.
     - Погодите,  Наталья Павловна!  А вдруг тети  нет  дома  или  она
куда-нибудь уехала?  Почему она не встретила вас? Что вы будете делать
с вашим чемоданом?.. Поднимитесь-ка налегке, а я подожду в машине!
     - Право,  это  лишнее,  куда  могла  деваться  тетя  Маруся?  Но,
пожалуй, дольше рассуждать, я сбегаю...
     Она быстро  простучала высокими каблуками по тротуару и исчезла в
темном парадном.  Ивернев проводил ее взглядом, думая, что он не может
так  просто  с  ней расстаться.  Он пригласит ее к себе,  познакомит с
мамой.  Она приехала в отпуск,  а у него до отъезда в  экспедицию  еще
много  времени.  Он  будет  показывать  ей Ленинград,  родной и всегда
новый,  всегда  таящий  про  запас  нежданную   радость   архитектуры,
искусства  или  просто  дуновения  широкого  ветра на могучей холодной
Неве!
     Ивернев закурил,  предложил  папиросу  водителю.  Она появилась с
опущенной головой.  Пятна румянца горели на щеках.  Виновато взглянула
на Ивернева и смущенно сказала:
     - Простите,  я задержала вас.  Такая неприятность: у тети заболел
кто-то из родственников в Пскове,  я их не знаю.  Она уехала к ним, не
оставив адреса.  Соседи говорят, что она послала мне телеграмму и была
уверена,  что  я  не  приеду.  Может  быть,  телеграмма потерялась,  в
общежитии это бывает...
     - Что  же  вы  собираетесь  делать?  У  вас есть еще кто-нибудь в
Ленинграде?
     - Никого. Я пойду в здешний педагогический институт, в общежитие.
Студенты всегда выручат.  Переночую,  достану денег  и  уеду  назад  в
Москву... Придется отложить знакомство с Ленинградом до будущего года.
     Но ведь ваша тетя вернется когда-нибудь?
     - Когда-нибудь,  конечно!  Но  я  не  знаю  срока...  неделя  или
месяц... Еще раз спасибо, пожалуйста, плащ и чемодан!
     Ивернев вдруг заволновался, покраснел и вышел из машины.
     - Послушайте,  Наталья Павловна, почему бы вам не поехать ко мне?
Да  погодите вы,  эка женщины!..  Сразу воображать бог знает что...  Я
живу с мамой в двухкомнатной квартире.  Разместимся,  мама устроит.  А
там и тетя ваша приедет! Решено? - Он распахнул дверцу машины.
     Девушка исподлобья изучала его лицо,  глубоко  вздохнула,  словно
собралась броситься в воду, и вдруг протянула руку.
     - Только с  одним  условием.  Считайте,  что  мы  не  решили  еще
окончательно.  Я  увижу  вашу маму и тогда...  тогда,  пожалуйста,  не
уговаривайте меня,  я уйду  в  общежитие,  ну,  посижу  для  приличия,
конечно.
     - Мало ли что может вам показаться... - начал Ивернев.
     - Покажется  или  не  покажется,  надо  решать мне...  Принимаете
условие?
     - А что мне еще остается делать?  - вдруг развел руками Ивернев с
такой непосредственной мальчишеской усмешкой, что оба расхохотались.
     Машина понеслась по Большому проспекту и выехала на мост.
     - Вот  это  Васильевский  остров,  издавна  обиталище  студентов,
ученых,  художников  и  моряков,  -  пояснил  Ивернев,  -  я  живу  на
шестнадцатой линии. Линия - это не улица, а только одна сторона улицы.
     - Еще  интересней.  В самом деле,  вот десятая и одиннадцатая,  а
улица одна.
     Евгения Сергеевна откровенно изумилась, когда сын ввел в переднюю
красивую незнакомую девушку.  Не дослушав слегка смущенные  объяснения
сына, она сказала:
     - Все уже понятно. Нужен приют. Предлагается три варианта. Первый
-   наша   гостья,   простите,  как  вас  зовут?  Слава  не  догадался
представить.
