яки  вы говорите. И нужно  же прибрать  хорошенько.  К вам скоро
придут.
   Придут - значит, Танюша и Петр Павлович.
   С того момента,  когда миновал  кризис болезни и  Вася пришел  в полное
сознание, он, лежа покойно и внутренне радуясь возврату жизни,  - усиленно и
насколько позволяла еще слабая голова вспоминал, какие видения  прошли перед
ним за время болезни, что было бредом и сном, в чем была доля действительных
впечатлений.  Вполне  реальна была  только постоянно  бывшая при  нем сестра
милосердия, Елена Ивановна, которую доктор так хорошо называет Аленушкой.
   Аленушка мелькала и  в  бреду  и в сознании. Аленушка  являлась всегда,
когда  ссыхались  губы  и душил  жар,  когда останавливалось или уж  слишком
сильно билось сердце, когда пылала голова и глаза смотрели сквозь  лиловые и
туманные  круги. С  приближением Аленушки становилось  сразу лучше и  легче.
Голос Аленушки звучал утехой.
   Но  иногда  Аленушку отстраняли  другие  тени  и  видения,  и  голос ее
сменялся другими  голосами.  Это были, конечно,  Танюша  и Протасов.  Всегда
двое, всегда  оба вместе. И два  голоса, говорившие шепотом иногда  с ним, с
Васей, иногда друг с другом.
   Голос  Танюши,  всегда  нужный  и  жданный, но звучащий  одновременно с
другим, не  успокаивал,  а  волновал  Васю.  Иногда  хотелось его поймать  и
заставить говорить для себя, слова необходимейшие,  страшно важные, или хотя
бы слова утешения  и жалости.  Но этому мешал другой голос, мужской, ровный,
спокойный,  уверенный,  почти веселый. Голос  Аленушки был  всегда для Васи;
другие  два голоса -  как будто - звучали  друг для  друга, хотя,  возможно,
говорили  тоже   о  нем   и  для  него.  Объяснить  это  трудно,  -  но  так
чувствовалось. И,  слыша  эти  голоса,  Вася  беспокойно метался,  бредил  и
вскрикивал.
   Затем всплыло еще одно воспоминание - если  оно  не было сном.  Приходя
порою в  сознание, Вася отвечал на обращенные к нему вопросы (хочет ли пить,
поправить ли ему подушки) и видел ясно  тех, кто с ним  говорил. Но, увидав,
забывал о них сейчас же, они как-то уходили за круг его внимания, за пределы
мира, в котором он  вел борьбу  со  смертью. Были все же и более  длительные
просветы. Так,  однажды,  он  долго  рассматривал лицо  Аленушки, спавшей  в
кресле,  и удивлялся здоровому  ее  румянцу  и простодушному складу  губ.  В
другой   раз,   утром,  рассмотрел  до  последней   черточки  лицо  доктора,
склонившегося над ним, и  улыбнулся, когда доктор сказал: "Ну, глазки у  нас
просветлели,  гражданин,   пора  выздоравливать".   Видел  ясно  и   Танюшу,
смотревшую  на него испуганно и с такой  жалостливостью, что Васе захотелось
плакать;  но в  лице Танюши, таком любимом, было  что-то чужое.  И, наконец,
видел однажды - но  это могло  и показаться  - обоих друзей своих, Танюшу  и
инженера, сидевших рядом, близко  к его постели и близко друг  к  другу,  не
говоривших  ни о чем,  но  смотревших друг  на  друга с непонятным для  Васи
выражением.
   Было это  так. Вася, очевидно, крепко и покойно спал. Затем проснулся с
приятной ясностью головы, с ощущением  свободы от  болезненного припадка,  -
когда не хочется пошевелиться, чтобы не спугнуть этого покоя и этой ясности.
Открыв  глаза, он увидал  свою комнату в отчетливых  очертаниях и освещенные
лампой  два  лица,  смотрящие  друг  на  друга  молча,  словно  застывшие  в
созерцании.  Еще показалось Васе, что руки Танюши и инженера были соединены.
Он мог  бы и  не заметить этого,  если бы при  попытке  его  повернуть резче
голову  к сидевшим Танюша не сделала  прерывистого движения, как бы отдернув
свои  руки.  Тогда  Вася  закрыл  глаза и почувствовал,  как исчезли покой и
ясность и снова вернулось к нему мучительное полусознание, тяжесть  в темени
и боль в висках. Все это теперь вспомнилось, - но как-то туманно; могло и не
быть в действительности.
   Вчера  был первый  день полного  сознания Васи.  Но, сильно ослабев, он
почти все время спал и Танюши не видал.
   - Сестрица, вчера Татьяна Михайловна приходила?
   - Была.  Она всегда  приходит к трем часам, когда я ухожу домой. За всю
вашу  болезнь только  дня  два-три пропустила, не могла  зайти. Тогда  Марья
Савишна сидела около вас.
   - Сколько я хлопот вам всем доставил. Я был очень болен?
   - Что было, то прошло. Нехорошо с вами было.
   - А уж много дней?
   - А вы не помните? Завтра пойдет четвертая неделя.
   - Неужели так много! И вы все время около меня, Елена Ивановна?
   - Все время.
   -- И все ночи? Когда же вы спали?
   Аленушка рассмеялась колокольчиком.
   - Ночью и спала, а то иногда и днем дремала.
   - В кресле спали?
   - Когда вам  очень плохо  было - в кресле, а если вы не очень метались,
приставляла к креслу стулья и спала, как в постели. Марья  Савишна  надавала
мне одеял  и  подушек,  настоящую  кровать  устроила;  но я боялась  слишком
разоспаться.
   - Как  вы так  можете? Вот устали,  должно  быть. А вид у вас цветущий,
даже смотреть завидно.
   - Так я же  очень здоровая, мне ничего не делается. И очень привыкла. А
вот вы слишком много болтаете, доктор это запретил.
   - С вами невредно.
   И правда, Вася очень утомился.
   Когда  минут через  пять  в дверь  легонько постучали и  Танюшин  голос
шепотом спросил: "Ну, как сегодня?"  -  Вася не  открыл  глаз, хотя слышал и
ответ Аленушки:
   - Сегодня совсем хорошо.
   - Спит?
   - Кажется.
   Вася не открыл глаз,  когда за новым стуком послышались  легкие мужские
шаги, а затем, одновременно поздоровавшись и  попрощавшись, вышла из комнаты
Аленушка. Так лежать было  лучше, взглянув же -  нужно говорить;  но прежде,
чем говорить, нужно думать, и это страшно трудно и тяжело.
   В своем усталом покое он слышал шепот и слышал, как инженер сказал:
   - Я сейчас должен уйти; ничего, что вы одна останетесь?
   - Ну, конечно, раз вам нужно. Но вечером вы зайдете к нам?
   - Да уж как всегда. Ну, пока до свиданья, Танюша.
   "Как всегда? И он зовет ее Танюшей?"
   Вася открыл глаза и увидал Танюшу,  провожавшую его  дорожного спутника
таким ласковым взором, каким никогда она не провожала самого Васю.
   И  Вася  вспомнил:  "Сколько  сказала  Аленушка?  Да,  завтра  начнется
четвертая неделя..."

