познакомился. - Он сел на койку,  положил  руку  на  кошму,  которой  Лера
прикрыла ноги. - А что?
   Она  покачала  головой:  ничего.  Теперь  глаза   ее   слипались,   она
чувствовала себя безмерно усталой.
   - Что с тобой? Ты не сердишься? - спросил Карабаш.
   Лера улыбнулась.
   - Нет.
   - А что с тобой?
   - Алеша, а вдруг мы не будем счастливы...
   - Да? Ну черт тогда с нами. Так нам и надо. - Он приложил свою ладонь к
ее щеке. - Если мы такие дураки - верно? Туда нам и дорога!
   Она засмеялась, прижала губы к его ладони.


   ...Зурабов прилетел из Керков самолетом. Он мог этим  самолетом  лететь
дальше, в Мары, но сошел  в  поселке,  и  вместе  с  ним  сошел  фотограф.
Карабаша в это время в поселке не было, он уехал к Чарлиеву. Лера  была  в
поле.
   Вечером, когда Карабаш и Лера  возвращались  -  он  случайно  на  своем
газике встретил в песках крытый грузовик Кинзерского и  пересадил  Леру  к
себе,  -  они  увидели  возле  столовой  Кузнецова.  Он   разговаривал   с
подавальщицей Марусей. Карабаш сразу  не  узнал  фотографа:  тот  отрастил
небольшую бороду, отчего  его  худое,  горбоносое  лицо  стало  неожиданно
интеллигентным. Фотограф сказал Карабашу, что хочет остаться  на  стройке.
Ну да, работать. На бульдозере, на скрепере,  на  кипятильном  титане,  на
черте в ступе. У него пять тысяч двести семьдесят  пять  профессий.  Какие
причины? Ему тут нравится.
   Карабаш слушал фотографа рассеянно. Он думал:  если  приехал  Кузнецов,
значит, тут и Зурабов, и будет, наверное, предпринимать какие-то шаги. Для
того и приехал.
   - Саша здесь? - спросила Лера.
   - В конторе. Разговаривает с каким-то вашим.
   - Там Смирнов, наверное, - сказал Карабаш.
   - Денис Ларионович, а  чего  вам  у  нас  нравится?  -  играя  бровями,
кокетливо  спросила  Маруся.  Лицо  ее  полыхало  красным  цветом,   глаза
блестели, и вообще она выглядела лет на  пятнадцать  моложе  своих  сорока
пяти. - Харчи у нас незавидные, вина не дают...
   - Да мне вашу водку ашхабадскую, отраву, даром не нужно.
   - А работа тут знаете какая тяжелая?  Ой,  что  вы!  Это  не  аппаратом
чикать. Ребята знаете как надрываются? Да вы не выдержите.
   - Будете со мной рядом, Машенька, - выдержу...
   - Ой, да ну вас...
   Карабаш оставил их болтать и погнал газик по песчаной улице дальше.  Он
отвез Леру к ней домой, а сам  подъехал  на  машине  к  конторе.  Зурабов,
Смирнов и прораб Второго участка - высокий, богатырского сложения  туркмен
Овезов - сидели в прокуренной комнате. Зурабов что-то рассказывал. Карабаш
издали кивнул всем троим, ему не хотелось пожимать  руку  Зурабову,  и  он
медленно подошел и стал слушать.
   Зурабов сказал, что семьсот строк -  о  заполнении  озер  -  он  послал
самолетом из Керков, теперь ему нужен некоторый  дополнительный  материал,
для двух следующих очерков. Для этой цели он и  заехал  в  Инче  вторично.
Почти все, что нужно, он уже выяснил у товарища Смирнова. Многое рассказал
Геннадий Максимович Хорев. Он прожил у него три  дня  в  Керках.  Чудесный
человек  Геннадий  Максимович!  Какой  интеллигентный,  какой   щепетильно
порядочный во всех отношениях! И жена у него  чудесная.  Простая  женщина,
молоденькая, двадцать пять лет, никаких дипломов, никаких таких  особенных
профессий, хозяйка, домоседка, обожает мужа, - а  что  еще  нужно?  Старик
счастлив. Говорит, что переживает вторую молодость. Его первая жена и дети
живут в Ташкенте, он им, разумеется, помогает деньгами, человек он глубоко
порядочный. Сын уже в институте...
