едо  мной,  такая  хрупкая,
бледная, измученная. Ее волосы уже отросли немного, перестали топорщиться,
они  теперь  похожи  на  пушистый  блестящий  мех,  темный,  с  рыжеватыми
отсветами. Глаза кажутся громадными на  этом  бескровном  истаявшем  лице.
Боже, ведь полтора месяца назад, когда Натали выходила  из  больницы,  она
выглядела куда здоровей и спокойней... Я был уверен, что все миновало...
   - Ты был уверен! - с горечью говорит Натали. - В том-то и дело.
   Я никак не могу привыкнуть к этому  ужасному  ощущению,  когда  ты  для
окружающих весь будто стеклянный, а люди для тебя - черные  ящики.  Всегда
было наоборот...
   - Теперь ты понимаешь, - говорит Натали, - каково было другим с  тобой!
Но я сначала не очень боялась, даже когда все поняла. Я думала...  я  была
уверена, что ты меня любишь и никогда не причинишь мне зла. А оказалось...
Нет, нет, можешь не говорить, я ведь и так понимаю  тебя.  Теперь  я  тебя
вижу, а ты меня нет! - злорадно и торжествующе восклицает она, и  лицо  ее
на миг оживляется, но сейчас же снова теист  и  мертвеет.  -  Я  знаю:  ты
думал, что так лучше. Но думал один, сам, за меня! А разве я  не  человек?
Какое ты имел право думать и решать за меня, без меня? Только потому,  что
я твоя дочь! Да, только потому! Ты не сделал бы ничего подобного с  другой
девушкой, ведь нет? А я... а со мной... Ты хуже, чем рабовладелец! Знаешь,
кто ты? Ты... ты этому у фашистов в лагерях выучился!
   - Боже мой! Натали, что ты делаешь!
   Я  вскакиваю.  Сквозь  гнев  и  возмущение  пробивается  все   тот   же
неотступный страх: мне показалось, что Натали совсем чужая, что я не люблю
ее, что...
   - Я знаю, что я делаю! - Натали вплотную подходит ко мне и, глядя прямо
в глаза, отчетливо и медленно произносит: - Я размыкаю Круг, да? Я уже вне
твоего Круга, верно?
   Последним усилием воли я удерживаюсь  от  того,  чтоб  не  кричать,  не
биться головой о стенку. Итак, все пропало. Все усилия этих страшных  дней
- ни к чему. Все это лишь предсмертная пытка,  жестокая  и  бессмысленная,
как в лагере. Если б я верил в бога или дьявола, я решил бы, что  это  они
придумали... эту веселую шуточку в мировом масштабе... Все кончено, теперь
я понимаю, что все кончено. Еще раз откроется и захлопнется  дверь,  и  не
будет Натали... Нет, нет, только не это! Я не вынесу этого,  лучше  я  сам
уйду, чтобы все сразу...
   Натали все стоит и смотрит на меня в упор. Ее глаза постепенно оживают,
лицо, застывшее и жесткое, смягчается.
   - Я, наверное, не должна так говорить с тобой,  -  медленно  произносит
она. - Тебе тоже тяжело. И потом я не имею права решать за всех остальных,
а ведь если ты не выдержишь... - Она говорит очень тихо,  почти  бормочет,
словно размышляя вслух. - И вообще ты прости, мне очень больно, я кричу от
боли, а не рассуждаю...
   "Как она похожа на меня!" - думаю я, и вдруг меня словно теплой  волной
обдает нежность, любовь, жалость к этой  измученной,  несчастной  девочке,
моей дочери. Пускай она несправедлива ко мне - я тоже был  несправедлив  к
ней в том, прежнем мире, громадном, великолепном и жестоком, а теперь мы с
ней связаны общим горем и не смеем бросать друг друга в беде,  потому  что
от прочности нашей связи в конечном счете зависят все остальные, уцелевшие
вместе  с  нами...  Кто  знает,   может   быть,   зависит   судьба   всего
человечества...