     - Наталья, просто - Тата.
     - Тата  помещается  со  мной.  Второй  -   у   соседей   наверху,
Монастыревых,  сейчас  свободна  комната,  можно  поместить Тату туда.
Третий вариант - к Монастыревым перебираешься ты, а Тата занимает твою
комнату.  Я  думаю,  - продолжала мать,  - удобнее всего именно третий
вариант.
     Тата вздохнула  и,  прищурив  глаза,  улыбнулась  Иверневу  -  он
выиграл.

     Спускаясь по утрам к себе,  Ивернев с  несказанным  удовольствием
видел  Тату,  тщательно  причесанную  и одетую,  деловито хлопочущую с
завтраком или беседующую с матерью.  Теперь Ивернев редко задерживался
на работе и с нетерпением дожидался воскресенья. Совместная поездка за
город или долгая дневная прогулка по Ленинграду стали для  него  такой
же  необходимостью,  как  и  ежевечерние разговоры на набережной Невы.
Тата оказалась ярым фотографом  и  обладательницей  дорогого  аппарата
"Старт"  со  светосильным  объективом.  Она  рассказала,  что получила
аппарат в премию от журнала "Советское  фото"  на  конкурсе  жанрового
снимка. Вдвоем они устроили фотолабораторию в стенном шкафу. Днем Тата
помогала Евгении Сергеевне по хозяйству,  успевая что-то шить, стирать
и убирать до блеска квартиру.
     Через неделю после приезда Тата поехала на Петроградскую  сторону
и там узнала, что тетя Маруся задержится в Пскове еще не меньше чем на
месяц.  Вечером она заявила,  что ей пора уезжать. Сын с матерью стали
уговаривать ее в один голос.
     - Мама привязалась к вам,  - говорил Ивернев.  - Знаете,  как она
вас прозвала между нами? Дар Алтая!
     - Мстислав! Как тебе не стыдно, болтушка! - укорила его мать.
     - О   нет!   Как  бы  мне  хотелось  на  самом  деле  быть  даром
кому-нибудь,  для чего-нибудь,  - губы Таты  задрожали,  и  ее  всегда
пристальные и блестящие глаза наполнились слезами.  - На самом же деле
я просто неудачница!
     - Полно,  девочка! Жизнь еще только начата, и сколько еще впереди
удач и неудач. Сколько вам лет, Тата? И что за неудачи?
     - Двадцать  пять!  А  неудачи  всю  жизнь.  Рано  потеряла  отца,
хотелось  писать,  стать   актрисой   -   не   хватило   таланта   или
настойчивости.  В  институт  поступила  поздно  и к педагогике тоже не
чувствую себя способной.
     - Ну вот, а моему Мстиславу тридцать два, и он еще твердо уверен,
что натворит множество дел и свершит кучу открытий.  Я говорила, что у
вас золотые руки, а я человек старого закала и впустую не скажу.
     Евгения Сергеевна погладила девушку по голове и щеке.  Та прижала
ее руку к губам, потом, спохватившись, вытерла платком пятнышко губной
пощады.
     - Экие  вы  теперь  неудобные,  -  шутливо  подосадовала  Евгения
Сергеевна,  - около вас,  будто у выбеленной печки.  Я все не соберусь
спросить,  кто ваш отец,  Тата?  Еще с первого раза,  как назвали себя
Татой, я удивилась потому, что это очень по-ленинградски, так же как и
Туся.  В деревне и в Москве назовут Наташей,  Талкой,  Алкой, а на юге
Натой...
     Тата вздохнула  и устремила взгляд на портрет Ивернева-отца.  Они
сидели на диване в маленькой  комнате,  заставленной  легкой  ампирной
мебелью  и  застланной  серым  с  черными  лилиями французским ковром.