   Карабаш, Смирнов и прораб молча слушали этот подробный рассказ.
   Потом Зурабов сказал, что ему необходимо еще несколько имен передовиков
производства, коммунистов и комсомольцев. Для портретных зарисовок.
   Карабаш  попросил  прораба  сходить  в   реммастерские   за   Ниязовым,
секретарем парторганизации. Пришел Ниязов.  Деловой  разговор  продолжался
еще минут сорок, потом  все  побежали  в  столовую  ужинать.  Дул  жесткий
северный ветер, и на улице стоял легкий свист от летящего  песка,  как  во
время небольшого бурана. Бежали согнувшись, загораживая лица ладонями.
   В столовой все как-то вдруг  рассеялись:  Зурабов  увидел  фотографа  и
подошел к нему, Ниязов подсел за стол к  механикам,  а  Карабаша  отвлекли
разговором двое рабочих, он сел с ними, быстро выпил  стакан  чаю  и  ушел
домой. Он думал, что Лера ждет его.
   Но Леры не было.
   Весь вечер Карабаш работал за чертежной доской. Прошло два  часа,  три,
четыре, - к нему не заходил никто. Ни Аркадий, ни Лера, ни  Зурабов  -  ни
один человек. Это был странный вечер. В  одиннадцатом  часу  вдруг  пришел
фотограф.
   - Вы работаете? - спросил он, остановившись в дверях.
   Карабаш сказал, что закончит работу через несколько минут, и  пригласил
фотографа зайти. Тот вошел, сел, молча курил, пока Карабаш,  нагнувшись  к
столу, скрипел твердым чертежным карандашом по листу ватмана,  приколотого
кнопками к доске. Он не проявлял никакого  интереса  к  тому,  что  делает
Карабаш.
   После долгого молчания и скрипения карандашом Карабаш спросил:
   - У вас ко мне дело?
   - Да вот насчет работы, - сказал фотограф. -  Но  вы  заканчивайте,  не
хочу мешать.
   - Вы серьезно? Я думал, вы баки забиваете нашей Марусе.
   - Баки - само собой...
   Потом они молчали до тех пор, пока Карабаш не кончил работы и  не  снял
доски со стола. Фотограф сидел на табурете с сигаретой в зубах и, зажмурив
правый  глаз  и  склонив  голову  набок,  чтобы  избежать  струйки   дыма,
забавлялся маленькой зажигалкой, в которой непрерывно что-то щелкало.
   - Что это? - спросил Карабаш.
   - Рулетка.
   Карабаш взял зажигалку, повертел в руках. Они поговорили о  рулетке,  о
картах и вообще об игре. Фотограф сказал, что игру уничтожить нельзя, люди
будут играть всегда и везде. Потому что игра  -  это  как  бы  разговор  с
судьбой. А каждому хочется попытать свою судьбу. Он имел в виду,  конечно,
такие игры, как  рулетка  или  "очко",  "скат",  то,  что  немцы  называют
"глюкшпиль" - игра счастья. В Германии, сказал он, все играют в "скат".
   Карабаш слушал его холодно. Фотограф неприятно смотрел на него  в  упор
неподвижным взглядом когда-то голубых, вылинявших глаз.
   - Какую работу на стройке вы имеете в виду?
   - Да какую угодно. Дело не в том. Вот мы заговорили о судьбе, и я  хочу
вам сказать кое-что насчет этого. Судьба - серьезная штука. Она  действует
с разбором, одни ее почти не чувствуют, а другие просто дыхнуть без нее не
могут. Стоит такая железная нянька и бьет по голове костылем. И никуда  не
денешься. Я вас не задерживаю?
