е всего, что он клеветал на своих солдат, обвиняя их  иногда
в недостатке стойкости.
   К  русским  матросами  солдатам  и  к  тем  людям,  которые  являлись  их
настоящими вождями в этой кровавой и яростной борьбе, неприятель был гораздо
справедливее. Французский главнокомандующий, сам храбрый и  стойкий  солдат,
маршал Канробер до конца жизни в беседах с близкими с восторгом вспоминал  о
тех, кого так мало  ценил  русский  главнокомандующий  Меншиков:  "С  какими
противниками имели мы дело?" Маршал Канробер, рассказывает  его  друг,  даже
сорок лет спустя при этом вопросе поднимался в кресле и, глядя на нас своими
огненными глазами, восклицал: "Чтобы понять, что такое были наши противники,
вспомните о шестнадцати тысячах моряков,  которые,  плача,  уничтожали  свои
суда с целью загородить проход и которые заперлись в казематах бастионов  со
своими пушками, под командой своих адмиралов Корнилова, Нахимова,  Истомина.
К концу осады от них осталось восемьсот человек,  а  остальные,  и  все  три
адмирала, погибли у своих пушек..."
   Канробер особенно отмечает  также  и  севастопольских  рабочих:  "Генерал
Тотлебен  для  выполнения  своей  технической  задачи  нашел   в   населении
Севастополя, сплошь состоявшем из рабочих или служащих в морском ведомстве и
в арсеналах, абсолютную преданность делу. Женщины и  дети,  как  и  мужчины,
принялись рыть  землю  днем  и  ночью,  под  огнем  неприятеля,  никогда  не
уклоняясь. А наряду с этими рабочими и моряками солдат, особенно  пехотинец,
снова оказался таким, каким мы его узнали в битвах при Эйлау и под Москвой".
   Чтобы  найти  достойное  сравнение,  Канробер,  знаток  военной  истории,
называет именно эти два кровопролитнейших сражения наполеоновской эпопеи,  в
которых храбрость и стойкость русской  пехоты  изумили  Наполеона  I  и  его
маршалов.
   Черствый, раздражительный, завистливый и  насмешливый  Меншиков  все-таки
должен был в первые месяцы осады считаться с очевидностью: с тем, что  после
смерти Корнилова Севастополь держится (если не говорить о главном,  то  есть
об упорстве и героизме,  проявляемых  подавляющим  большинством  защитников,
матросов, солдат и рабочих) на Нахимове, Тотлебене и Истомине.
   Среди бездарных начальников, среди звезд генералитета, прославившихся чем
угодно, но  только  не  военными  заслугами,  эти  три  человека,  дружно  и
согласованно  действовавшие,  представляли  собой  могучую  силу.   Меншиков
отлично знал (при его бесспорном уме и огромной опытности он даже не мог  не
знать), что талантливый, одаренный самостоятельным мышлением  человек  может
при николаевской системе иной раз выйти в генералы, если ему повезет и  если
он не попадется на глаза и на замечание у царя или у Василия Долгорукова. Но
чтобы человек с  такими  качествами  попал  на  командующий,  в  самом  деле
руководящий пост - это было в обыкновенное время абсолютно невозможно,  Кому
же и было это понимать, как не князю Меншикову? Мало ли он сам  сбыл  с  рук
таких  неудобных  адмиралов  и  генералов!  Ему  ли  было  не   знать   этот
"вырубленный лес", с которым великий поэт Некрасов сравнил двор и  окружение
Николая после 14 декабря!
   Но вот в стороне от большого  света,  где-то  на  задворках  империи,  на
Черном  море,  Михаил  Петрович  Лазарев  создал  какие-то  свои,  несколько
подозрительные традиции,  воспитал  этих  Корниловых  Нахимовых,  Истоминых,
как-то вовсе не подходящих ни по росту, ни  по  масти  к  общеустановленному
"нормальному" образцу.  И  вдруг  грянула  грозная  война,  и  оказалось,  к
прискорбию князя Меншикова, что  в  ненормальные  времена  общеустановленный
нормальный образец никуда не годится. Что же делать? Меншиков скрепя  сердце
решил использовать этот странный,  ни  на  что  не  похожий,  "ненормальный"
выводок лазаревских адмиралов,  которые,  как  выразился  товарищ  Пирогова,
профессор хирургии, Севастополей Гюббенет, говоря о  Нахимове,  "не  считали
достойным хвалить все существующее и скрывать недостатки, а находили  пользу
в изобличении и в неусыпном стремлении к улучшениям".
