чера Пониматель?  Неужели  чувствовал?  По
ассоциации  перескакиваю  на  кошек,  которые   будто   бы   предчувствуют
землетрясение... Спрашиваю:
     - В котором часу _э_т_о_ произошло?
     - Было ровно два ночи,  -  отвечает  соседка.  -  Галя  закричала  за
стеной...
     Вот тебе и дар кошек!..


     Темнеет.
     День  испаряется  окончательно,   и...   отключается   электричество.
Обыкновение новостроек, помноженное на закон бутерброда. Дверь на лестницу
распахнута;  слышно,  как  соседи  звонят  в  управление  энергоснабжения,
кричат: "У нас в доме покойник, а вы!.."
     Привозят Толю. Вокруг машины много народа, каждый что-то советует.
     Толина квартира на восьмом этаже. В  лифт  не  войти.  "Нужно  ногами
вперед", - говорит кто-то. Разворачиваемся.  Идем  по  лестничным  маршам.
Впереди нас несут подсвечник с тремя свечами. Громадные  тени  на  стенах.
Ощущение чего-то совершенно ирреального. Мы с  Шуриком  несем  сзади.  При
наклоне  Толя  начинает  сползать,  и  мне  приходится   свободной   рукой
поддерживать его. Вдруг кажется: лоб его теплый. Мелькает невероятное,  за
пределами здравого смысла: врачи ошиблись, он спит.
     Мы идем, отбрасывая громадные триединые тени. Мы идем вверх.  Мы  уже
на третьем, на четвертом, на пятом этаже. Мы несем своего товарища. Но его
смерть еще не осознана нами. Когда это случится, каждый из нас - я верю! -
поймет в себе нечто, чего не понимал раньше. Я твердо верю в это.
     Мы идем вверх. Мы уже на шестом, на седьмом этаже.  Включается  свет,
бьет по глазам. И я чувствую, как одеревенело плечо, как устала рука. И  я
вижу заострившееся лицо, складки, натекшие к тонкой, почти как у мальчика,
шее.
     И я вижу: Толя Ножкин умер.
     Но понимание себя не приходит.


     Если умирает близкий знакомый, поневоле начинаешь  вспоминать,  когда
ты его видел в последний раз, как он выглядел, что говорил. Но я  не  моту
вспомнить, каким видел Толю в последний раз. Не запомнилось.
     Ира сказала мне как-то: "Ты очень похож на Ножкина. Только у тебя нет
опыта поражения". - "А это обязательно?" - невпопад спросил я. "Для таких,
как  ты,  да.  Вам  это  нужно,  чтобы  окончательно  определиться:   либо
сломаться, либо утвердиться на ногах". - "И Ножкин, по-твоему,  сломался?"
- "Он уже исчерпался, сошел на нет..."
     При воспоминании об этом  разговоре  я  всегда  испытываю  не  совсем
понятное мне самому раздражение.


     Мы опускаем Толю на застланный ковровой дорожкой топчан.
     Немного спустя в подъезде крик. Из М. приехали родители Толи, с  ними
деревенские родственники. Утром, говорят, должен прилететь старший брат  -
офицер, несущий службу где-то в Сибири.
     В квартире становится тесно. Уходим.
     По дороге говорим о Толе. И другими - и знаю, я уверен, я чувствую  -
другими глазами смотрим друг на друга. Каждый думает  сейчас  о  себе,  но
думает так, что делается добрее к другим.
     Я не знаю, как назвать это.


     Пришли к  Шурику.  Поели.  Сыграли  в  шахматы.  Разговор  все  время
возвращается к Толе.
     Мне надо писать "Памяти товарища". Утром мы договорились с  Амираном,
что оба напишем по варианту, потом выберем лучший, либо  сделаем  из  двух
один.
     Редактор отвел под некролог сто строк. Из-за этого с четвертой полосы
слетел мой материал о безалкогольной свадьбе. В типографии эти  сто  строк
должны быть завтра к полудню. Когда редактор подпишет некролог в печать, в
канцелярской книге, где у нас ведется учет сданного сотрудниками строкажа,
против фамилии автора появится торопливая запись: "Пам. тов. 100 стр.".
     Сто строк памяти о товарище. Журналистский долг.  Все  правильно.  Но
отдашь его,  и  появится  шанс-соблазн  отгородиться  от  Толиной  смерти,
сказать себе: я сделал все, что мог. А это  не  так.  Главное  -  впереди,
главное - несмотря ни на что, хранить вину перед ушедшим  товарищем.  Суть
ее проста: он - мертв, мы - живы. Пока мы  будем  помнить  это,  мы  будем
немного лучше, чем есть на самом деле.
     Пишу - не дописывая предложений, сокращая слова. Боюсь  потерять,  не
успеть передать то, что чувствую, что мимолетно возникнув, пока еще  живет
во мне.
     Я пишу "Памяти товарища".
     Я пишу о себе.