   Карабаш смотрел на часы. Было ровно одиннадцать. Лера, видимо,  уже  не
придет.  Это  волновало  Карабаша.  Он   решил   подождать   до   половины
двенадцатого и потом пойти к ней.
   - Немного погодя мы выйдем на  воздух,  -  сказал  он.  -  Минут  через
двадцать.
   - Пожалуйста. Ну вот. Вы, например, отняли у Сашки  жену,  но  он  хоть
знает, кто его обидчик, он может бороться, протестовать, биться с вами  на
кулачках или там жаловаться в местком...
   - Может?
   - Я бы на его месте не уступил. Я бы знаете  как?  Вызвал  бы  вас  для
разговора в пески и избил бы до полусмерти. Ногами в печень.  Милиции  тут
нет, властей никаких.
   - Власти тут есть, вы ошибаетесь.
   - Ну, может быть. Я шучу. У меня ведь тоже жену отняли. Судьба  отняла.
С кого спрашивать, кому в печень давать?
   Лицо фотографа потемнело, он умолк, отвернувшись  к  окну.  Глаза  его,
по-прежнему  неподвижные,  блестели  зло.  Но  как  раз   теперь   Карабаш
почувствовал, что его неприязнь к фотографу исчезает.
   - Ну, так кем же вы хотите работать?
   - Я сказал: кем угодно. Могу бульдозеристом, могу шофером на грузовике.
Мне все равно. Мне сорок два года, а  я  начинаю  жизнь  на  пустыре.  Как
Ашхабад после землетрясения. Вы знаете мою историю?
   На улице, когда они вышли, все так же дул сильный ветер. Небо, размытое
ветром, отчужденно сияло звездами. Скрипел песок. Они  шли  в  темноте  за
лучом карманного фонарика Карабаша. Фотограф рассказывал свою  жизнь.  Это
был путаный, небрежный и невнятный рассказ о том, как  он  жил  в  Москве,
бросил, не доучившись, техникум,  поехал  зачем-то  в  Среднюю  Азию,  как
встретил Зинаиду, а потом - война, Иран, Севастополь,  ранение  в  голову,
плен. А после плена? Да. В том-то и дело! Страх -  вот  что  после  плена.
Борьба и страх. Он делал  все,  что  мог:  был  чернорабочим,  работал  на
стройке, мыл машины, хватался за все. "А когда работа кончалась  или  меня
выгоняли,  я  изобретал  что-нибудь,  чтобы  не   околеть:   спекулировал,
обманывал дураков, играл в  "тото",  возил  "раушмиттель"  -  наркотики  -
контрабандным путем из Танжера в  Гамбург.  Итальянские  пираты,  сволочи,
налетали в море с пулеметами, отнимали "рауш", доллары, а то и лодку..."
   Он умолк и потом спросил:
   - Я вам сильно противен?
   - Нет. - Они посмотрели друг на друга в темноте. - Почему  вы  спросили
вдруг?
   - Вы молчите, как кладбище.
   - Я слушаю.
   - Ну вот. Да, я мошенничал, вертелся среди подонков, сам стал подонком,
но политики я не трогал. Они отскакивали от меня, как ошпаренные клопы.  А
пытались приобщить. Это меня и спасло, потому я  и  смог  вернуться.  Мама
думала, что я погиб, и вдруг в пятьдесят третьем получила  мое  письмо  из
Берлина - случайно, через Восточный сектор, - и, начав читать,  умерла  от
разрыва сердца. С письмом в руках. Мне соседи рассказали.  Ну,  комната  в
Москве пропала,  вещи  тоже;  хотя  какие  там  вещи  у  старухи  -  хлам,
шурум-бурум...
   Странный рассказ:  он  то  вызывал  сострадание  и  тепло,  то  обдавал
холодом.
   - Называйте как хотите: ошибки, трусость,  судьба.  Но  это  кончилось,
ушло, понимаете? Все это - "рауш". Вся моя жизнь была  "рауш"!  Понимаете?