   И Меншиков уже в декабре 1854 года представил царю доклад о необходимости
наградить Нахимова, о котором злобно говорил в своей компании,  что  ему  бы
канаты смолить, а  не  адмиралом  быть.  Молодой  великий  князь  Константин
Николаевич, находившийся тогда в самой весне своего "либерализма", не только
исходатайствовал Нахимову орден Белого Орла, но и писал ему в  рескрипте  13
января 1855 года: "Я имею себе  в  удовольствие  выразить  вам  ныне  личные
чувства мои и всего Балтийского флота. Мы уважаем  вас  за  ваше  доблестное
служение, мы гордимся вами и вашей славой, как украшением нашего  флота;  мы
любим вас, как почтенного товарища, который сдружился с морем  и  который  в
моряках видит друзей своих. История флота  скажет  о  ваших  подвигах  детям
нашим, но она скажет также, что моряки-современники вполне ценили и понимали
вас".
   Но Нахимова награды и приветствия занимали  мало.  От  того  самого  дня,
когда французское ядро убило  на  Малаховом  кургане  Корнилова,  окружающие
Нахимова стали замечать в нем твердое, безмолвное  решение,  смысл  которого
был им понятен. С каждым месяцем им становилось все яснее, что этот  человек
не может и не хочет пережить Севастополь.
   Могли ли его, если так, интересовать  восторги  Константина  Николаевича,
или фальшивые любезности  не  терпящего  его  Меншикова,  или  даже  царские
милости? Нахимов  решительно  ни  с  кем  уже  не  церемонился.  Вот  сцена,
обнаружившая, что ни малейших способностей  к  придворному  обхождению  этот
моряк не имел и не считал нужным ими  обзаводиться.  Царь  в  восхищении  от
изумительной  деятельности  и  геройской   храбрости   Нахимова   послал   в
Севастополь своего флигель-адъютанта Альбединского и  поручил  ему  передать
"поцелуй  и  поклон"  Нахимову.  Спустя  неделю  после   этого   Нахимов   с
окровавленным лицом после обхода батарей  возвращался  домой,  и  вдруг  ему
навстречу новый флигель-адъютант с новым  поклоном  от  императора  Николая.
"Милостивый государь!  -  воскликнул  Нахимов.  -  Вы  опять  с  поклоном-с?
Благодарю вас покорно-с! Я и от первого поклона  был  целый  день  болен-с!"
Опешивший флигель-адъютант едва ли сразу пришел в себя и от дальнейших  слов
Нахимова, давно раздраженного  беспорядком  во  всей  организации  тыла,  от
которого зависела участь Севастополя. "Не надобно нам поклонов-с!  Попросите
нам плеть-с! Плеть пожалуйте, милостивый государь, у нас порядка  нет-с!"  -
кричал Нахимов. "Вы ранены?" - спросил тут кто-то. "Не-правда-с!  -  отвечал
Нахимов, но тут, заметив все-таки на своем лице кровь, прибавил:
   - Слишком мало-с! Слишком мало-с!"
   Больше Николай Павлович ни поцелуев, ни поклонов Нахимову уже не посылал.
Глава 7

   За Альмой - Инкерман, за Инкерманом  -  Евпатория.  Армия  Меншикова  вне
Севастополя терпела поражение за поражением,  несмотря  на  все  упорство  и
храбрость войск.
   А в осажденном Севастополе Нахимов, Тотлебен,  Истомин  и  их  матросы  и
солдаты продолжали изумлять врага своей  невероятной  на  первый  взгляд  и,
однако, все крепнущей обороной.
   Петербург почти не присылал, несмотря на все мольбы, пороха и сухарей, но
снабдил Нахимова  новым  непосредственным  начальством  -  Остен-Сакеном,  а
Крымскую армию и  Севастополь  новым  главнокомандующим  -  князем  Михаилом
Дмитриевичем Горчаковым, переведенным сюда из Дунайской  армии,  которой  он
так неудачно до сих пор командовал.
   Некоторые свидетельства (не все) ставят эти два  назначения  в  причинную
связь с приездом в Крымскую армию двух великих князей.
   Николаю  Павловичу   показалось   почему-то   необходимым   отправить   в
Севастополь двух своих младших (и самых бесцветных и малоодаренных) сыновей:
Николая и Михаила. Неловким представлялось, что  во  французской  осаждающей
армии присутствует двоюродный брат Наполеона III, в английской - родственник
королевы герцог Кембриджский, а в русской никого  не  было  из  царствующего
дома.
