аботой справиться легче.
   Часов в десять вечера обед подошел к  концу.  Наиболее  стойкие  остались
допивать и доедать, а остальные  разбрелись  кто  куда.  Игнатов,  оставшись
один, подозвал меня и приказал соединить его по "ВЧ" с  дачей  Подгорного  в
Ялте.
   Пока подзывали к аппарату Николая Викторовича, он зажал рукой микрофон  и
попросил:
   - Давай сюда быстренько Георгия, только так, чтобы другие не увязались.
   Я пригласил в кабинет Воробьева. Там уже находился Титов.
   Пока я ходил за Воробьевым, Подгорный  на  том  конце  провода  уже  взял
трубку. О чем был разговор, не знаю. По-видимому, Подгорный пожелал Игнатову
успехов. В ответ Николай Григорьевич многозначительно произнес:
   - Главный успех не от нас, а от тебя зависит.
   Тут он обратил внимание, что я остался в кабинете, и кивнул мне -  можешь
быть свободен. Я потихоньку вышел и закрыл дверь.
   Происходившее в последние дни - шушуканье допоздна, недомолвки, намеки  -
все это возбуждало любопытство и настораживало меня. Вот и сейчас выставили.
Через дверь разобрать слова было невозможно, да и не хотелось мне  оказаться
в роли подслушивающего. "В конце концов эти дела меня не касаются", -  решил
я и, потоптавшись в коридоре, вышел на крыльцо.
   Справа светилось окно кабинета, и сквозь стекло были  видны  три  мужские
фигуры, окружившие телефонный аппарат.  Я  видел,  что  теперь  трубку  взял
Титов. Голос его слышался довольно хорошо, хотя слова разбирались с трудом.
   Мне очень захотелось послушать, о чем же это они говорят с Подгорным, для
чего такая конспирация. Обычно Игнатов любил  демонстрировать  свои  близкие
отношения с членами Президиума ЦК и громко  кричал  в  трубку:  "Здравствуй,
Леня!" или "Привет, Коля!"
   Только я спустился с  крыльца,  как  заметил  приближающуюся  по  дорожке
фигуру.
   - Вася, а где Николай Григорьевич? - окликнули меня.
   Это был Трубилин. Он не заметил, куда делись Игнатов, Титов и Воробьев, и
теперь разыскивал их по парку.
   - Вот там все  собрались,  -  показал  я  Трубилину  на  освещенное  окно
кабинета.
   Он заторопился в дом, но тут же вернулся.
   - Все прячутся. Они все знают, а я ничего не знаю...
   - О ком это вы?
   Трубилин встрепенулся:
   - Не буду говорить, ну их... Я и без них все знаю, ведь все постановления
идут через меня...
   Бормоча что-то себе под нос, он скрылся в темноте.
   Из кабинета вышли Игнатов, Титов и Воробьев. На  ходу  они  вполголоса  о
чем-то говорили, - видимо, обсуждали разговор с Подгорным. Заметив  меня  на
крыльце, они умолкли и начали прощаться. Краснодарцы  остались  ночевать  на
соседней даче, а остальные отправились по домам.
   Утром, проводив краснодарцев домой, Николай Григорьевич пригласил меня на
прогулку. Разговор крутился вокруг вчерашнего приема.
   -  Видишь,  никто  за  него  и  тоста  не  поднял.  Это   хорошо!   -   с
удовлетворением произнес Игнатов.
   - За кого "за него"? - не понял я.
   - За Никиту.
   Без видимой связи с предыдущим он добавил:
   - Титов - хороший человек.
   Это была его обычная оценка окружающих: те,  кто  согласен  с  Игнатовым,
поддерживает его, - хорошие люди, остальные - нехорошие, разных оттенков.
   - Ничего, Вася, - успокоил он меня, - подожди немного. И у  тебя  впереди
есть перспектива. Не волнуйся.
   Я не стал уточнять, что он имеет в виду, и  разговор  перешел  на  рыбную
ловлю.
   Больше ничего примечательного в Сочи  не  произошло.  Отпуск  подходил  к
концу, и я еще раз напомнил Николаю Григорьевичу, что он собирался заехать в
Армению.
   - Не поеду. Заробян был у Брежнева в Москве.  Пора  домой  собираться,  -
ответил он.
   В Москву мы вернулись 19 сентября. В понедельник я был у  него  на  даче,
занимался устройством различных хозяйственных дел. Игнатов часто использовал
меня в качестве секретаря, и в этот раз, увидев меня, попросил  соединить  с
Кириленко, отдыхавшим в Новом Афоне. Трубку  взял  дежурный  и,  узнав,  кто
спрашивает, ответил, что Андрей  Павлович  купается  в  море  и  к  телефону
подойти не может.