   - Я люблю тебя, разве ты не видишь, Тали, моя девочка! - говорю я.
   Натали печально и покорно улыбается.
   - Да, ты прав, конечно, ты прав, и я постараюсь... я  только  не  знаю,
как у меня получится. Сейчас мне будто бы легче, а вообще...
   Голое у нее срывается, она опять судорожно глотает и  подносит  руку  к
горлу. Потом Натали поворачивается и уходит, такая тоненькая в  этом  алом
свитере и узкой черной юбке - вот-вот переломится пополам и упадет,  да  и
походка у нее неуверенная... Но я уже ничего не смогу сделать, даже  слова
сказать не могу, силы меня покинули, и мне хочется одного -  чтобы  пришла
Констанс, чтобы поскорее пришла Констанс, она одна может мне  помочь,  без
нее я пропал, и все мы пропали.
   Констанс входит, я порывисто обнимаю ее, мы  стоим  молча,  моя  голова
лежит у нее на плече, и я чувствую запах ее кожи, ее белой,  нежной,  чуть
вянущей кожи, такой знакомый, такой дорогой, и мне становится чуть  легче,
страх отступает...
   - Мне стыдно, Констанс, если бы ты знала, до чего мне стыдно!  -  шепчу
я. - Всю жизнь я цеплялся за тебя, всю жизнь был для тебя тяжелым грузом и
сейчас ничего не могу с собой поделать...
   Констанс слегка отстраняется, чтобы заглянуть мне в глаза.
   - Клод, не мучай себя, - спокойно и ласково, как всегда, говорит она. -
Ты хорошо понимаешь, что для меня ты был всей жизнью, а ведь жизнь  -  это
не так просто и легко, - она улыбается и привычным жестом приглаживает мои
волосы. - Зачем ты говоришь об этом?
   - Потому что я устал... Впрочем, Констанс, ты ведь теперь видишь  меня,
все видят меня, а я вдруг ослеп... Ты знаешь, как все это получилось...  с
Натали... Почему она... Констанс, ты все понимаешь... почему  она  так  со
мной... Неужели я и в правду преступник?
   Констанс тихонько вздыхает.
   - Нам всем сейчас очень тяжело, - уклончиво говорит она.
   - Нет, нет, я о другом... об апреле...
   - Апрель? Что ж, мы ведь говорили об  этом  еще  тогда...  Ты  поступил
опрометчиво, необдуманно... Натали пришлось очень тяжело...
   - Я думал, что она излечилась от этого...
   - Излечилась? - грустно переспрашивает Констанс.  -  Что  ты  называешь
этим словом? То, что ей удалось разлюбить Жиля при твоей помощи?  Но  ведь
она ничего не забыла, ты же знаешь!
   Да, мы с Констанс тогда решили, что я не должен заставлять  Натали  все
забыть, потому что ей могло бы показаться, что она с ума сошла. И потом  -
этот Жиль: у них с Натали много общих знакомых, рано  или  поздно  они  бы
встретились, и тогда опять начались бы разговоры о гипнозе и  о  нравах  в
нашей семье...
   Так  было  благоразумней,  конечно.  Но  лишь  сейчас  я  понимаю,  что
происходило все эти месяцы в душе Натали. Первая любовь, первое счастье, в
самом начале, никаких еще  плохих  воспоминаний,  никакой  горечи  -  одни
надежды, мечты, предчувствия... И вдруг все это насильственно обрывается -
и она не может противодействовать,  она  беспомощна,  она  чувствует  себя
опозоренной тем, что ты с ней сделал, тем,  что  у  нее  такой  отец.  Она
знает, что Жиль и ее начал считать сумасшедшей... Любовь  ушла,  пускай  и
безболезненно. Но ведь осталась память о  ней,  остались  пустота,  холод,
чувство бессилия перед моей нелепой и трагической властью... Ну,  конечно,
при всем этом должна была возникнуть ненависть ко  мне.  Ведь  это  я  был
всему виной, я грубо  вмешался  в  то,  во  что  нельзя  вмешиваться,  все
разрушил, уничтожил - почему, по какому  праву?  Разве  не  права  Натали,
когда бросает мне в лицо самые страшные оскорбления, когда  называет  меня
рабовладельцем и фашистом? Она имеет на это право, бедная девочка!  Только
бы она выдержала, боже, только  бы  она  нашла  силы  выдержать  все  это,
дождаться!..