     Мне в редакцию рано. Надо отпечатать написанное к приходу Амирана.
     В  стеклянной  будке,  положив  голову  на  руки,  дремлет  одноногий
инвалид, наследовавший матери Шурика. Входя, случайно грохаю  громадной  -
металл и стекло - дверью. Страж не просыпается.
     Появляется Амиран. Молча ждет, пока допечатаю. Прочитав, поднимает на
меня свои прозрачные глаза, говорит:
     - Шефу не понравится. Но мы зайдем к нему в самый  последний  момент,
когда менять что-нибудь будет поздно.


     Без десяти двенадцать вступаем в редакторский кабинет.  Шеф  надевает
очки. Читает. Мрачнеет.
     - Мы не можем дать это. Так некрологи не пишут.
     Амиран бесстрастно:
     - Через пять минут некролог должен быть в цеху.
     Шеф надевает очки.
     - Надо переписать. Дадим в следующий номер.
     Амиран, глядя в окно:
     - Следующий номер юбилейный.
     И верно: следующий номер юбилейный, пятитысячный для нашей газеты. Он
готов к печати давно, уже с месяц. Его содержание никак  не  сочетается  с
некрологом. Жизни - жизненно, как говорится.
     Шеф снимает очки.
     - Но мы не можем совсем не давать некролог. Умер наш  сотрудник,  наш
товарищ...
     - Конечно, не можем, - поддакиваю я.
     Шеф надевает очки. Внимательно изучает меня (появляется ощущение, что
не все пуговицы застегнуты), говорит назидательно:
     - Некрологи публикуются, чтобы вызывать в людях  память  о  человеке.
Умер наш сотрудник, наш товарищ, и, значит,  некролог,  что  вы  написали,
наша память о нем. Некролог - это статья, содержащая сведения  о  жизни  и
смерти человека...
     Подобным образом редактор  способен  рассуждать  бесконечно,  поэтому
Амиран все тем же бесстрастным тоном прерывает его:
     - Если через две минуты некролог не попадет в цех, будут неприятности
с типографией.
     Шеф снимает очки, снова надевает, ставит, где  полагается,  закорючку
подписи и вяло машет рукой: несите, мол.
     Мы с трудом удерживаемся от смеха.


     В нашей комнате импровизированное собрание.  Шурик  прикидывает,  кто
даст деньги "на  Толю",  в  столбик  пишет  фамилии.  Вдруг  подскакивает,
протягивает список.
     Шестым в столбике значится Ножкин.


     "Толю не вернешь, а жизнь продолжается". Я все жду,  что  кто-нибудь,
исполнившись философичности, произнесет эти слова, но пока мои ожидания не
оправдываются.
     А жизнь, как бы то ни было, продолжается. И надо работать. И  я  лишу
тот самый очерк, что должен был написаться еще при  жизни  Толи.  Редактор
сегодня осведомлялся о его судьбе. Я ответил: "У машинистки".  Очерк  и  в
самом деле сейчас печатается: я печатаю сам, доканчиваю восьмую  страницу,
без мудрствования и натуги. Если ничего  не  помешает,  требуемые  пятьсот
строк лягут через час  на  стол  Амирана.  Каждая  из  них  будет  честна,
правдива, и все же вместе взятые, они не выразят того, что я  мог,  но  не
сумел сказать.
     На девятой странице входит Пониматель. Садится рядом.
     - Выбора теперь нет ни у меня,  ни  у  тебя.  Моя  звездочка  взойдет
послезавтра. Ты должен успеть подготовиться.
     - Должен? Кому должен?
     - Толе должен,  мне  должен,  себе  должен!  -  в  голосе  Понимателя
несвойственный ему металл.
     - А если моя звездочка тоже вот-вот?..
     - Это случится не скоро. А "вот-вот" тебя позовут к редактору.
     Заглядывает Валерия.
     - К шефу!
     Я недоуменно смотрю на Понимателя. Он усмехается.
     Иду к редактору, не сомневаясь, что он  собирается  взять  реванш  за
некролог, но нет: он вызвал меня по делу. Ему позвонили из стройтреста: на
участке, где возводится Дворец муз,  сегодня  собрание.  Мы  курируем  эту
стройку. Мне вменяется в обязанность поприсутствовать, послушать и,  может
быть, написать. "Только без всяких ухищрений,  это  рядовой  материал",  -
предупреждает меня редактор.
     - Это тема Ножкина, - говорит он напоследок. Что поделаешь:  Толю  не
вернешь, а жизнь продолжается.
     Возвращаюсь к себе. На столе под стеклом  фотография  жены,  попавшая
сюда в стародавние времена. Вынуть ее не поднимается рука. Была  любовь...
Была! И только это мешает драме обернуться фарсом.