ИЗМЕННИКИ

   Те, кто с ночи  стояли в  очередях, ожидая,  когда откроют, под белой с
красным уже полинялой вывеской зашитую досками дверь и когда начнут выдавать
по детскому купону прогорклое пшено,- те  менее всего думали, что вот где-то
все еще идет война  и что в ней Россия не участвует. Довольно  своих забот и
горя своего: давно о  войне забыли.  От  нее  остались  одни могилы,  вдовы,
семейное разорение и проклятая память, заглушенная сегодняшними страданиями.
   Юрист Мертваго,  которого некогда дядя  Боря устроил  в земсоюзе (форма
земгусара очень шла Мертваго), - юрист  Мертваго,  у  жены  которого уцелели
драгоценности, особой  нужды не испытывал. Но все же большой ошибкой было не
уехать вовремя в Киев и далее, как сделали другие, более предусмотрительные.
Подготовляя теперь отъезд, что было уже много труднее, Мертваго полагал, что
мы, русские,  оказались изменниками делу союзников и что  позорный  (дома он
говорил "похабный") Брестский мир кладет неизгладимое черное пятно на  честь
русского народа.
   Изменники стояли в очередях, под мокрым  снегом, жевали хлеб пополам  с
мусором и навозом, отбивали уксусом тухлый дух кобылятины, из которой жарили
котлеты на касторовом и минеральном масле.
   И  в городе,  и в нехлебных деревнях они  ходили рваными, заплатанными,
без  улыбок на  лицах, без  желания  тянуть жизнь,  за  которую  цапались  и
цеплялись только по привычке и чувству звериному. Закоренелые в преступности
своей, они  не  только делом, но и помыслом не  были там, где солдат, шедших
умирать, умели хотя бы хорошо одеть и накормить.
   Дядя  Боря,  раньше работавший  на  оборону,  затем  временно ушедший в
саботажники,  теперь  устроился,  как  опытный  спец,  в  Научно-техническом
отделе. Он говорил про себя так:
   - Вот, служу в ВСНХ, но,  конечно, не с  ними, а в научном отделе, безо
всякой политики. Надо спасать жизнь и науку. Отдел наш автономен.
   В  кабинет  старшего  начальства,  молодого  и  несколько  растерянного
коммуниста,  уважавшего  ученых и боявшегося перед ними  сконфузиться,  дядя
Боря входил застегнутым на  все пуговицы, и даже на ту, которая болталась на
ниточке  и  могла легко отпасть. Войдя, кланялся,  держа голову  бочком и не
зная, куда деть руки. Смущенный  начальник просил дядю Борю садиться, и дядя
Боря садился не на весь стул.
   С  точки  зрения  юриста  Мертваго,   специальность  которого  временно
оказалась никому не  нужной, дядя Боря был тоже изменником,  как поступивший
на советскую службу. Правда, судил он его не очень строго: "могий вместити -
да вместит",- не всякому дано сохранить принципиальную чистоту.
   Дядя  Боря  приходил  на  Мясницкую с  портфелем,  где  лежали  проекты
стандартизации тракторов и  приспособления этих тракторов  к земледельческим
работам, и с  прочным швейцарским мешком  - на случай выдачи в паек съестных
припасов. Но так как тракторов еще не выделывали, а вопрос  о стандартизации
особой спешки  не требовал, то, заглянув в свой отдел  и  отдав  в переписку
бумаги, дядя Боря шел  в Малый Златоустинский, где также могли быть выдачи -
по другому отделу. И поздно возвращался домой корыстный изменник дядя  Боря,
принося  в мешке  банку черной патоки,  наперсток дрожжей, пяток тронувшихся
селедок, а иногда квадрат толстой резины - на две  подошвы. В глазах прочих,
не спецов, дядя  Боря был счастливцем. По  вечерам,  засыпая под  одеялами и
шубами, с меховой шапкой  на  голове  (печурка  ночью совсем  остывала),  он
говорил жене:
   - Есть надежда получить академический паек.
   - Правда? - оживлялась некрасивая и сухая жена дяди Бори, высовывая нос
из-под вороха старых одеял.
   -  Не наверное, но  есть надежда. Поднят даже вопрос о кремлевском,  но
для очень немногих.
   - Ты не попадешь в число? Вот бы хорошо.
   - Не знаю. Трудно. Но может быть.
   В кремлевском пайке выдавали иногда белую муку. И постоянно - настоящее
мясо.
   Таков был даже дядя  Боря. Что же сказать о солдате, ушедшем с фронта и
унесшем  с  собой  казенный штык  да кое-что из вещей,  добытых при разгроме
земского склада? Что  унес он  казенное добро - это солдат знал твердо и  не
был  уверен,  что  поступил  ладно.  В деревне, ковыряя ржавым  штыком худой
хомут, он помнил о краже, но не подозревал об измене, о гнусной своей измене
союзникам. И скажи ему кто-нибудь это  на век позорящее слово, - он с полным
непониманием вылупил бы голубые славянские очи.
   Зипуны,  чуйки,  блузы,  пиджаки с  продранными  локтями,  охолодевшая,
оголодавшая, ограбленная в войне и мире, изможденная и очумевшая в революции
и блокаде великая и  многоязычная нация,  народ русский,  зверь и подвижник,
мучитель и  мученик,- стал изменником. Он  изменил Европе,  которой не знал,
которой  не присягал, от которой ничего  не получал и которой так, зря, черт
ее знает за что, отдал миллионы жизней, - за прекрасные ее очи.
   По  всем  этим  причинам  одиннадцатого  ноября  восемнадцатого   года*
решительно ничего особенного не случилось в Москве и в России.

   *  Одиннадцатое ноября  восемнадцатого года - день заключения перемирия
между  побежденной  Германией  и   государствами  антигерманской   коалиции:
Великобританией, Францией, США и др. Подписание перемирия в Компьенском лесу
знаменовало собой завершение первой мировой войны.