   Этот ответ, к моему удивлению, привел Игнатова в волнение.
   - На самом деле купается или говорить не хочет? - бормотал он, ни к  кому
не обращаясь.
   Нервничая, Николай Григорьевич стал названивать  Брежневу  в  ЦК.  Трубку
"вертушки" взял секретарь:
   - Леонида Ильича нет на работе и сегодня не будет. Он заболел.
   Тут Игнатов совсем разнервничался. Шагая из угла в угол, он приговаривал:
   - Болеет или не болеет? Что это у него за болезнь? Нужная это болезнь или
ненужная?..
   Почувствовав себя лишним, я вышел.
   Вернулся я в кабинет примерно через час. Игнатов сидел в кожаном кресле и
умиротворенно улыбался.
   - Ничего. Все в порядке. У него просто грипп. Все нормально, - сказал он.
   Я не понял: почему грипп у Брежнева - это нормально?.. Но  этот  разговор
добавил к списку  необычных  событий,  происходивших  в  течение  последнего
месяца.
   Если сложить все эти мелочи вместе,  получается  подозрительная  картина.
Недомолвки, намеки, беседы один на один с секретарями  обкомов,  неожиданная
дружба с  Шелепиным  и  Семичастным,  частые  звонки  Брежневу,  Подгорному,
Кириленко... Почему упоминается ноябрь? Что должно быть сделано до ноября?
   Галюков стал пересказывать различные эпизоды,  характеризующие  отношения
Игнатова к моему отцу: одни относились к  прошлым  годам,  другие  произошли
совсем недавно.
   Дурной характер Игнатова был  известен  всем,  не  была  секретом  и  его
неприязнь к Хрущеву, он не мог смириться с неизбранием в  состав  Президиума
ЦК. И раньше Игнатов после нескольких рюмок любил поговорить в своем кругу о
том, что всю работу в ЦК тянет он, остальные бездари и бездельники, а Хрущев
только штампует подготовленные им решения и произносит речи...

   Я взглянул на часы - гуляли мы почти два часа.  Стало  совсем  темно.  Мы
повернули к машине.
   Я поблагодарил Василия Ивановича за сообщение, заверил,  что  отношусь  к
его словам с полным доверием и со всей серьезностью.  Пообещал,  как  только
появится отец, сразу же пересказать ему все. На всякий случай попросил номер
домашнего телефона - вдруг что-то  понадобится.  Василий  Иванович  неохотно
продиктовал мне его.
   - Сергей  Никитич,  пожалуйста,  звоните  мне  только  в  случае  крайней
необходимости, - нерешительно сказал он. - И прошу вас ничего по телефону не
говорить, только условиться о встрече. Мой телефон прослушивается, я в  этом
убежден. Даже проверял: не платил за телефон долгое время. По  всем  законам
аппарат  должны  были  отключить,  а  этого   не   сделали.   Значит,   меня
подслушивают, - заключил Галюков.
   Я опять  почувствовал  себя  участником  детективной  истории  -  слежка,
подслушивание телефонов, заговоры. Все  это  было  непривычно,  жутковато  и
нереально. До сего времени я жил  в  убеждении,  что  КГБ  и  другие  службы
находятся в лагере союзников. Им можно доверять,  на  них  можно  опереться.
Сколько я себя помню, вокруг дома стояла охрана из людей в синих фуражках. Я
всегда видел в них своих друзей, собеседников и даже участников детских игр.
   И вдруг эта организация повернулась другой стороной. Она уже не защищала,
она выслеживала, знала каждый шаг. От таких мыслей по спине начинали  бегать
мурашки.
   В глубине души я надеялся, убеждал себя, что этот дурной сон пройдет, все
выяснится и жизнь покатится дальше по  привычной  колее.  И  все  же  что-то
говорило: нет, это  очень  серьезно,  и,  как  бы  ни  сложились  дальнейшие
события, по-прежнему уже ничего не будет.
   Как выяснилось позднее, и Галюков, и я были  одинаково  наивны  в  оценке
возможностей КГБ. Его опасения о прослушивании домашнего телефона  оказались
только частью истины. Телефон правительственной связи  на  квартире  Хрущева
тоже прослушивался, а наша встреча с Василием Ивановичем была  зафиксирована
от первого до последнего шага. И потом мы  не  могли  сделать  ни  шагу  без
ведома компетентных органов.