   Великие князья приезжали дважды и путались без малейшего толка под ногами
защитников Севастополя от 23 октября до 3 декабря 1854 года и от  15  января
до 21 февраля 1855 года, когда благополучно отбыли снова уже безвозвратно, в
Петербург, к большому облегчению Тотлебена и Нахимова.
   Вследствие назначения (28  ноября  1854  года)  Остен-Сакена  начальником
гарнизона адмирал Нахимов оказался его подчиненным, что, конечно,  не  могло
не стеснять свободы действий адмирала. Нечего и говорить,  что,  несомненно,
присутствие великих князей, по сути дела, не могло не  отнимать  у  Нахимова
немало времени совершенно непроизводительно.
   Но великие князья  в  Севастополе  были  неудобством  скоропреходящим.  А
Остен-Сакен и Горчаков остались надолго и  благополучно  пережили  Нахимова,
хотя по возрасту  были  старше.  Но  оба  они  несравненно  осторожнее,  чем
Нахимов, вели себя  среди  свирепствовавшей  в  Севастополе  "травматической
эпидемии", как хирурги уже тогда стали называть войну.
   В кровавой и  неудачной  битве  24  октября  1854  года  под  Инкерманом,
предпринятой Меншиковым с целью отбросить союзников от  Сапун-горы,  Нахимов
не участвовал. Он мог только с полным недоумением и возмущением отнестись  к
тому, что главная роль в предстоящей битве была дана тому самому присланному
из Дунайской армии Данненбергу, которого М.Д. Горчаков  постарался  поскорее
сбыть с рук и одарить им Севастополь, после того как Данненберг проиграл  на
Дунае битву при Ольтенице исключительно  вследствие  своей  растерянности  и
полной военной бездарности. Любопытно, что и сам Меншиков оценивал  генерала
Данненберга вполне точно и считал "несчастьем"  такое  положение,  когда  бы
Данненберг даже временно стал командующим армией.
   Генерал Данненберг встретился накануне Инкерманского сражения с Нахимовым
и сказал адмиралу: "Извините, что я еще не был у  вас  с  визитом",  Нахимов
ответил: "Помилуйте, ваше превосходительство,  вы  лучше  бы  сделали  визит
Сапун-горе!"
   Но этим дело не  окончилось.  У  нас  есть  свидетельство,  что  все-таки
Данненберг не понял Нахимова,  вероятно,  приняв  его  слова  за  безобидную
шутку. Объехав,  как  всегда,  севастопольские  бастионы,  Нахимов  в  канун
рокового Инкермана  вернулся  к  себе  в  каюту  пришвартованного  к  берегу
корабля. И вдруг ему докладывают о  визитере:  генерал  Данненберг.  Тут  уж
Нахимов решил говорить  яснее:  "Ваше  превосходительство,  говорят,  что  к
завтрашнему дню у вас назначено большое  сражение?"  Данненберг  подтвердил.
"Как же это вы накануне сражения теряете  время  на  бесполезные  визиты?  -
сказал тогда адмирал своему гостю.  -  Неужели  вам  не  предстоит  никакого
распоряжения, не нужно ничего сообразить?"
   Нахимов сейчас же повез своего гостя к Истомину на обстреливаемый как раз
очень жестоко Малахов курган, что, по-видимому, не  предусматривалось  вовсе
программой визита, потому что Данненберг предпочел там  не  задерживаться  и
круто сократил посещение.
   Русские войска  сражались  в  день  Инкермана  превосходно,  несмотря  на
безобразные, хаотические, путаные распоряжения начальства; последнее  только
и спасло союзников от  разгрома;  по  утверждению  самих  же  французских  и
английских генералов, Данненберг с Меншиковым спасли в этот день  союзников.
"Мы  избежали  тогда   великой   катастрофы",   -   говорили   Мортанпрэ   и
Вобер-де-Жанлис, вспоминая об Инкермане в начале 1856 года.
   После Инкермана всякое  доверие  к  высшему  командованию  исчезло  бы  в
Севастополе, если бы оно было в наличности раньше.
