тый. После обморока.
   Шайе удобно разместили на  диване,  сняли  с  него  туфли,  расстегнули
рубашку. Луи многозначительно показал на  следы  глубоких  ожогов  на  его
плечах около шеи. Рене с содроганием  вспомнил  о  металлических  прутьях,
которые калились на пылающих углях. Вошел старик. И он заметил  ожоги,  но
его худое дубленое лицо сохранило бесстрастность.
   - Все спит? - спросил он. - Не  нравится  мне  этот  сон.  Может  быть,
разбудить его?
   Луи, переглянувшись с товарищами, попробовал это сделать. Но ни оклики,
ни похлопывания по щекам не возымели действия.  Луи  ловко  закатал  рукав
рубашки Шайе, приподнял безвольную  руку  и  многозначительно  показал  на
темные точки, видневшиеся на внутренней части локтевого сгиба.
   - Все ясно, - безапелляционно сказал он, - чтобы  развязать  язык,  ему
кололи какую-то гадость вроде пентатола. Пентатол обезволивает человека  и
погружает в глубокий сон. И вот когда такой, - Луи кивком  головы  показал
на Шайе, - начинает засыпать,  на  самой  границе  сна  начинают  задавать
вопросы - ласково, нежно. И чаще всего человек выкладывает все свои тайны,
как на исповеди. Но многого он сказать не успевает -  засыпает.  Ему  дают
поспать, а потом колют стимулятор. Когда  человек  только-только  начинает
просыпаться, допрос продолжают. И ведь как бывает: выболтает человек,  что
не положено, а уже через  пять  минут  плачет  и  ругает  себя  последними
словами!
   - Да, - вдруг бесстрастно подтвердил старик.  -  Некоторые  барбитураты
действуют именно так.  И  этим  пользуются.  Не  надо  будить  его.  Пусть
отоспится, бедняга. В таких  случаях  сон  -  самое  лучшее  лекарство.  -
Протянув руку, он указал пальцем на  столик  в  дальнем  углу  комнаты.  -
Телефон. До сегодняшней ночи не  прослушивался.  -  Двигаясь  с  некоторым
трудом, точно деревянный, подошел к  двери  и  приоткрыл  ее.  -  Кухня  и
туалет. В холодильнике сыр, мясо, молоко.  Хлеб  и  вино  -  на  столе.  В
туалете - аптечка. - Повернулся, показал рукой  на  другую  дверь.  -  Там
кровать и диван, можете отдыхать. - Помолчал,  оглядел  всех  внимательно,
неулыбчивыми глазами, с неожиданной  мягкостью  пожелал:  -  Доброй  ночи,
камарад.
   Присутствие старика странно сковывало всех, хотя  сразу  было  понятно,
что его суровость всего лишь маска, которую он привык  носить.  После  его
ухода французы, да отчасти  и  Рене,  оживились,  если  только  это  слово
уместно в подобной ситуации.  Приводя  в  порядок  себя,  свои  костюмы  и
закусывая, они перебирали вполголоса детали  операции,  подтрунивали  друг
над другом и тихонько посмеивались. Французы  пили  сухое  вино  домашнего
изготовления, наливая его в стаканы из большой  оплетенной  бутылки,  Рене
ограничился молоком,  вино  он  только  попробовал.  Жак,  который  как-то
незаметно и естественно взял на себя функции старшего,  время  от  времени
вставал из-за стола и заглядывал в гостиную -  посмотреть,  как  и  что  с
Шайе. Ученый спокойно спал, только переменил позу.
   Луи вызвался первым дежурить возле Шайе, но Жак возразил:  куда  и  как
придется ехать утром - неизвестно, шофер обязан быть в  форме,  а  поэтому
ему следует хорошо выспаться. Луи спорить не стал, не стал спорить и Рене,
когда Жак взял на себя первое дежурство. Луи улегся на  кровать,  Рене  на
диван. Спать как будто бы не хотелось, но это состояние  было  обманчивым,
не прошло и пяти минут, как Рене провалился в глубокий сон.
   Жак разбудил Рене на рассвете, когда  первые  лучи  восходящего  солнца
легли на вершины деревьев.