Мстислав расположился напротив,  прямо на  ковре,  подогнув  под  себя
ноги.
     - Должна сознаться,  что я скрыла от вас одно обстоятельство. Мой
отец  -  объездчик  чулышманских  лесов Павел Яковлевич Черных работал
вместе  с  Максимилианом  Федоровичем,  служил  ему  и  проводником  и
конюхом.
     - Что же вы молчали! - укоряюще воскликнули хором мать и сын.
     - Мне думалось,  что если бы я сразу сказала,  то воспользовалась
бы памятью отца и Максимилиана Федоровича,  на что  не  имею  никакого
права. Отец погиб, когда мне было четыре года, и я только из рассказов
мамы знала о том замечательном инженере,  с которым отец еще  холостым
ходил  в двадцатых годах по Алтаю и в Монголию,  на Эктаг-Алтай.  Мама
говорила,  что отец вспоминал о Максимилиане Федоровиче,  заявлял, что
лучше  его он не встречал человека,  и все мечтал снова походить с ним
по тайге и степи.
     - Последние  годы  муж сам не ездил,  а только консультировал.  А
умер в блокаду,  в сорок втором,  когда Мстиславу было двенадцать лет.
Нас увезли на Урал едва живых.
     - Рассказы мамы с детства так увлекли меня,  что инженер  Ивернев
стал для меня почти сказочной фигурой. Все, что встречалось хорошего в
людях,  я  считала  похожим  на  него.  Я  мечтала  написать  пьесу  о
Максимилиане Иверневе, а потом сыграть, создать образ его жены.
     Растроганные мать  и   сын   переглянулись,   Евгения   Сергеевна
спросила:
     - Зачем же вы затаились?
     - Представляете,  что было со мной, когда Мстислав назвал себя. Я
чуть не крикнула:  не может  быть!  Такие  совпадения  бывают  лишь  в
книгах!
     - Уверяю вас,  что в жизни гораздо чаще встречается  невозможное,
чем  в  книгах.  Писатели  боятся,  что  их  обвинят в грубой выдумке!
Сочинительство стало немодным.  Требуется правда жизни,  а эта  правда
получается неверной, потому что жизнь осторожности не знает!
     - И вы забросили намерение писать пьесу? - спросил Мстислав.
     - Во-первых,  я еще не умею писать пьесы, а во-вторых, я так мало
знаю о вашем отце.  Может быть,  у вас, Евгения Сергеевна, сохранились
какие-нибудь фотографии, записи?
     - Разумеется,  сохранились.  Все   это   принадлежит   Мстиславу,
хранится у него.  Мне стыдно за сына,  по-моему, он заглядывал в архив
отца всего один раз!
     - Неправда,  мама! Я перечитал его последние путевые впечатления,
а вот записи и бумаги  его  молодого,  до  революции,  показались  мне
запретными.  Я  как-то  оробел  вторгнуться  в  священное  для  меня с
детства, показался себе еще слишком молодым для этого!
     - Напрасно.  В  1916  году,  когда твой отец женился,  ему,  было
тридцать два года, так же как сейчас тебе.
     - Вы  говорите о путевых дневниках?  - спросила Тата.  - Но разве
эти  дневники  составляют  личную  собственность?  Мне  кажется...   я
слыхала, что их хранят где-то в архивах.
     - Совершенно верно!  Все научные дневники отца,  вся документация
проведенных им исследований хранятся в Геологическом фонде.  А у нас в
семье осталось только то,  что можно назвать  личными  дневниками  или
записками: встречи, лирические впечатления, переписка с друзьями.
     - Теперь понимаю.  Как раз то,  что наиболее важно для  понимания
личности исследователя.  Вы когда-нибудь покажете мне,  Мстислав,  то,
что сочтете возможным?