   "Все очень хорошо, все идет порядочно, только пороху не бог весть сколько
и князь Меншиков изменник", - пишет саркастически и с раздражением полковник
Виктор Васильчиков своему другу. Но и он, скептик и желчный наблюдатель,  не
может нахвалиться солдатами и офицерами, и прежде  всего  героем  Нахимовым,
которого "матросы, обожавшие своего адмирала,  уже  успели  переименовать  и
называли за его совсем отчаянную храбрость "Нахименкой  бесшабашным",  чтобы
больше походило на матросскую фамилию. Им хотелось, чтобы он был уже  совсем
их собственный.
   "Нахименко бесшабашный" проделывал такие вещи, что просто  заражал  своим
настроением и офицеров, особенно молодых прапорщиков, и солдат, и  матросов.
Прапорщик Демидов с отрядом штуцерников поместился в дальнем  завале,  прямо
против англичан. Чтобы придать своим солдатам  куражу  и  доказать  им,  что
англичане штуцерные дурно стреляют, он вышел из завала и  прошел  мимо  всех
неприятельских траншей с левого  на  правый  фланг.  Затем  он  сделал  себе
папироску, стал ее курить,  потом  пошел  назад  под  прикрытие  завала.  Но
солдаты даже  и  не  нуждались  в  таких  примерах.  Не  сговариваясь  и  не
размышляя, часто целые партии предпочитали мучительную смерть плену.
   Нужно заметить, что Нахимов, сам  беспечно  подставляя  свою  голову  при
всяком удобном случае, категорически воспрещал своим подчиненным какое бы то
ни было бесполезное молодечество. У нас есть несколько тому свидетельств.
   Наиболее дельными и нужными людьми оказались, как  и  следовало  ожидать,
именно  те  морские  и  армейские  офицеры,  которые   протестовали   против
хвастовства и самохвальства. "А знаете, кто  у  нас  из  инженеров  заслужил
всеобщее уважение? Батовский, тот, который  всегда  кричал  против  войны  и
говорил, что шапками не закидаешь неприятеля и что долго с  ним  повозишься.
Он распорядителен и храбр. Пришлось  Нахимову  сказать  ему  в  первый  день
бомбардирования: господин офицер, я вас должен буду отправить на гауптвахту,
мы нуждаемся в инженерных офицерах, зачем же вы под  ядрами  стоите  и  сами
пушку наводите?
   И   в   качестве   помощника   начальника   Севастопольского    гарнизона
Остен-Сакена, и затем со 2 марта 1855 года в  качестве  начальника  порта  и
военного губернатора Нахимов и днем и ночью мелькал на  бастионах  именно  в
самых опасных, самых слабых пунктах,  распоряжаясь  всегда  умно,  всегда  с
глубоким знанием дела, отдавая приказы, контролируя лично их исполнение. И в
местное свое начальство, и в петербургское он совсем не верил. Переписки  он
терпеть не мог, а запросов министерства просто боялся.  В  это  время  Павла
Степановича можно  было  назвать  душой  обороны  -  он  постоянно  объезжал
бастионы, справлялся, кому  что  надо,  кому  снаряды,  кому  артиллерийскую
прислугу и прочее. И постоянно надо было торопиться, чтобы за ночь исправить
то, что разрушил неприятель.  Ночевал  где  придется,  спал  не  раздеваясь,
потому что собственную квартиру он отвел под лазарет для раненых,  а  личные
деньги адмирала шли на помощь отъезжающим семействам моряков. Для матросов и
солдат было большим нравственным  подспорьем  и  радостью  каждое  появление
Нахимова на их бастионе".
   Техническая оснащенность у неприятеля значительно превосходила нашу,  что
сказывалось на каждом шагу, в с этим ничего поделать было нельзя.
   Нахимов доносил Меншикову 16 февраля 1855 года: "В последние  дни,  после
заката солнца, когда в Севастополе наступает совершенная тишина  в  воздухе,
из траншей, раскинутых за  бастионом  Корнилова  неприятель  бросает  к  нам
конгревовы ракеты: вчера он выпустил до шестидесяти и, как казалось, с  трех
станков... Донося о сем  вашей  светлости,  имею  честь  присовокупить,  что
ракеты,  бросаемые  неприятелем,  преимущественно   разрывные,   с   сильным
зажигательным составом,  а  дальность  полета  простирается  до  двух  тысяч
сажен". Одна из этих ракет, пролетев пять верст, упала в Северную сторону  и
врылась в землю на три с половиной фута.
   По французским данным, эти ракеты били дальше: на 7 километров. А  у  нас
наибольшие  дальности  мортир  сухопутной  артиллерии  при  полных   зарядах
составляли от 997 до 1085 сажен, то есть немногим более двух верст.