Вам ясно? - Голос его прозвучал нервно, с вызовом.  -  Могу  я  забыть  об
этом? Могу к черту похерить, начать все снова?
   - По-моему, можете, - сказал Карабаш. - Да.
   - Да? По-вашему, да? Или вы не очень-то уверены?
   - Почему я не уверен?
   - Я не знаю. Но я вас понял. - Голос его  звучал  все  более  нервно  и
грубо. -  Имейте  в  виду:  я  не  слушаюсь  ничьих  советов.  Я  поступаю
по-своему. Вам ясно? Только потому я и выжил...
   - Тихо, тихо! Что вы горячитесь? - сказал Карабаш.
   Они остановились напротив барака экспедиции. Карабаш вытащил сигарету и
закурил. Он смотрел на темные окна барака. Все окна были темные.
   - Что вы горячитесь? - повторил Карабаш. - Подождите меня тут.
   Он подошел к двери, осторожно открыл ее. В  коридоре  был  свет:  горел
электрический фонарь, стоявший на полу. Лера, в  пальто,  закутав  платком
голову,  сидела  на  каком-то  ящике  в  углу  коридора.  Рядом   с   ней,
прислонившись спиной к стене, сидел на корточках Зурабов.
   - Что тут происходит? - спросил Карабаш.
   Зурабов встал и пошел к выходу. За спиной Карабаша хлопнула дверь.
   - Что тут было? - спросил Карабаш.
   - Говори тише, все спят...  -  шепотом  сказала  Лера.  Она  плакала  и
вытирала концом шерстяного платка щеки. - Мы  говорили...  Он  рассказывал
про Васеньку...
   - Ну?
   - Он говорил, что я преступная мать. Что я животное...
   Карабаш сделал шаг к двери, но Лера схватила его за руку.
   - Алеша! Да, да! Нет, подожди! Нет, я не забыла, я  только  не  хотела,
пока мы, пока у нас все... Я люблю  сына  больше  тебя,  больше  всех.  Ты
должен это знать! Больше тебя! - бессвязно говорила она, сжимая его  руку.
- Алеша, ты будешь любить моего сына?
   Карабаш сжал зубы. Вырвав руку из ее  пальцев,  он  бросился  к  двери,
выбежал, остановился, ища глазами. Увидел пустой черный холм под звездами.
Зурабов уже скрылся, фотографа тоже не было.



        "19"

   В начале декабря, когда наступили холода, темные ночи, улицы на окраине
города раскисли от грязи, выходить по вечерам не  хотелось,  а  в  комнате
было сыро и тянуло со двора запахом кизячного дыма, - в это унылое время я
много работал. Мне хотелось работать. Я написал три небольших рассказа  по
записным книжкам своих летних поездок. Один из этих  рассказов  понравился
Борису, и он втайне от меня - потому что я не  хотел  этого  -  отнес  его
нашему редактору. И вот  что  из  этого  вышло.  Рассказ  назывался  "Дети
доктора Гриши". Я описал свою встречу на  колодце  Ясхан  с  одним  старым
ашхабадским доктором, который несколько лет назад переселился  в  пески  и
стал  знаменитостью:  его  знали  и  любили   все   чабаны,   верблюдчики,
изыскатели, шоферы и буровщики, блуждающие на пространстве  от  Донаты  до
Казанджика. А сам доктор Гриша был горестно одинок. Вся его  семья  -  два
сына,  дочь  и  жена  -  погибла  в  одну  ночь  во   время   ашхабадского
землетрясения. Сюжет  заключался  в  том,  что  доктора  Гришу  переводили
куда-то назад, в город Кум-Даг  или  на  Вышку,  а  чабаны  воспротивились
этому, даже устроили наивную мистификацию - один из них  притворился,  что
сломал ногу и не желал лечиться ни у какого другого доктора, кроме доктора
Гриши, и кончилось тем, что доктор Гриша остался на Ясхане.