   - Да, да, мы дождемся! - подхватывает Констанс и  улыбается  мне.  -  И
Натали, она поймет, она успокоится, она ведь умная...
   Мне становится бесконечно грустно. Констанс видит все во мне, но все ли
она понимает? Это ведь я повторяю  себе:  "Дождемся,  дождемся".  Повторяю
порой почти без веры. Но, может быть,  я  внушаю  эту  веру  другим?  Ведь
Констанс не может знать ничего, кроме того, что  знаю  я...  Или  все-таки
Робер?.. Нет, неужели Робер все же...
   - Мне Робер ничего не говорил, - низкий, певучий голос Констанс  звучит
ласково и успокаивающе. - Но я знаю, что он тоже верит. И  ты  веришь,  но
почему-то нервничаешь... Как перед началом работы...
   Перед началом работы!  Я  горько  усмехаюсь  -  когда  теперь  начнется
работа, да и какой она будет? Но это правда:  перед  началом  какой-нибудь
новой работы я всегда испытывал мучительную неуверенность,  даже,  вернее,
мучительную уверенность, что ничего у меня не выйдет,  что  я  бездарен  и
глуп, как  пень,  и  через  это  отвратительное  состояние  мне  неизбежно
приходилось пробиваться к началу работы, к первым  ее  строкам,  к  первым
наброскам. Но что будет тут...
   - Нет, нет, я только в том смысле, что  ты  напрасно  нервничаешь,  все
уладится, - поспешно отвечает Констанс.
   Что уладится? Боже, что она говорит? Нет, я не должен  даже  думать  об
этом, пускай она верит, я ведь и сам ничего не знаю...
   - Где Робер? - спрашиваю я.
   Робер сразу же появляется на пороге, будто он подслушивал за дверью.
   - Ну, как ты себя чувствуешь? - заботливо спрашивает он, и этот вопрос,
такой мирный, такой не соответствующий обстановке, поражает меня так,  что
я с трудом удерживаюсь от истерического смеха. Да, в  самом  деле,  как  я
себя чувствую? Благодарю, голова немного побаливает, надо  прогуляться  на
свежем воздухе, и все пройдет.
   И вдруг я начинаю ощущать, что это  не  бессмысленная  вежливость,  что
Робер спрашивает не зря. Мне и вправду плохо, я болен, меня трясет  озноб,
все кости ломит. Что это, радиация? Нет, будто непохоже.
   - Нет, это не радиация. Ты просто переутомился, - отвечает Робер.  -  Я
уже давно вижу, что ты страдаешь от перенапряжения. Надо, чтоб ты побольше
спал. Засни опять, прими снотворное.
   - Не хочу снотворного, - почти машинально отвечаю я.
   Меня гнетет предчувствие какой-то новой неотвратимой беды.  Я  заметил,
что Робер еще с порога обменялся взглядом с Констанс, и  взгляд  этот  был
тревожный и понимающий. О чем это они?.. Нет, я решительно не завидую тем,
кто имел со мной дело прежде! Ходить вот так, ощупью, как слепому, рядом с
человеком, который все видит в тебе, даже  самое  потаенное,  скрытое  ото
всех, - боже, какое это мучительное, унизительное ощущение!
   - Что случилось? - почти кричу я. - Почему вы ничего не говорите,  ведь
вы знаете! Я должен знать!