     - Охотно!  Но  прежде  мы  должны отпраздновать такое необычайное
совпадение!  И дважды! Во-первых, семейным пирогом с мясом, лучше мамы
его никто не делает! Затем мы с Татой пойдем куда-нибудь потанцевать и
выпить вина.  Например,  в "Асторию",  в  "Европейскую".  Мама,  точно
староверка, не выносит никакой выпивки у себя дома.
     - Я тоже не люблю, - отозвалась Тата. - Разве немного в компании.
Но  я грешна,  когда волнуюсь,  позволяю себе покурить...  Может быть,
сейчас мне дадут папиросу и мы пойдем в кухню?
     - Вы не ответили насчет проекта отпраздновать.
     - Согласна,  только не в ближайшие два  дня.  Я  должна  получить
стипендию и еще перевод за снимки,  принятые в журналы.  Тогда я смогу
надеть что-нибудь более приличное для  тех  роскошных  мест,  куда  вы
собираетесь меня повести.
     Воспользовавшись отсутствием  гостьи,  мать  и  сын  говорили   с
откровенностью, принятой с младенческих лет Мстислава.
     - И что же ты мне скажешь,  мама?  - спросил Мстислав, сидевший в
любимой позе на ковре.
     - Только то, что я рада! Очень рада, Мстислав!
     - Что только, мама?
     - Видишь ли...  Я  еще  не  видела  девушки,  у  которой  бы  так
спорилась работа по дому,  которая умела бы так вкусно готовить,  умно
покупать,  умело шить, знала бы такое множество разных вещей. И ты мне
рассказывал,  что, когда вы ездили с ней на Карельский, что она хорошо
плавает,  бегает, кажется, водит машину. При всех достоинствах и очень
незаурядной внешности Тата так скромна и сдержанна, что я, признаться,
думаю, не тяготит ли ее тайное горе, неудачный роман. Такая девушка не
могла  остаться  вне  поля зрения вашего предприимчивого пола.  Если я
права,  то как ты отнесешься к этому - задай себе вопрос  заранее,  до
того, как ты объяснишься с ней!
     - Я уже думал,  мудрая моя мама!  Кстати,  я намерен  объясниться
сегодня,  мы  впервые  идем с Татой покутить.  Она поехала за вечерним
платьем, что-то купила, где-то переделала. Посмотрим ее нарядную.
     - Давно  хотелось.  А  то  у  бедняжки  юбка,  да кофта,  да одно
платьишко - видно,  жизнь нелегкая. Сколько раз думала подарить ей, да
боялась обидеть. И так старается все отдать нам за то, что приютили...
     На звук открываемого замка мать и сын вышли в прихожую.
     Тата с  большим пакетом,  в неизменном итальянском плаще,  слегка
спрыснутая дождем, засмеялась своим тихим коротким смешком.
     - Все готово!
     Она долго пробыла у  себя  в  комнате  и  вышла,  опустив  глаза.
Мстислав   и   Евгения   Сергеевна  дружно  ахнули.  Хорошенькая  Тата
превратилась  в  красавицу,  в   которой   заострилось   и   сделалось
подчеркнутым  все  привлекательное.  Как все женщины с большим вкусом,
строгим изяществом и умом,  Тата не следовала рабски моде и никогда не
выглядела  чуть  комически,  какой  кажется  даже  очень красивая,  но
слишком  модно  одетая  женщина.  Это  Мстислав  отметил  с   огромным
удовольствием,  вспомнив  разочарование,  испытанное в Москве два года
назад,  где он случайно оказался во время кинофестиваля и увидел Джину
Лоллобриджиду,  исказившую  свою  всему миру известную красоту нелепой
прической и неизящным платьем.