     Собрание идет своим чередом. Поднимаются люди,  читают  по  бумажкам:
цитата в начале, цитата в конце. Лица постные, о деле  ни  полслова.  И  я
вспоминаю, как Ножкин  пытался  взбаламутить  это  болотце.  И  забываю  о
собрании, начинаю думать о Ножкине.
     Срок пребывания человека среди живых не есть единственно  его  жизнь:
его секундомер включается, когда мать подумает о нем, еще, может быть,  не
зачатом, и останавливается, лишь когда уходит последний из незабывших его.
Я не помню, где моя память захватила это  слово  -  "жизнесмерть".  Оно  -
красиво-неясно-страшноватое - точно обозначает предмет моего  рассуждения.
Я - один из творцов Толиной жизнесмерти.  Я  делаю  это  небескорыстно,  с
надеждой, что кто-то будет творить и мою жизнесмерть. Ибо я могу смириться
с краткостью своего физического  существования,  но  не  могу  и  не  хочу
мириться с абсолютным концом. Если слаться, смысла в  жизни  останется  не
больше, чем в смерти...
     - Это здорово, что прислали именно вас! - за спиной знакомый голос.
     Поворачиваюсь. Так и есть - но так  бывает  только  в  кино:  позади,
согнувшись в три погибели, стоит сын героя моего очерка. Вот уж с кем я не
чаял здесь встретиться.
     - Это я  -  по  поручению  управляющего,  конечно,  -  звонил  вашему
редактору. Я вам верю, что бы там ни говорили,  вы  сможете  написать  про
наши дела как надо.
     - А как надо? Мне никто ничего не говорил.
     - Да? - Он глядит на меня подозрительно, но  быстро  светлеет  лицом,
словно осознав что-то. - Если вам нужно, мы получили  чешскую  сантехнику.
Такие нежно-голубые тона...
     - Нет, мне не нужно.
     - Нет?.. А итальянский кафель, бежевый такой, с поволокой?
     - Нет, спасибо.
     - Смотрите, а то разойдется. Между прочим,  десять  метров  пошло  на
дачу самому Г.В. Хороший кафель!..


     Иду  домой,  точнее  -  к  Шурику.  Ветер.  На  душе  кошки  скребут.
Интересно, Ножкина тоже пытались купить  за  импортный  унитаз?  Наверняка
пытались. А он не продался. Но спасовал  перед  редактором.  Нежно-голубые
тона с поволокой, черт бы их побрал!.. Представляю, как он переживал. А мы
его тюкали, поучали, "Кто же, мой друг, виноват?  -  выговорил  Амиран.  -
Умей настоять на своем". А он не умел и на этот раз не сумел тоже. И  клял
себя за это, не мог не клясть. "Толя - совесть редакции..."  А  сердце  не
камень, сердце не выдержало.
     К Шурику не хочется. В голове почему-то вертится: "И старый мир,  как
пес бездомный..." При чем здесь "старый мир"? А вот пес к месту, только  у
Блока, он, кажется, "безродный"...
     Я решаю идти в редакцию. Мне надо подумать. По дороге я должен пройти
мимо дома Иры. Когда до него остается перейти через улицу, я уже знаю, что
возле подъезда остановлюсь, помедлю немного и пойду вверх по лестнице...


     Я сумел уйти от Иры, не разбудив ее. Я  тихо  собрал  вещи,  бесшумно
оделся, без звука закрыл за собой дверь.
     Теперь, когда я сижу в редакции, приходит мысль: она  не  спала,  она
наблюдала сквозь щелки глаз, как я, путаясь в темноте, собираю одежонку, и
посмеивалась про себя.
     Как она развеселилась, когда я попытался рассказать  ей,  что  она  -
Прекрасная Дама! Она смеялась, но я смеялся громче...
     Семь утра, еще темно. Открываю  окно.  Воздух,  холодный  и  влажный,
заползает под пиджак...