   Робер  и  Констанс  опять  обмениваются   тревожным   взглядом,   будто
советуясь. Потом Робер пожимает растерянно плечами.
   - Видишь ли, Клод, - говорит он. - Тебе сейчас важнее всего  отдохнуть.
Ты никому и ничем не поможешь, если будешь убивать  себя  перенапряжением.
Вот отоспись, и тогда мы поговорим. Все равно...
   Это "все равно" меня добивает.
   - Кто? - кричу я. - Кто, ради бога? Говорите правду! Натали?
   - Нет... - почти беззвучно произносит Констанс. - Отец...
   - Отец? Где он? - Я с ужасом соображаю,  что  все  это  время  даже  не
вспомнил об отце. - Где он?
   Робер и Констанс отводят глаза. Нет, не может быть!
   - Но он... он же не мог, вот так... Почему вы мне ничего не сказали?
   - Ты говорил в это  время  с  Натали...  -  тихо  и  печально  отвечает
Констанс. - Он все время, с утра, сидел и курил. Потом подошел ко мне -  я
стояла у окна - и сказал: "Девочка, ты крепкая, я тебе одной  и  скажу.  Я
решил пойти прогуляться вон туда, видишь? Тропинка идет по  склону  холма,
огибает его, а что дальше - не знаю. Даже  сквозь  это  проклятое  пыльное
стекло видно, как там хорошо". Я сказала: "Разве вы  не  знаете,  что  там
смерть?" Он ответил: "Да толком не знаю. Я ведь человек простой,  в  науке
не разбираюсь, а то, что Клод  устроил  с  нами,  это,  знаешь  ли,  штука
тонкая. Чертовщина просто. А потом - что ж такое смерть? Мне с  ней  давно
уж пора  поговорить.  Вот  пойду,  может,  и  встречусь".  Я  умоляла  его
остаться, просила хоть поговорить с тобой, но  он  только  головой  качал.
"Клод, он меня простит за невежливость, он мальчик  добрый.  А  мне  лучше
уйти потихоньку. Ничего он тут поделать не  может,  только  расстраиваться
попусту будет. Я посидел, знаешь ли, в уголке и все обдумал. Ему  всех  не
удержать, так что уж лучше мне отпустить веревку - как Валери сделала".
   - Отпустить веревку? Он так сказал? - холодея, спрашиваю я.
   "Значит,  он  слушал  мой  разговор  с  Валери,  мои  мысли?  Или   это
случайность? Неужели меня слышат даже на расстоянии? Боже, о чем я  думаю!
Ведь отец - он ушел туда, он умер... или умирает?  Умирает?  Почему  я  не
думал о том, что сталось с Валери, Софи, почему я  не  понимал,  что  они,
наверно, еще  ходят  или  лежат  там  где-то...  умирают,  беспомощные,  в
невыносимых мучениях? Почему я не думал о настоящем облике атомной смерти,
а только об уходе?"
   - Ты не должен об этом думать, - приказывает Робер, глядя мне в глаза.
   - Но я не могу...
   - Можешь. Я объясню тебе, в чем дело. Я наблюдал за всеми. Если  видел,
что приближается критический момент, то давал таблетку -  знаешь,  эти,  с
цианистым калием, которые убивают мгновенно.
   - Ты не имел права этого делать! Ты с ума сошел!
   - Имел. Все зависит не от них, а от тебя. Если ты  не  можешь  удержать
кого-нибудь из нас, то я могу хоть избавить его от мучений. Скажи,  что  я
не прав! Наша старая лагерная правда, Клод.
   Да. Та правда, во имя которой мы дали смертельные дозы морфия  Леону  и
Феликсу, когда я... не смог удержать веревку! Все верно, Робер,  ты  прав,
тысячу раз прав, а я... своим равнодушием я  отправил  на  смерть  любимую
женщину и отца.