   Но в тот момент, уславливаясь о конспирации, мы, естественно,  ничего  не
знали. Вернее, Галюков беспокоился, я же, на словах соглашаясь с ним, в душе
посмеивался: у страха глаза велики. Впрочем, считал я, осторожность тоже  не
повредит. И ему будет спокойнее, независимо от того, правда это или  нет,  -
человек пришел с добрыми намерениями.
   Пора  было  возвращаться.  Без  приключений  мы  выбрались   на   дорогу,
огляделись: хвоста за нами не было. Святая простота!..
   Через полчаса я высадил Василия Ивановича  напротив  его  дома,  пообещав
позвонить, если возникнет необходимость. Еще раз поблагодарил за информацию.
   Через несколько минут я въезжал во двор особняка. Дежурный закрыл ворота,
и вот я уже отгорожен от внешнего мира.  Здесь,  внутри,  все  так  знакомо,
спокойно и незыблемо. Происшедшее там, за воротами, отсюда  казалось  совсем
нереальным и неопасным.
   Отца нет, он приедет через несколько дней, и пока можно заняться  другими
делами. Заговорщики подождут, никуда не денутся.  Приедет  отец  и  во  всем
разберется, все поставит на свои места.
   Пришли первые сведения с полигона. Показ военной техники заканчивался, но
для конструкторского бюро Генерального  конструктора  Владимира  Николаевича
Челомея,    где    я    работал,    результаты    оказались    нерадостными.
Межконтинентальная баллистическая  ракета  УР-200,  разработку  и  испытания
которой мы  только  что  закончили,  не  выдержала  конкуренции  со  стороны
аналогичной ракеты Р-36 КБ Михаила Кузьмича Янгеля. Эти две ракеты  делались
параллельно и предназначались для решения одинаковых задач.
   Уже в процессе испытаний военные отдавали предпочтение ракете Янгеля.  Их
активно поддерживал Дмитрий Федорович  Устинов.  Хотя  в  то  время  он  уже
непосредственно не занимался оборонными делами, но авторитет его, как одного
из отцов ракетной техники в нашей стране, был чрезвычайно велик, и слово его
значило многое. Леонид Ильич Брежнев,  к  которому  после  инсульта  Козлова
вместе  с  постом  Второго  секретаря  ЦК  перешло  наблюдение  за   военной
промышленностью,  по  свойственной  ему  мягкости  характера  не  высказывал
определенного мнения. Несколько месяцев тому назад к нему на прием  пробился
Челомей. С присущим ему красноречием  он  убедил  Брежнева  в  преимуществах
своего детища и получил заверения  в  полной  поддержке.  Однако  в  августе
случилось  "несчастье".  Устинов  пошел  к  Брежневу,  они  проговорили   за
закрытыми дверями несколько часов, и мнение Брежнева резко переменилось. Это
чувствовалось по недомолвкам и общему  отношению  к  нашему  КБ  со  стороны
работников аппарата ЦК,  чутко  улавливающих  любые  изменения  в  симпатиях
руководства.
   Брежнева связывало с Устиновым давнее  знакомство.  Впервые  они  сошлись
сразу после войны, когда Брежнев был секретарем Днепропетровского обкома. На
строительной  площадке  гигантского  ракетного  завода  молодой   энергичный
министр вооружений познакомился с симпатичным секретарем обкома. С тех пор и
связывала Устинова и Брежнева если и  не  дружба,  то  непреходящее  чувство
взаимного расположения. Пути их расходились, они не виделись годами, но  при
встречах   с   удовольствием   вспоминали   конец   сороковых.   Деловой   и
целеустремленный Устинов подчинял  своей  воле  Брежнева,  известного  своим
податливым характером. Об этом знали все.
   О чем же говорили в августе Устинов  с  Брежневым?  Свидетелей  не  было.
Сейчас можно предположить,  что  главной  темой  были  не  челомеевские  или
янгелевские ракеты: речь, видимо, шла о будущем без Хрущева.  Ракетные  дела
затронули лишь вскользь - пока надо сосредоточиться на главном.
   Не подозревая, о чем же шла речь на этой встрече, мы все ломали голову: в
чем Устинов убедил Брежнева? (Как выяснилось, мы  не  угадали:  на  сей  раз
Брежнев убеждал  Устинова.)  Какую  позицию  займет  Леонид  Ильич?  Челомей
нервничал, бесконечно твердил:
   - Я знаю характер Леонида Ильича. Он согласится со всем, что  ему  скажет
Устинов. Устинов им командует как хочет, он полностью  подчиняет  его  своей
воле.