     Появляется Шурик. Держится обиженно.
     - Мог и предупредить, я беспокоился. Ты вернулся в лоно семьи!?
     - Зашел к знакомому и застрял. Извини.
     - У тебя ухо в помаде. Пойди отмой.
     Насчет помады, конечно, блеф. Но "отмыть" - идея. Внизу у нас имеется
душ для типографских работников. Отличная вещь  -  душ,  хорошо  проясняет
голову.
     После душа меняю рубашку. По настоянию жены я всегда храню на  работе
свежую рубашку, и вот - пригодилась.
     Захожу к Амирану. Он протягивает мне сегодняшний номер нашей  газеты.
На четвертой полосе некролог с фотографией. После ретуши Толя не похож  на
себя. Вторую полосу открывает материал под призывным заголовком; "Работать
лучше!" Под ним подпись в рамке "А. Ножкин", "Работать лучше!" - то  самое
серо-буро-малиновое, что получилось из фельетона  о  строительстве  Дворца
муз. Амиран разводит руками: "Шеф приказал в один номер с некрологом..."
     Половина десятого. Пора на случку.
     Пятиминутки обычно продолжаются у нас часами. Привычно изучаю трещину
на потолке. Она  почти  незаметна,  но  если  ежедневно  смотреть  в  одну
точку...
     Наконец дело доходит до меня. Сообщаю о ситуации вокруг строительства
Дворца, предлагаю готовить критический материал.
     - Но мы только что выступили в  совершенно  ином  ключе,  -  редактор
тычет пальцем в сегодняшний  номер.  -  Газета  не  флюгер.  Мы  не  можем
постоянно менять свое мнение.
     - Даже когда предыдущее мнение ошибочно?
     - Предыдущее мнение -  мнение  Толи.  Нельзя  так  легко  поступаться
памятью умершего товарища!..
     Пауза. У редактора ходят желваки на  скулах;  он  понял,  что  сказал
глупость, но на попятную не пойдет. Да и я не дам ему сделать это.
     - А если вам позвонит Г.В. и попросит изменить свое мнение,  вы  тоже
откажетесь?
     Шеф не знает, как реагировать.
     - Вы забываетесь!.. Вы... вы пьяны!..
     Все прячут глаза.
     - Вы убили Толю, - говорю я тихо: каждое слово - выдох.
     Редактор потрясен. Он беспомощно озирается, бормочет:
     - Что он говорит? Что он говорит?..
     Он не может, не хочет понять, что происходит.
     - Вы и такие, как вы, убили Толю, - повторяю я.
     Шеф лихорадочно роется в кармана!. Достает трубочку нитроглицерина.
     - Выйди, - говорит мне Олег, заместитель редактора.
     Я мотаю головой.
     - Я прошу тебя, выйди.
     Редактор дрожащей рукой извлекает таблетку. Выхожу.
     Стою в коридоре уверенный: сейчас ребята скажут ему все, что  думают,
и тоже окажутся здесь. Но проходит минута, пять, десять - никого. Бреду  к
себе. Через полчаса звонит Олег и просит зайти.
     У него набито народу.
     - Безумству храбрых поем мы славу, - встречает меня Олег.
     - Громко вы все ее пели в редакторском кабинете...
     - Ты требуешь от нас массового героизма. А это явление нечастое.
     - Ага, он, как тот крысолов, - добавляет Шурик. - Дудит в свою дуду и
зовет нас топиться, а мы, помня,  что  редактор  одной  ногой  на  пенсии,
топиться не хотим.
     - Резонно. Каждый умирает в одиночку.
     Я хочу уйти.
     - За кого ты нас принимаешь?! - останавливает  меня  Амиран.  -  Если
что, мы тебя в обиду не дадим. Тебе интересно, что сказал редактор,  когда
ты вышел?
     - Что?
     -  Он  оказал,  что  вы  оба  погорячились.  Ты  согласен,   что   ты
погорячился?
     - Да, я погорячился...
     Шурик прыскает. И смеемся все. Цунами смеха. Обида заползает  куда-то
вглубь.  В  самом  деле,  чего  я  хотел  от  них?  Чтобы  хором  объявили
забастовку? Чтобы коллективную жалобу в обком накатали?
     А у меня - уходя, я забыл запереть дверь - сидит Сын героя (про  себя
я почему-то наименовал его именно так). Сидит, закинув  ногу  на  ногу,  и
читает очерк о своем отце.
     - Вам никогда не говорили, что нельзя брать бумаги с чужого стола?  -
Мне хочется обидеть его, унизить.
     Но он и не  думает  обижаться.  Такие  люди,  когда  надо,  умеют  не
обижаться - этакие необижающиеся ваньки-встаньки. Он подскакивает, ровняет
листы в аккуратную стопочку.
     - Они лежали, и я думал... Знаете, у меня сын растет, десятиклассник.
Мечтает быть похожим на деда. Нельзя ли его тоже  упомянуть,  в  смысле  -
продолжатель традиций? Ему в будущем году в институт поступать,  способный
такой мальчик... Лишняя подпорка...
     Раздражение как-то сразу уходит. Ощущение такое, будто  присутствуешь
на вскрытии (однажды побывал, когда писал о патологоанатоме), - и муторно,
и любопытно.
     - И вы будете показывать газету приемной комиссии?
     - Мало ли... - он делает неопределенный жест и тут же спохватывается:
- Я принес вам протокол вчерашнего собрания и выступление управляющего.
     - А разве он был на собрании?
     - Не был, а выступление есть.
     Входит Шурик. В руках у него здоровенный кусок яблочного пирога.
     - Шурик, - говорю я, - тебе не нужен  чешский  унитаз?  Нежно-голубые
тона.
     Сын героя напрягся. Ни дать ни взять, спринтер перед стометровкой.
     - Какой еще унитаз? - не понимает Шурик. - Хочешь  штруделя  отломлю?
Хорошо звучит - штру-дель...
     - Нужно про  сына  вот  этого  товарища  надписать.  Молодой  парень,
десятиклассник, общественник. Общественник?
     - Общественник, общественник! - благодарно глядя на меня, кивает  Сын
героя.
     - Участник? - спрашивает Шурик.
     - Что? Чего участник?
     - Чего-нибудь.
     - Он очень хороший мальчик, комсомолец, марки собирает.
     Шурик подозрительно изучает меня.
     - Я сейчас, - говорю я, - мне нужно по делу.
     - У меня тоже есть дело, - наконец просекает ситуацию Шурик.
     Но я уже успеваю вскочить в коридор.