   - Как Шайе?
   - Спит еще покрепче вашего. Он снова перевернулся на спину, и я  смазал
ему раны тетрациклиновой мазью. Надеюсь, не повредит?
   Рене сладко потянулся:
   - Не думаю.
   С завистью глядя на него, Жак ткнул его пальцем в живот:
   - Поднимайтесь! А я хоть часок вздремну.
   Но вздремнуть ему не пришлось.  Когда  Рене,  сполоснув  лицо  холодной
водой, присел на стул возле дивана, ему показалось, что Шайе не спит. Хойл
затаил дыхание и присмотрелся: поза Шайе была расслаблена, как  и  прежде,
дыхание  было  ровным  и  глубоким,  но  веки  закрытых   глаз   чуть-чуть
подрагивали. Может быть, он не спал уже  давно,  но  Жак  не  заметил  его
осторожного пробуждения. Шайе притворялся, стало быть, он  по-прежнему  не
доверял своим спасителям и при случае надеялся удрать.  Рене  сделал  знак
Жаку,  который,  позевывая,  лениво  расстегивал  куртку,  и  склонился  к
лежащему.
   - Мсье Шайе! Вы ведь не спите. И уже утро!
   Шайе открыл глаза, мельком взглянул на Рене и скосил глаза на окно.
   - Да, уже утро, - встревоженно прошептал он  и  приподнялся  на  локте,
теперь уже испытующе вглядываясь в лицо журналиста. - Кто вы?
   - Ваши друзья, - улыбнулся Рене.
   - Я это слышал, - нетерпеливо, даже раздраженно обронил Шайе, садясь на
диван, и требовательно повторил: - Кто вы?
   - Начнем с того, что для вашего освобождения я  рисковал  жизнью,  -  в
свою очередь раздражаясь, сказал Хойл.
   Шайе на секунду задумался.
   - Это правда, - виновато согласился он  и  упрямо  добавил:  -  Тем  не
менее, этого недостаточно.
   - Мы расследуем дело Грейвса, - уверенно вмешался в разговор Жак. -  Не
из праздного любопытства, не по указанию частных фирм или отдельных лиц, а
в интересах французской и мировой общественности. Мы не намерены причинять
вред Вильяму Грейвсу, как не причинили его вам. Но у  нас  есть  сведения,
что  у  Грейвса  имеется  некое  страшное   оружие,   которым   он   может
распоряжаться по собственному произволу. Если это правда, надо  оповестить
людей Земли и принять меры, чтобы отвести грозящую им беду.
   Видно было, что слова Жака произвели на Шайе сильное впечатление, более
того, испугали его; он побледнел, на его смуглом лбу  выступили  крохотные
бисеринки  пота.  Однако  же,  хмуря  брови,  он  продолжал  требовательно
смотреть в глаза Жака.
   - Но где гарантии, что это правда? Хотя... Мы  не  можем  ждать!  Может
случиться большая беда! - Его блуждающий взгляд  остановился  на  Хойле  и
загорелся надеждой. - Послушайте,  вы  говорили  о  Николасе  Батейне,  он
здесь?
   - Да, он командирован в Океанографический музей.
   - Вы можете связать меня с ним?
   Рене на мгновение задумался.
   - Телефон вас устроит? Номер Батейна у меня есть.
   - Прошу вас, не медлите!
   Волнение ученого  было  столь  неподдельным,  что  невольно  передалось
окружающим. Пока журналист набирал номер, Жак привел в порядок свой костюм
и разбудил Луи. Телефонная трубка прогудела раз шесть, прежде  чем  в  ней
послышался недовольный, хриплый и заспанный голос Батейна.
   - Это Рене Хойл беспокоит вас в такую рань.
   - А-а! - голос Батейна определенно подобрел. -  Доброе  утро!  Что  там
стряслось?
   - С вами хочет поговорить Нед Шайе.
   - Шайе?
   - Друг и сподвижник Вильяма Грейвса. -  Произнося  эту  фразу,  Рене  с
некоторым запоздалым беспокойством  подумал,  что  телефон  Батейна  может
прослушиваться. Но тут же отбросил эту тревогу,  интуитивно  почувствовав,
что  теперь   это   уже   не   имеет   большого   значения:   стремительно
разворачивалась какая-то новая игра, о масштабах которой можно  было  лишь
догадываться.