     Прическа Таты была той же,  что и всегда,  только очень тщательно
уложенной и пышной. Фиолетовое с розовым оттенком, очень чистого цвета
платье  из  блестящей тафты туго обтягивало стройную фигуру.  Открытые
плечи   изменили   привычный   облик   девушки,   сделали   ее    лицо
вдохновенно-серьезным,   почти  суровым.  Несимметричный  вырез  низко
спускался на левую грудь,  обегая обнаженную руку.  Только здесь,  над
грудью,  единственное  украшение  оттеняло  простоту  чистого  цвета и
плавных линий платья.  Вышитый золотом китайский дракон широко разевал
пасть,  прильнувшую  к  обнаженной  коже девушки,  внося ноту недоброй
дисгармонии.  Ни одного украшения, кроме обычного платинового кольца с
невзрачным камнем, которое Тата носила не снимая.
     - Приговор, высокоуважаемые судьи!
     - Ошеломлен!  Нет слов.  Ушла милая студентка,  явилась королева,
гордая и даже чуточку  недобрая.  Не  подготовился,  а  потому  сражен
наповал.  Молю  о  пощаде  у  ног прекрасной дамы и сейчас буду читать
Блока.
     Тата чуть покраснела и перевела взгляд на Евгению Сергеевну.
     - Уймите Мстислава,  Евгения  Сергеевна!  Я  хочу  знать  правду,
серьезно!
     - Совершенно серьезно -  Мстислав  ошеломлен.  И  я,  признаться,
тоже.  Где,  в каком комиссионном вам удалось найти эту вышивку, такое
платье? Вы великолепны, Тата, настолько, что я начинаю думать, годится
ли неумелый геолог сопровождать такую даму.
     - Что вы, Евгения Сергеевна! - расхохоталась Тата.
     - Смотри, теперь ты знаешь, на что идешь! - шутливо сказала мать,
и смысл ее слов был ясен Мстиславу, как продолжение их разговора.
     Они сидели  за  маленьким  столиком  далеко  от  оркестра.  Тата,
розовая от вина и танцев,  положила руку на  пальцы  Мстислава,  слабо
двигавшиеся в такт ритмическим синкопам.
     - Вам хорошо, Мстислав?
     - Очень!  С  вами!  И  я считал себя неплохим танцором,  но вы...
Скажите, есть что-нибудь, что вы делаете плохо?
     - Зачем  вы так идеализируете меня,  Мстислав,  и ваша мама тоже?
Это налагает на меня обязательства, которых я выполнить не могу.
     - Кто  говорит об обязательствах?  Довольно быть такой серьезной,
милая, - Ивернев чуть запнулся на последнем слове, смутился и спросил:
- Я давно хотел спросить,  зачем вы носите это кольцо?  - Он приподнял
ее  руку  и  чуть  повернул  к   свету.   Небольшой   камень,   плоско
отшлифованный  в форме квадрата с закругленными углами,  блеснул,  и в
глубине его замерцал косой крест. Тата вздрогнула и убрала руку.
     - Никогда  не  видел эти камни,  вделанные в кольца,  - продолжал
геолог, пожав плечами.
     - А вы знаете, что это за камень?
     - Конечно.  Любой  минералог  вам  скажет,  что  это   хиастолит,
разрезанный  поперек  главной  оптической  оси.  Только  он дает такую
любопытную игру на свет - концентрические кольца и крест.  Он  вам  не
идет, всему вашему облику, вот почему я спросил вас о кольце.
     - Это подарок,  и носить я его обещала,  - глухо сказала Тата. Ее
слова укололи геолога.
     - Я не расспрашиваю, если вы находите нужным умолчать о чем-либо.
     - О,  я не собираюсь умалчивать!  Может быть, это смешно, но была
большая школьная дружба.  Можно,  если  хотите,  назвать  это  детской
любовью.  Его  семья  была  родом из Свердловска,  и это кольцо как-то
связано с семейной  историей,  его  надо  было  носить  всегда.  И  мы
поклялись быть вместе потом,  после школы, а он разбился на мотоцикле,
едва получив аттестат.  Но клятва  осталась,  и  я  ношу  это  мрачное
кольцо.  Но  если  оно вам так не нравится...  - Она с усилием сорвала
кольцо, опустила в сумочку и посмотрела покорно и ласково.