   - Это не равнодушие, ты же знаешь, Клод, - говорит умоляюще Констанс. -
Ты не виноват. Это... ну, просто это жизнь.
   Жизнь? Чудовищная нелепость этого слова в таких обстоятельствах  лишает
меня сил. Я молча смотрю на Констанс, на Робера. Боже, как  они  спокойны,
хоть и печальны, как они уверены в своей правоте! Да и что удивительного -
ведь не они за все отвечают... Не они... Все же страшный удар, доставшийся
мне, -  это  поразительная  несправедливость,  он  не  по  силам  мне,  он
надламывает меня.
   - Твой дар связан с твоим характером, - говорит Робер. - Ты же  знаешь.
Именно твоя повышенная впечатлительность,  чуткость,  острота  переживаний
делают тебя способным к ясновидению,  к  передаче  мыслей.  Человек  более
уравновешенный и сильный не добился бы таких потрясающих результатов,  ему
помешали бы именно уравновешенность и сила.
   Мне стыдно признаться - именно перед ними, которые так хорошо  все  это
понимают, - до какой степени  тяготит  меня  этот  странный  односторонний
разговор: я  думаю,  они  отвечают.  Впрочем,  что  я:  ведь  я  признаюсь
автоматически, раз думаю об этом. И чего мне  стыдиться  перед  Робером  и
Констанс, с ними-то у меня была двусторонняя связь, пусть не такая  четкая
и налаженная с их стороны, но все же... Да, это правда,  они  меня  видели
почти всегда  в  исключительных  обстоятельствах  -  в  минуты  опасности,
тяжелых страданий. С Робером у нас  связь  была  двусторонней  практически
лишь в тюрьме и лагере.
   - Потому что в нормальных условиях эта связь вообще не нужна. Я же тебе
говорил, - отвечает Робер. - А теперь ты на собственном опыте  видишь,  до
чего это неудобно и даже, откровенно говоря, бессовестно. Ну, что хорошего
вот так, в любую минуту, без стука и без звонка открывать  дверь  в  чужую
душу? Да еще пытаться наводить в ней порядок по собственному разумению. Ты
ведь знаешь, какого я мнения был всегда об истории с  Натали.  Сам  видишь
теперь, к чему это привело...
   Ладно, пускай он прав, пускай прав тысячу раз, но  о  чем  мы  говорим?
Отец ушел, сам ушел, он понял, что я... да, что  он  понял,  что  подумал?
Может быть, в эту минуту где-то, на  тропинке  среди  дальних  холмов,  на
пологом скате у реки или в прохладной тени леса, где нет  больше  птичьего
щебета и свиста, а слышен лишь похоронный напев ветра в густой листве,  он
почувствовал предсмертную дурноту и присел, чтоб глотнуть крохотный  белый
шарик, избавляющий от мучений? Впрочем, кто знает,  сколько  рентген  там,
снаружи? Может, ему осталось жить еще двое-трое суток, и он  будет  тянуть
до последнего, пока страдания не перевесят  удовольствия  от  свободы,  от
свежего воздуха, и ветра, и солнца. Может, он дойдет до городка, устроится
в одном из опустевших домов... Опустевших? А может, там еще  есть  люди...
медленно умирающие в мучениях...
   - Не думай об этом! - Взгляд Робера опять становится ощутимо тяжелым. -
Ты не имеешь права зря растрачивать силы.
   - А имею я право быть человеком? - медленно,  с  усилием,  будто  бредя
против течения, говорю я.