   - Нед Шайе? - удивился между тем Батейн. - Он у вас?  Какими  судьбами?
Впрочем, во-первых, это не существенно, а во-вторых, я догадываюсь.  Дайте
ему трубку.
   Рене зажал микрофон ладонью, рука Шайе так жадно тянулась к трубке, что
журналист вынужден был взглядом остановить его.
   - Терпение, мсье. Я хочу предупредить вас, что Батейн знает лишь  меня,
Жак и Луи с ним незнакомы. И прошу вас, никаких адресов и тому подобное.
   - Я давно не мальчик! - Шайе почти  вырвал  трубку  из  рук  Хойла,  но
заговорил почти весело, с улыбкой - крепкая воля была у  этого  маленького
смуглого человека. - Ник, это вы?.. Да-да, собственной персоной...
   Между ними  завязался  оживленный  разговор,  и  Рене  опять  поразился
выдержке ученого: в ходе праздной  болтовни  Шайе  ловко  вставил  два-три
вопроса, которые помогли ему убедиться, что говорит он именно с  Батейном,
а не с подставным лицом. Очевидно, ответы удовлетворили  его,  потому  что
лицо Шайе вдруг потеряло деланную оживленность.
   - Ник, вы можете подтвердить личность журналиста  Рене  Жюльена  Хойла?
Это очень важно!
   Шайе покивал головой и перебил:
   - Простите, Ник,  а  вы  бы  не  удивились,  если  бы  узнали,  что  он
сотрудничает с коммунистами?
   Неизвестно, что ответил ему Батейн,  но  по  губам  ученого  скользнула
бледная мимолетная улыбка.
   - Понял. Простите, что перебиваю. Ник.  Убедительно  прошу,  никуда  не
отлучайтесь из номера и ждите моего звонка. Дело  очень  серьезное,  и  вы
можете понадобиться. Да-да, ждите. Но при первых  признаках  землетрясения
срочно бегите из гостиницы  и  выбирайте  открытое  место  -  подальше  от
крупных зданий.
   У Луи вытянулось лицо, он  многозначительно  присвистнул,  Рене  и  Жак
тревожно переглянулись.
   - Я объясню потом. Ник...  Да,  это  ужасно,  но  что  можно  поделать?
Помните, при первых признаках!
   Шайе положил трубку, глубоко  вздохнул,  на  секунду  прикрыл  глаза  и
спросил:
   - Машина у вас есть?
   - Есть,  -  ответил  Жак,  -  но,  может  быть,  проще  воспользоваться
телефоном?
   - У Грейвса давно отключены все телефоны.
   Этот ответ сразу снял с  повестки  дня  другие  вопросы  и  до  предела
ускорил события. Уже в летящей по улице автомашине Рене спросил:
   - Грейвс может взорвать бомбу?
   - Может, - тихо ответил ученый, мысленно он  был  уже  далеко,  в  доме
своего друга и сподвижника.
   - Апейронная бомба? В каком районе? Может быть, есть смысл предупредить
полицию?
   - Да нет никакой апейронной бомбы! - с тоской  ответил  Шайе.  -  Но  в
далеком Габоне, в Окло, есть  целое  устройство,  размещенное  в  глубокой
шахте.  И  если  Вильям  заставит  его  сработать,  произойдет  глобальная
катастрофа!
   Жак, сидевший теперь рядом с шофером, обернулся:
   - Какого тогда черта вы волынили и теряли время?
   - Откуда я знал, что это  не  очередная  ловушка  террористов,  которые
только и мечтают о  том,  чтобы  наложить  лапы  на  кодовую  радиостанцию
Грейвса? - с не меньшей экспрессией ответил Шайе.
   - Он прав, Жак, - тихонько проговорил Луи.
   Рене заставил себя помолчать, чтобы успокоиться и сосредоточиться.
   - Как велика вероятность катастрофы? - спросил он после паузы.
   - Пятьдесят на пятьдесят.