   Диомидов, не успев прочитать,  улетел  в  Москву,  и  рассказ  попал  к
Лузгину.
   На летучке Лузгин вдруг набросился на меня по  совершенно  неожиданному
поводу: за то, что какую-то свою заметку, сто двадцать строк,  я  подписал
не фамилией, а псевдонимом.
   - Вы что - стесняетесь печататься в нашей газете?  Третий  раз  ставите
псевдоним! В чем дело? Откуда этот снобизм?
   Спорить с ним было глупо. Он стал чрезвычайно раздражителен в последнее
время: говорят, дни его  сочтены,  выводят  на  пенсию.  А  может,  это  и
разговоры. Выдают желаемое за действительность.
   Когда летучка кончилась, Лузгин попросил меня  остаться  и  вытащил  из
ящика стола рассказ. Пространно  и  поучительно  он  стал  толковать  мне,
почему  рассказ  не  может  быть  напечатан,  -  общие  фразы  о   чувстве
современности, о героях, которым хочется подражать, - но  я  перебил  его,
сказав, что я и не собирался печатать этот рассказ и его передали ему  без
моего ведома. Он молча сунул мне рукопись, и я молча взял ее и вышел.
   Я мало заботился о судьбе этого рассказа, но теперь мне захотелось  его
напечатать.
   Редакцию потрясло неожиданное событие: женился Борис Литовко. Это  было
как снег на голову каракумским летом. Я не видел жены  Бориса,  а  ребята,
которые видели,  высказывались  неопределенно:  одни  говорили  -  ничего,
другие - так  себе,  одни  называли  ее  старухой,  другие  говорили,  что
моложавая, хотя, конечно, не первой молодости, годков за  сорок.  Работает
художницей в "Гороформлении".
   Я сразу вспомнил ту ночь перед праздником, когда мы с  Тамарой  увидели
Бориса стоящим на улице и  нас  потрясло  его  одиночество.  А  он  просто
смотрел, как работает  его  жена.  Они  познакомились  в  прошлом  году  в
Кисловодске, Борис пригласил ее в  Ашхабад,  и  она  приехала  в  октябре.
Сначала жила в гостинице, сейчас - у него. Всех поразило не то, что  Борис
женился, а его скрытность. Он сказал, что на свадьбу нет денег и он  будет
приглашать друзей партиями "на рюмку чаю".
   Меня он позвал вместе с Атаниязом и Сашкой, который  накануне  вернулся
из командировки. Сашка колебался. Он не особенно любил Бориса. Кроме того,
он устал в поездке, вернулся больной, простуженный и в дурном настроении.
   - Ладно, пойдем, - решил он. - Надерусь там, как шакал.
   Борис сказал, что у него в гостях будет один местный писатель, редактор
альманаха на русском языке, и мне не худо будет с  ним  познакомиться.  Он
даже посоветовал захватить рассказ  про  доктора  Гришу  и  прочитать  при
случае. Я сказал, что это, по-моему, неудобно и рассказ  не  для  свадьбы.
"Какая свадьба? Забудь ты про свадьбу! - сказал он сердито.  -  Ты  просто
приходишь на рюмку чаю, я тебя знакомлю с моим другом..."
   Как бы то ни было, я пошел в магазин подарков возле Русского  базара  и
купил какую-то хрустальную штуку за восемьдесят  рублей.  Сашка  взял  две
бутылки шампанского. В дверях, когда мы  пришли  к  Борису,  нас  встретил
Атанияз и зашептал предупреждающе:
   - Только, ребята, без свадебных тостов и разных там "горько", поняли?
   - Да пожалуйста, - сказал Сашка. - Как угодно.
   Борис был в нарочито непраздничном  виде:  в  ковбойке,  в  парусиновых
штанах. На хрустальную штуку он уставился с недоумением: "Это  что  такое?