   Технические характеристики ракет были примерно одинаковы, а поэтому  чашу
весов мог перевесить в любую сторону самый незначительный аргумент.
   И вот информация - Хрущев высказался не в нашу пользу. И хотя  нашему  КБ
недавно был дан крупный заказ и будущее рисовалось в розовом свете,  неудача
с первым опытом создания баллистической ракеты всех  опечалила.  Однако  это
были только первые сведения: и отец, и Челомей находились на полигоне. Мы  с
нетерпением ждали их возвращения, хотелось все узнать из первых рук.
   Все  эти  события  отодвинули  на  второй  план   проблемы,   высказанные
Галюковым. Там все  сомнительно,  а  здесь  сейчас  решается  судьба  нашего
детища, плода упорной работы последних нескольких лет.
   В  первый  день  по  возвращении  с  полигона  отец,  не  заезжая  домой,
отправился в Кремль. Домой он приехал в  шестом  часу,  оставил  в  столовой
портфель с бумагами и позвал меня:
   - Пойдем погуляем.
   В последнее время отец сменил кожаную папку, которой пользовался все  это
время, на черный портфель с монограммой на замке. Этот портфель подарил  ему
один из иностранных посетителей. Чем-то он ему понравился,  и,  вместо  того
чтобы передать его, как обычно, помощникам и  забыть  о  нем,  отец  оставил
портфель себе и не расставался с ним до самой отставки.
   Ритуал вечерней прогулки повторялся ежедневно - от дома к воротам, легкий
кивок взявшему под  козырек  офицеру  охраны,  поворот  налево  на  узенькую
асфальтированную аллейку, идущую вдоль высокого каменного забора. Дорожка  с
обеих сторон обсажена  молодыми  березками.  В  углу  маленькая  лужайка  со
стайкой березок посредине. Здесь короткая остановка - нельзя не полюбоваться
на них. Это тоже вошло в привычку. И опять поворот налево. Справа за забором
- соседний особняк, точная копия того, в котором живем мы.  Раньше  там  жил
Маленков, после него Кириченко, а  сейчас  дом  пустует.  В  заборе  зеленая
калитка, и при желании можно пройти через  соседний  участок  к  Воронову  и
дальше до особняка, занимаемого Микояном.
   Сегодня мы проходим мимо  калитки  и  идем  дальше,  обходя  дом  справа.
Березки уступили место вишневым деревьям. Весной это пышные  шары,  покрытые
белыми цветами,  а  сейчас  на  тоненьких  веточках  только  кое-где  торчат
одинокие красноватые листочки - осень...
   Дом позади, и дорожка начинает петлять по склону над Москвой-рекой  -  по
серпантину можно спуститься до самого берега, а затем вернуться и  завершить
круг.
   Мы гуляем вдвоем - эта привычка выработалась у нас обоих. Так ведется изо
дня в день. Иногда присоединяются Рада и Аджубей, реже мама.  Наша  же  пара
постоянна. Часть пути шли молча:  видимо,  отец  устал  и  говорить  ему  не
хотелось.
   Я иду рядом, раздумывая:  начать  разговор  о  встрече  с  Галюковым  или
отложить? Говорить на эту тему не хотелось - можно нарваться на грубое:  "Не
лезь не в свое дело". Такое уже бывало в разговорах о  Лысенко  и  генетике.
Сейчас мое положение еще более щекотливое - никто и никогда не вмешивался  в
вопросы взаимоотношений в высшем эшелоне  руководства.  Эта  тема  запретна.
Отец никогда не позволял даже себе высказываться в нашем присутствии о своих
коллегах. Я же  должен  не  только  нарушить  этот  запрет,  но  намеревался
обвинить ближайших соратников и товарищей отца в заговоре.
   Да и по-человечески мне этого делать очень  не  хотелось.  И  Брежнев,  и
Подгорный, и Косыгин, и Полянский - все они часто бывают  у  нас  в  гостях,
гуляют, шутят. Многих я помню с детства еще по Киеву. Если все это  окажется
ерундой, выдумкой малознакомого человека, в чем я  все  время  пытаюсь  себя
убедить, как я взгляну потом им в глаза,  что  они  будут  обо  мне  думать?
Словом, я  решил  отложить  разговор.  Вместо  этого  я  осведомился  о  его
впечатлениях от показа техники.