     Шурик встречает  меня  недобрым  ворчанием.  Оказывается,  Сын  героя
подверг его жуткому прессингу, даже в туалет  сопроводил.  Сулил  подарить
английский смеситель.
     Я виновато молчу. Шурик  распаляется:  "Что  за  идиота  ты  на  меня
навесил!"
     Нет, Сын героя - не идиот, не примитив, убежденный, что за  смеситель
можно купить все и вся. Он отлично знает, что кое-где и не обломится. Но у
него нет комплексов. Если бы он имел герб, на нем был бы  начертан  гордый
девиз: "Добиваться своего!" В конце концов победитель не тот, кто  получил
меньше  щелчков,  а  тот,  кто  добился  желаемого.   Самолюбие,   чувство
собственного достоинства - понятия неконкретные, а то, что не имеет  четко
обозначенной цены, для него и вовсе  цены  не  имеет.  Он  не  хочет  быть
лидером, это всегда риск. Его устраивает роль шестерки. Он не трус, но  на
пулемет не пойдет - ни ради других, на даже ради исключительно собственной
выгоды. Добьется своего тихой сапой, не высовываясь. Ну а  не  добьется  -
подождет и, если очень надо, повторит попытку. И в концлагере он  выживет,
не став предателем. А если уж и донесет на соседа по нарам, то разве что в
самом крайнем случае, когда деваться будет некуда...
     Сын  героя  мне  ясен.  И  потому  его  родство  с   Героем   кажется
противоестественным. Я не знаю, каким  он  был,  человек,  поднявшийся  на
пулемет, но верю: шкурничать в нашей обыденной сложно-простой жизни он  не
стал бы.
     Я должен верить в это. И гоню прочь все сомнения.  Не  верить  в  это
нельзя.


     После работы едем к Толе. В семь вечера панихида. Шурик берет с собой
пачку газет с некрологом - для родственников и соседей.
     Нас много - редакция в полном составе.
     Лестничная площадка у Толиной  квартиры  ярко  освещена.  У  открытой
двери стоит подполковник. По очереди  пожимаем  ему  руку,  говорим  слова
соболезнования.
     Проходим внутрь. Пожимаем  руку  отцу.  Старик  -  молодец,  держится
прямо, рука твердая.
     Идем по узкому проходу между гробом и  сидящими  у  стены  женщинами.
Толина мать уже не плачет  -  хрипит.  Галя  сидит  в  изголовье,  молчит.
Редактор наклоняется к ней, что-то убежденно говорит.
     Я смотрю на Толю. Он  мало  изменился,  только  лицо  стало  упрямым,
непреклонным. Возле рук, на саване, лежит газета  с  некрологом.  Я  ловлю
себя на желании сообщить  кому-нибудь,  ну  хотя  бы  стоявшему  в  дверях
подполковнику о своем авторстве.
     Редактор поправляет гвоздику, склонившую