     - Может  быть,  хватит этого,  Тата?  - Ивернев кивнул головой на
шумящий зал.
     - Я только что собиралась попросить вас. Пойдемте погуляем.
     У Невы,  блестевшей  полированной  сталью,  они  оказались  среди
целого  шествия влюбленных пар.  Ивернев повел Тату через мост Шмидта,
мимо египетских сфинксов,  к  Университетской  набережной.  Вода  тихо
плескалась внизу, на каменных ступенях. Тата села на гранитный барьер.
В странном освещении белой ночи ее фиолетовое платье потемнело, так же
как   и  глаза,  ставшие  непроницаемыми.  Снова  повторялась  сказка,
случавшаяся уже с миллионами влюбленных на  набережных  Невы  в  белые
ленинградские  ночи.  Девушки  и  женщины  превращались  в  принцесс и
волшебниц, заставляя мужчин склоняться перед ними.
     Иверневу было  совершенно  все  равно  - был ли он первым или сто
миллионов сто тысяч первым в числе плененных белыми ночами.  Дважды  в
этот день девушка, которую он полюбил, восхитительно менялась.
     - Тата...  - Она стремительно обернулась к  нему...
     ...Маленькая компания  друзей  собралась  отпраздновать  помолвку
Ивернева и Таты Черных.
     Тата, как   ни   хотелось   Иверневу,   отказалась   надеть  свое
"королевское" платье,  объясняя,  что нельзя хозяйке принимать  гостей
чересчур нарядной - вдруг гостьи придут одетые скромно.  Она оказалась
права - жены его закадычных  друзей  Сугорина  и  Солтамурада  Бехоева
явились в легких пестреньких платьях.
     - Удивил,  удивил! - восклицал Солтамурад, поводя угольно-черными
бровями.  - Скажи,  пожалуйста,  наш тихоня и холостяк. Такая девушка,
ай-яй! Одобряем, правда, Глеб?
     - Глеб-то  одобрит,  вы  лучше  спросите  нас,  -  вмешалась жена
Сугорина, веселая молодая женщина с монгольскими чертами лица.
     - Спрашиваю! - вскричал Бехоев.
     - Мы скажем по секрету самой Тате,  нечего вас баловать! А ты что
молчишь,  Глеб? Влюбился? Не позволю! Отправляйся скорей в поле, там я
присмотрю за тобой.
     - Ишь ты! - рассмеялся Глеб, поднимая бокал. - За дар Алтая!
     - Кто вам выдал тайну? - спросила Тата.
     - Вот  это  и  есть  тайна!  -  отозвался минералог.  После ужина
хозяева и гости мгновенно убрали посуду и  расселись  с  папиросами  у
настежь  раскрытого  окна  кухни.  Евгению Сергеевну посадили поодаль,
хотя она уверяла, что иногда любит побыть в накуренном воздухе.
     - Напоминает  молодость,  -  сказала  она,  -  но я жду!  Или для
сегодняшнего торжества  изменим  старому  обычаю?  У  нас  принято,  -
пояснила   она   сидевшей  с  ней  рядом  Тате,  -  когда  собираемся,
рассказывать новости науки.  Ведь вся  среда  кругом  ученая,  хоть  и
разных наук, - добавила она чуть извиняющимся тоном.
     - Что вы,  Евгения Сергеевна,  надо и мне  просвещаться.  Хорошо,
если бы разговор велся популярно!
     - Об этом не беспокойтесь.  Я тут самая малограмотная,  но и  мне
почти все понятно,  - уверила ее жена Солтамурада,  такая же, как муж,
узколицая смуглянка.
     - Во   всяком  случае,  это  хороший  обычай,  -  твердо  сказала
Ивернева.  - К