   Отец  за  эти  дни  подзагорел  под  осенним  солнцем  пустыни,  выглядел
посвежевшим. Он был доволен  увиденным  и,  как  обычно,  спешил  поделиться
своими впечатлениями. Отец рассказывал о них  своим  коллегам  за  обедом  в
Кремле, а дома его собеседником был я. Работая в КБ, я разбирался в технике,
и отец как бы проверял на мне свои впечатления, расспрашивал о деталях.
   Сначала нехотя, а потом  все  более  и  более  увлекаясь,  отец  начинает
говорить. Глаза его загораются, на лице уже не видно усталости. Ракеты - это
его гордость. Он  перечисляет  типы  ракет,  сравнивает  их  характеристики,
вспоминает разговоры с главными  конструкторами  и  военными.  Отец  горд  -
теперь мы сравнялись по военной  мощи  с  Америкой.  Когда  он  стал  Первым
секретарем  ЦК  в  начале  пятидесятых  годов,  США  были   недостижимы,   а
американские бомбардировщики могли поразить любой пункт на нашей территории.
Теперь  же  сам  Президент  США  Кеннеди  признал  равенство  военной   мощи
Советского Союза и Соединенных Штатов. И  всего  за  десять  лет!  Есть  чем
гордиться.
   На полигоне ему показали новый трехместный "Восход", который в  ближайшие
дни должен будет стартовать на орбиту искусственного  спутника,  представили
его экипаж - Комарова, Феоктистова и Егорова.
   Отец прямо-таки светился, - в космосе мы уверенно держим первенство.
   Улучив удобный момент, я спросил:
   - А как тебе понравилась наша ракета?
   Явно не желая обсуждать проблему, видимо, там, на полигоне, обо всем было
много разговоров, отец ответил:
   - Ракета хорошая, но у Янгеля лучше. Ее и будем запускать в производство.
Мы все обсудили и приняли решение. Не поднимай этот вопрос сызнова.
   Я промолчал, хотя было очень обидно за наш коллектив, который столько сил
вложил в разработку.
   Как бы почувствовав это, отец добавил:
   - У вас много хороших предложений. Мы одобрили  программу  работ.  Сейчас
Смирнов* занимается оформлением.
   Закончилась неделя. В субботу вечером, как  обычно,  все  отправились  на
дачу. Жизнь текла по давно заведенному  привычному  ритуалу:  в  воскресенье
утром завтрак, затем отец просмотрел газеты,  отметил  заинтересовавшие  его
статьи и пошел гулять.
   Снова мы гуляли вдвоем. Дорожка извивалась в густом  сосновом  лесу.  Шли
молча, я все выбирал момент, оттягивая начало разговора. Дошли  до  калитки,
через нее вышли за ограду дачи на лужок в пойме Москвы-реки.
   Сейчас луг был разрыт. Везде  валялись  бетонные  столбы,  лотки,  трубы.
Сельскохозяйственная делегация привезла из Франции  новинку  -  оросительную
систему, вода в которой текла по бетонным лоткам, установленным на столбиках
над землей. Отцу это очень понравилось: вода не теряется в почве и арыки  не
отнимают землю у посевов. Он загорелся новой идеей и  решил  испытать  ее  у
себя на даче. Сказано - сделано. Была дана команда, и через неделю появились
строители. Луг превратился в строительную площадку.
   Теперь мы шли по краю леса, и отец с удовольствием  обозревал  содеянное.
Ему уже виделись ровные рядки лотков, на полтора метра поднятые над землей и
наполненные тихо журчащей водой. Через мерные  отверстия  на  каждую  грядку
попадает нужное для полива количество  воды,  ни  больше  ни  меньше  и  без
потерь.
   Обойдя луг, мы повернули обратно. Неприятный разговор больше  откладывать
было нельзя,  прогулка  заканчивалась.  Сейчас,  вернувшись  на  дачу,  отец
примется за бумаги, потом обед, но главное - вокруг будут  люди,  а  мне  не
хотелось затевать этот разговор при свидетелях.
   - Ты знаешь, - начал я, - произошло необычное событие. Я  должен  тебе  о
нем рассказать. Может, это ерунда, но молчать я не вправе.
   Затем я коротко рассказал о странном звонке и встрече с  Галюковым.  Отец
выслушал меня молча. К середине рассказа мы  дошли  до  калитки,  ведущей  к
дому. Секунду поколебавшись, он повернул обратно на луг.
   Я закончил свой рассказ и замолчал.
   - Ты правильно сделал, что рассказал  мн