   Все проснулись рано, так как  много было неотложных забот.  Все заснули
рано,  так  как с электричеством было плохо,  а керосин дорог  и недоступен.
Центральная   электрическая   станция,   за  недостатком   топлива,  сжигала
нотариальные  акты, купчие крепости,  процентные  бумаги, старые кредитки  и
архивы царских присутственных мест.
   Ни одиннадцатое ноября, ни следующие дни  ничем не были отмечены в ряде
холодных  и снежных  дней. В  газетах, которых  не читали,  были  напечатаны
коротенькие заметки о перемирии, заключенном  на европейских фронтах; но это
не имело никакого интереса и  значения в глазах людей, стоявших в очередях и
мечтавших о жире и сахаре. В тех же газетах с прекрасной откровенностью были
напечатаны списки расстрелянных за последнюю неделю;  это было интересно для
родственников и близких; остальные  понаслышке  повторяли  цифру, которой не
верили, и несколько имен,  казавшихся знакомыми. Как  голод, как холод,  как
тиф - расстрелы  стали  явлением быта и  тревожили мысль только ночью, когда
страхи  сгущались над  головами тревожно спавших  граждан  самой свободной в
мире страны.
   На  улицах  европейских городов люди  читали экстренные выпуски  газет,
пели, обнимались, танцевали.  К счастью, ликующие  шумы эти не доносились до
русских городов  и деревень,  до  ушей тех, кого Европа  заклеймила  кличкой
изменников.
   Добродетель торжествовала - порок был наказан.
   Если  на небесах, за снежными  облаками, собрался в  это  время ареопаг
судей  вышних, вряд ли приговор их отличался от  приговора людского. Русский
народ, изменник и мученик,  не имел адвоката ни там, ни здесь и, погруженный
в личные заботы, не явился  ни на суд божеский, ни на  суд  человеческий:  -
приговор вынесен был ему заочно.