   Взгляд Робера сковывает  меня  все  сильнее,  он  придавливает  меня  к
креслу. Я начинаю думать, вяло и равнодушно, о том, что уровень радиации в
нашей местности необычайно высок, по-видимому: ведь все кругом  затихло  и
вымерло в первые же сутки. Ну, первые часы я почти не смотрел  в  окно,  а
народу тут не так много  было,  я  мог  и  не  заметить,  если  кто-нибудь
проходил по холму. А животные или птицы? Нет, не помню, были ли они в  тот
первый день; потом уж никого не было, это  точно.  Вероятнее  всего,  люди
успевали добраться до дому, а потом им становилось  настолько  плохо,  что
они не могли выходить наружу, - да и к чему? Должно быть, все поняли,  что
произошло,  ведь  этого  ждали  и  боялись  столько  лет  подряд...  Целое
поколение выросло в страхе перед атомной войной - и вот...
   - Не думай ни о чем. Тебе надо спать, - приказывает Робер. -  Спи.  Или
вспоминай что-нибудь. Сосредоточься и вспоминай, это тебя хорошо отвлечет.
А мы с Констанс уйдем.


   Мне уже все равно. Я их не вижу. Я лежу  на  старой  резной  деревянной
кровати с высокой спинкой,  а  на  стенах  и  потолке  играют  причудливые
струящиеся световые пятна -  отблески  речной  зыби  и  трепещущей  листвы
платанов. Рядом со мной Валери. Она мерно и легко дышит во  сне,  и  синяя
тень густых ресниц лежит на ее смугло-розовых щеках. Это  воскресное  утро
на набережной Цветов; там  мы  с  Валери  прожили  первые  полгода,  потом
переехали на улицу Сольферино. Значит, это август или сентябрь 1935  года.
Скорее сентябрь: утро солнечное, но свежее, от Сены тянет  холодком,  и  в
густой листве платанов перед окном уже просвечивает желтизна. Я  счастлив;
мне все кажется прекрасным: и эта продолговатая, довольно мрачная комната,
обставленная тяжелой, старомодной мебелью, и  большая  ветвистая  трещина,
бегущая по высокому потолку как раз над моей головой, и поблекшие  обои  -
букетики мелких желтых роз на палевом фоне, - и эта темная, потемневшая от
времени, от сырости, от бесчисленных людских  прикосновений  кровать.  Мне
нет дела до того, кто лежал на  ней,  на  этой  парижской  многотерпеливой
кровати, до меня, - сейчас  я  здесь,  я  с  Валери,  с  самой  прекрасной
девушкой на свете, и я все еще не могу поверить, что она моя жена.  Валери
вздыхает чуть глубже, и вдруг этот вздох, от  которого  приоткрываются  ее
темно-розовые  губы,  переходит  в  легкий  смех,  в   солнечную   улыбку,
распахиваются ресницы, и глаза Валери, сияющие сквозь дымку сна и счастья,
смотрят на меня. Мне двадцать два года, и я вижу в этом высшее счастье. Да
и сейчас, почти через тридцать лет, глядя на это  юное  смеющееся  лицо  в
изменчивом свете ясного утра, я думаю, что высшего  счастья  в  мире  нет.
Потом у меня было другое, многое другое, может быть, на том же уровне,  но
не выше... а впрочем, как это измерить, кто знает...
   Я, двадцатидвухлетний, в той далекой, из другого мира, комнате  обнимаю
Валери, с восторгом ощущая, какие мы оба молодые, как свежа  наша  кожа  и
упруги мускулы, как чудесно пахнут темно-каштановые пушистые волосы Валери
и как прекрасны ее горячие губы, тянущиеся навстречу  моим.  Как  легко  и
естественно  каждое  движение,  когда  ты  молод,  когда  ребра   еще   не
переломаны, почки еще не отбиты и тебе не приходится иной раз припоминать,
как долго ты лежал, широко разбросав руки, вывернутые в плечах, распухшие,
горячие руки, потеряв даже силы стонать, после долгих,  бесконечно  долгих
часов, которые ты прокричал, простонал, прохрипел, подвешенный к балке  за
эти  руки,  принявшие  на  себя  всю  тяжесть  твоего  тела,  исхудавшего,
истаявшего - и все же такого невыносимо тяжелого!
   Что я говорю? Разве