первых  рядов  публики.  Следующие его  уже  не слышат  и
публике остается  только наблюдать  пантомиму. Помолчав,  АА заговорила  и о
второй причине - отсутствии у нее платья: ведь теперь уж не 18-й год!  Очень
существенная причина, и понять упрекающим ее в игнорировании желаний публики
- следовало бы.
     АА не  говорила, но по чуть заметным намекам я понял,  что АА находит и
третью причину: публика, по ее мнению, нынче очень груба.

     Вчера вечером АА была  у Щеголевых. Встречалась  у них с А. Толстым и с
К-чем. После ужина АА говорила с П. Е. о Шенье и Пушкине. Щеголев неожиданно
для  АА  заинтересовался  ее  работой,  был исключительно любезен  и  принял
рассказ АА  о  ее  мнении  по поводу  взаимоотношений  Пушкин  -  Шенье  без
возражения, наоборот - соглашаясь со всем; принес книги, искали сравнений по
книгам; П. Е. подтвердил правильность суждений АА.
     С А. Толстым АА  говорила обо  мне; он  охотно согласился рассказать  о
Николае Степановиче и предоставить все, что можно найти в его архивах.
     К-ч заявил, что знал Николая Степановича в Париже в 1918 году.


     13.05.1926

     Позавчера  АА спросила Щеголева о  знаниях Томашевского - действительно
ли он хороший пушкинист? Щеголев взглянул на АА, серьезно, в глаза, помолчал
и сказал: "Вот если  вы будете руководствоваться тем, что пишет Томашевский,
- вы действительно сделаете много ошибок".

     Сегодня  у  меня  был В. Рождественский. Говорит,  что  хочет  уйти  из
Института  истории искусств (он  - на изобразительном отделении), потому что
трудно  совмещать  работу  по стихам с  ученичеством. Просил  меня отвезти в
Институт  истории искусств (потому что  ему  самому  неудобно) заявление,  в
котором  просит предоставить в  качестве преподавателя ему с осени 1926 года
занятия на "лито" по одной из  следующих отраслей знания:  а)  семинарий  по
истории новейшей русской литературы; в)  по  те