Зачем это еще?" - и поставил ее на шкаф в прихожей. Его  комнату  было  не
узнать. Вместо кровати и раскладушки, на которой обычно спал Денис, стояла
широкая тахта,  покрытая  черным  узбекским  паласом.  Появились  какие-то
полочки, какая-то  керамика,  гравюры,  изображавшие,  на  первый  взгляд,
непонятно что. И появились четыре очень больших фотографических  портрета,
висевшие в ряд, - погибшей жены и троих детей. Раньше  этих  портретов  не
было. Раньше маленькая фотография жены и общий детский портрет  стояли  на
его столе.
   Художница оказалась тщедушной, смуглолицей, с  очень  гладкими  черными
волосами, собранными сзади в пучок. Ее звали Ирина Васильевна. Она была  в
брюках, курила сигареты в обкуренном деревянном  мундштуке  и  весь  вечер
тихонько кашляла. Все пришли из  любопытства  к  этой  женщине  и  сначала
заговаривали с ней, стараясь выведать, что  она  такое,  но  она  отвечала
односложно или улыбалась  бледно,  одними  губами,  отмалчиваясь.  И  было
как-то неловко.  Борис  нервничал.  Но  потом,  когда  выпили,  неловкость
пропала, и все стали разговаривать громко между  собой,  забыв  при  Ирину
Васильевну.
   Кроме  нас  с  Сашей  пришли  Атанияз,  Тамара,  наш  завотделом  писем
Вдовенко, с  которым  Борис  знаком  с  довоенного  времени,  и  двое  мне
незнакомых: директор треста "Гороформления", пожилой туркмен, и тот  самый
редактор  альманаха,  о   котором   говорил   Борис.   Редактор   держался
внушительно, вступал в разговор, когда вздумается, перебивая других.
   Рассказ про доктора Гришу я на всякий случай взял, но читать  его  было
нелепо.  Можно  было  просто  передать  рукопись,  но  это  тоже  казалось
неуместным. Какая-то хмыровщина. В общем, я решил об этом не думать.
   После того как осушили три бутылки сухого, Борис стал упрашивать Тамару
почитать стихи. Она долго отнекивалась, потом  стала  читать.  Из-за  этих
стихов и начался весь шум. Стихи, конечно, были слабые.  Вроде  того,  что
печатают в день Восьмого марта под рубрикой "Из  лирической  тетради".  Но
Платон Кирьянович - так звали редактора - обрушился на них  совсем  не  за
то, за что следовало. Он сказал, что в них мало  современного,  что  такие
стихи могли быть написаны пятьдесят лет назад.  Я  зачем-то  начал  с  ним
спорить. Делать это не нужно было. Я сказал, что его  суждения  попахивают
рапповщиной тридцатых годов. Он  вдруг  вскипел.  "Не  трогайте  тридцатые
годы! Это наша  молодость!  Вот  этими  руками  я  строил  Сазы-Кепринское
водохранилище, а  вечерами  работал  и  посылал  корреспонденции  в  "Зарю
Востока". А Темка Лузгин, который сейчас замом в вашей газете,  работал  у
нас бригадиром кетменщиков!"
   Я сказал, что это здорово, но я не вижу связи.
   - Как вы не видите связи? Сейчас, когда вам надо поехать  в  Кушку,  вы
спокойно садитесь в поезд и едете, а мы брали с собой винтовку! Теперь  вы
видите связь?
   - Вы меня не поняли, - сказал я. - Я не имел  в  виду  ничего  дурного,
говоря о тридцатых годах. В них было много чистого, романтичного.  Но  они
ушли и никогда не вернутся. Слава богу, они не знали,  что  такое  атомная
бомба, тотальная  война,  лучевая  болезнь,  Освенцим,  Майданек,  они  не
догадывались о многом...
   - Зачем же повторять то, что все знают без вас?
   - Правильно! Конечно! - сказал старик Вдовенко,  человек  безобидный  и
недалекий. - Зачем, понимаете, жевать одно и то  же?  Давайте-ка  поднимем
бокалы за Борю! - И он запел:

   Выпьем мы за Бо-орю,
   Борю дорого-ого!