   "Нахимов на военных советах настойчиво высказывался о необходимости вести
оборону, пока не перебьют всех моряков", в то время как  "Горчаков,  старик,
выживший из ума, чуждый флота, только чиновник, вступив в управление  армией
и видя большую потерю людей в  Севастополе,  задался  целью  на  свой  страх
бросить Севастополь. Отсюда трагизм осажденных", пишет в  своих  проникнутых
горечью черновых заметках участник обороны Ухтомский. Истомин был  вне  себя
от гнева, испытывая постоянные отказы и задержки, когда требовал средств  на
оборону. Но беспокойные люди вроде Истомина или Нахимова скоро умолкали, так
как долго на свете не заживались, в прямую противоположность хотя бы тому же
Д.Е. Остен-Сакену, который родился в год начала французской  революции  -  в
1789 году, прослужил на военной службе сряду семьдесят шесть дет, сподобился
умереть в 1881 году, девяноста двух лет от роду, и ни разу не был ни  ранен,
ни даже контужен, так как "смолоду  умел  беречь  себя  для  отечества"  (по
счастливой догадке пораженного  этим  фактом  автора  одной  некрологической
заметки об Остен-Сакене).
   В этом отношений Остен-Сакенам и Меншиковым  вообще  везло,  а  Нахимовым
нисколько  не  везло.  Впоследствии,  отмечу  кстати,  льстец  и   карьерист
Комовский, делавший карьеру  при  Меншикове  и  очень  хорошо  знавший,  как
относился Нахимов к князю и его клевретам, не мог скрыть  своей  радости  по
поводу гибели Нахимова. Комовский,  сообщая  о  смертельной  ране  Нахимова,
делится с Меншиковым одним своим мистико-религиозным открытием: оказывается,
само небо аккуратно  убирает  прочь  тех  адмиралов,  которые  непочтительно
относятся  к  князю  Александру  Сергеевичу.  "Странное  дело:  очереди  его
(Нахимова) я ждал, хотя поистине считал большой  утратой  его  потерю...  Но
ожидал потому, что по наблюдению заметил, что все  пессимисты  и  порицатели
вашей светлости как-то не сберегались судьбой". Вот  почему  после  Истомина
Комовский стал поджидать гибели Нахимова. Он мог бы привести еще и Корнилова
для полноты доказательств в пользу своего интересного  открытия,  не  говоря
уже о  десятках  тысяч  погибших  в  Севастополе  матросов  и  солдат,  тоже
порицавших "его светлость".
   2 марта 1855 года  Нахимов,  бывший  до  сих  пор  помощником  начальника
гарнизона,  был  назначен  командиром  Севастопольского  порта   и   военным
губернатором города Севастополя, а через пять дней его и защищаемый им город
постиг тяжелый удар: 7 марта,  когда  начальник  Корниловского  бастиона  на
Малаховом кургане адмирал  Владимир  Иванович  Истомин  шел  от  Камчатского
люнета к себе на Малахов курган, у него ядром оторвало голову.
   Смерть Истомина была тяжким ударом для обороны  Севастополя,  и  Нахимов,
снова вторя своей тайной мысли, которая, впрочем,  для  окружавших  его  уже
перестала быть тайной, говорил  о  могиле,  которую  "берег  для  себя",  но
уступает теперь Истомину. Он не желал пережить Севастополь и не  верил,  что
Севастополь устоит. Вот письмо, которым извещал Нахимов Константина Истомина
о гибели его брата:
   "Общий наш друг Владимир Иванович убит  неприятельским  ядром.  Вы  знали
наши дружеские с ним отношения,  и  потому  я  не  стану  говорить  о  своих
чувствах, о своей глубокой скорби при вести о его смерти. Спешу  Вам  только
передать об общем участии, которое  возбудило  во  всех  потеря  товарища  и
начальника, всеми любимого. Оборона Севастополя потеряла  в  нем  одного  из
своих главных деятелей, воодушевленного  постоянно  благородною  энергией  и
геройской решительностью: даже враги  наши  удивляются  грозным  сооружениям
Корнилова бастиона  и  всей  четвертой  дистанции,  на  которую  был  избран
покойный, как на пост, самый важный и вместе самый слабый.
   По единодушному желанию всех нас, бывших  его  сослуживцев,  мы  погребли
тело его в почетной и священной  могиле  для  черноморских  моряков,  в  том
склепе, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича (Лазарева)  и
пе