ТОТ, КТО ПРИХОДИТ

   Как рождается любовь?
   Ах,  Танюша, этого никто не  знает. Ее  прихода  ждут,-  а она является
неожиданной.  Ее живописуют себе всеми известными  и  любимыми красками, - а
она прокрадывается, закутавшись в дешевый, серенький, незаметный плащ. Но от
этого она не менее хороша и желанна.
   Она  любит  поражать  внезапностью  и  нелогичностью.  Астафьев  правду
говорил: логика убивает красоту  и сказочность. И правду ему сказала Танюша:
"Уж если думаешь - значит, не любишь; а вот когда не думая..."
   Танюша не думала, а  просто знала. Пришел и постучался человек,  совсем
не особенный, совсем простой  и  обыкновенный,  вчера  бывший посторонним, а
сегодня... ну скоро ли наступит вечер и он опять придет!
   У него шершавая рука - от работы и частого мытья серым мылом. Но другие
руки  - руки других  -  гладкие,  тепловатые, тоже дружеские и ласковые,  не
нужны,  неприятны,  безразличны.  Ему  же,  сразу  знакомому,  отдаешь  руку
счастливо и навсегда.  А объяснить этого невозможно,- нет  объяснения.  Само
понимается.
   Восемь  часов.  Глаза Танюши бегают по строчкам  книги,  книга обиженно
молчит:  она не привыкла к рассеянности.  Дедушка глубоко ушел в  кресло, и,
конечно, дедушка не может прислушиваться так чутко. Среди шагов на улице  он
не отличит нужного шага, который непременно остановится у подъезда, переждет
мгновенье (почему  это?) и  все же  скажется стуком. Тогда Танюша, сдерживая
торопливость, отложит книжку и пойдет отворить.
   - Кто это, Танюша?
   - Это Петр Павлович, дедушка.
   - А, вот хорошо. Здравствуйте, здравствуйте, какие новости принесли?
   - Новостей никаких. Как здоровье ваше, профессор?
   - Скриплю, скриплю. Вот спасибо, что пришли, Танюша вас заждалась.
   - Ну что это, дедушка!
   - А что же, чего же тут плохого. Без вас, Петр Павлович, нам скучно.
   Инженер садится на диване рядом с Танюшей и говорит:
   - А я вот действительно заждался. Из-за пустой справки пришлось обегать
пол-Москвы.  Вы  знаете,  профессор,  сейчас в  Донецком бассейне  почти  не
работают. А между тем нам без угля - чистый зарез.
   Протасов  рассказывает  о планах,  Танюше  неинтересных и неведомых.  И
Танюша слушает  его  со  вниманием  и  гордостью:  вот  он  какой.  Если  он
чего-нибудь захочет, то непременно добьется.
   -  Планы-то планами, - говорит профессор,  - а  дадут ли вам эти  планы
осуществить? Не вылетела бы вся энергия в трубу дымом.
   -  Трудно, очень трудно.  Такая повсюду неразбериха, и средств мало. На
что другое деньги есть, а на настоящее и нужное дело приходится  по копейкам
вымаливать. Но что же делать,  профессор, не  погибать же России; приходится
приспособляться ко многому, лишь бы как-нибудь жизнь направить в русло.
   Пьют чай. За чаем Протасов рассказывает, как он во время  войны ездил в
специальную  командировку   на   Шпицберген,  как   их  затерло  льдами,-  и
рассказывает,  как о простой увеселительной поездке, занимательно, красочно.
Профессор интересуется, не довелось  ли  инженеру  видеть там редкую  породу
птиц, описанных, правда, достаточно  обстоятельно, но в чучелах до  сей поры
не имевшихся. Этих птиц инженер не видал, но  и по  птичьей части кое в  чем
осведомлен. И у него завязывается с птичьим профессором интересный для обоих
разговор.  Старик  ожил  и сыплет названиями.  Протасов  многого не знает  -
переспрашивает. Но  и знает  многое - и Танюша смотрит на него с  гордостью,
часто переводя глаза на дедушку. Она видит, что дедушке нравится новый гость
особнячка на Сивцевом Вражке. Это Танюше приятно.
   Когда  дедушка  уходит  к  себе,  всегда  аккуратный,  как его  часы  с
кукушкой, - Танюша и Протасов остаются вдвоем.
   - Я вам очень благодарна за дедушку. Вы его так развлекли, а  то он все
скучает.
   - Какой ум у него светлый, - говорит Протасов. - И какие знания. А ведь
и  еще  есть  у  нас  в  России немало  таких  людей. Вот  только  настоящих
работников мало. Наука - великая вещь; в ней ничто не пустяк. Вот политика -
дело наносное, случайное; сегодня так, завтра инак, важности в этом нет.
   Они  говорят  о  дедушке,  о  Шпицбергене,  о  разном в  прошлой  жизни
инженера,  о чем  Танюша еще от  него не слыхала. Они совсем  не  говорят  о
любви, - даже отдельными словами. Но Танюша так полна интереса ко всему, что
говорит этот  посторонний  человек,  вдруг  ставший  своим,  а Протасов  так
загорелся в своих рассказах, что минуты и часы бегут гораздо  скорее, чем им
обоим хочется.
   Прощаясь, Протасов говорит Танюше:
   - Завтра будете к трем у Васи?
   - Да, непременно.
   -  И  я зайду. Он,  кажется,  пошел  на окончательную  поправку. Только
отчего он такой грустный? Надо бы его развеселить.
   Оба,  и  он,  и  Танюша,  догадываются,  отчего  выздоравливающий  Вася
грустен. Но ведь скоро Вася уже встанет, и навещать его не придется.
   Вышло как-то  однажды, что говорить  стало не  о чем. Сидели молча. Оба
думали о том,  что  было  бы, если бы  сблизить  руки и, может быть, ласково
прикоснуться друг к  другу. Бывают минуты, через которые надо перейти. Такая
и была. И вот тут Протасов, вдруг уверенно повернувшись, взял Танюшины руки,
поднес к губам и поцеловал.
   И  Танюша  рук не отняла, а с  доверием  и робкой нежностью наклонила к
нему голову. И так  сидели  долго,  друг к другу прислонившись.  Минуты шли,
кукушка куковала, а они не говорили ни слова.
   Назавтра ждали, не вернется ли опять такая минута. Она пришла, и теперь
было еще проще, но уже было этого мало, хотя было хорошо.
   Ах, Танюша, никто не знает, как  рождается любовь, - хотя испокон веков
и до наших дней она рождается одинаково.
   Домой  Протасов  уходил бодрым  шагом  и  с  хорошей  улыбкой.  Танюша,
оставшись  одна  и  ложась спать, двигалась  медленно,  чтобы не расплескать
полной чаши нового чувства. И  долго не засыпала, вспоминая и не все понимая
еще  никогда   так  не  любившим   сердцем.  Но  теперь  жизнь  казалась  ей
осмысленной, нужной и полной ожиданий.
   Тот, кто приходит, - пришел просто, неожиданно и в нужный момент.

МОСКВА - ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТОГО

   Слиплись  и  смерзлись  дома  Москвы  стенами  и  заборами.  Догадливый
художник-гравер Иван Павлов* спешно зарисовывал и резал на дереве исчезавшую
красу деревянных домиков.  Сегодня рисовал, а в ночь назавтра приходили тени
в  валенках,  трусливые  и  дерзкие, и,  зорко  осмотревшись по  сторонам  и
прислушавшись, отрывали доски, начав с забора. Увозили на санках - только бы
не наскочить на милицию.

   * Догадливый  художник-гравер  -  Иван  Николаевич  Павлов (1872-1951),
автор   станковых  тоно