   - Чет-нечет, - невесело прокомментировал Луи.
   Жак снова обернулся:
   - Почему вы решили, что взрыв может произойти сегодня утром?
   - В состоянии депрессии у Вильяма  было  несколько  попыток  произвести
взрыв. Он типичный гипоманьяк, если это вам о чем-нибудь говорит.  -  Шайе
потер себе лоб. - У людей такого типа  депрессия  катастрофична,  особенно
когда они остаются в одиночестве. А Вильям сейчас один, его старый слуга -
не в счет. Мания наказать мир охватывает его  обычно  утром,  сразу  после
пробуждения. Он ведь сова.
   Луи на секунду обернулся назад, а Жак переспросил:
   - Сова?
   Шайе с некоторым  сожалением  пожал  плечами,  а  Рене,  обидевшись  за
товарищей и стремясь восстановить реноме, пояснил:
   - Совы - это люди, которые за полночь ложатся спать и поздно встают.  В
противоположность жаворонкам, которые просыпаются вместе с зарей.
   - Дело не только в этом, - перебил Шайе. - У  людей-сов  утро  -  самое
угнетенное, депрессивное время. Если говорить об отчаявшихся гипоманьяках,
то это время мрачных раздумий и неожиданно легких, роковых решений.
   - Вы надеетесь, что Вильям Грейвс еще  не  проснулся,  -  рассудительно
заметил практичный Луи.
   - Нет, - раздраженно бросил ему Шайе, - он уже  проснулся.  Я  надеюсь,
что он еще пьет чай. Вильям принимает решения после утреннего  чая.  Прошу
вас, побыстрее!
   - Если мы врежемся во встречную машину или перевернемся, то и вовсе  не
поможем делу, - мрачновато заметил Луи, виртуозно вводя машину в очередной
крутой поворот. - Хорошо, что еще утро.
   - Хорошо, - вздохнул Жак не без иронии.
   - А что произойдет, если  Грейвс  все-таки  приведет  в  действие  свое
взрывное устройство в Габоне? - осторожно спросил Хойл.
   Воцарилась тишина, нарушаемая ровным гулом  двигателей,  работающих  на
полных оборотах.  Две  пары  глаз  с  напряженным  ожиданием  смотрели  на
ученого, Луи не отрывал взгляда  от  дороги,  но  вся  его  поза  выражала
внимание к гласу судьбы.
   -  Катастрофа  в  Африке,   активизация   всех   сейсмических   зон   и
вулканических цепей планеты,  разрушительные  землетрясения  в  глобальном
масштабе, гибель многих тысяч городов и сотен  миллионов  людей,  -  после
долгой паузы негромко проговорил Шайе.
   - Как вы допустили? - нервно спросил Жак.
   - Никто не знает, где находится кодовая радиостанция,  хотя  Вильям  не
раз говорил, что может подать  сигнал  в  любой  момент.  Я  жил  рядом  с
Грейвсом не только потому, что  он  мой  друг,  но  и  потому,  что  хотел
предупредить катастрофу. Я  много  раз  пытался  выяснить  местонахождение
радиостанции, но и мне не повезло, - сухо ответил ученый.
   - А может быть, Грейвс ошибся в расчетах и никакой катастрофы не будет?
- предположил Луи.
   - Может быть. Но вам легче от этого "может  быть"?  -  ядовито  спросил
Шайе.
   Луи промолчал, а Жак ответил:
   - Легче, но не очень. Что скажете вы, Рене?
   - Надо надеяться на лучшее. На то, что Грейвс еще  пьет  свой  утренний
чай.
   - Верно, ведь Грейвс - сова.
   - Никогда не любил сов, - буркнул Луи, - а теперь преисполняюсь  к  ним
уважением. Как хорошо, что они поздно встают!
   - Помолчите, Бога ради! - взорвался Шайе.
   - Молчу. Куда теперь?
   - Налево. Уже близко.
   - Вы верите в Бога? - с нервным смехом спросил  Жак  у  Рене.  -  Может
быть, стоит помолиться?
   - Не верю.
   - А я верю, - зло сказал Шайе, - но молиться бесполезно. Надо надеяться
на то, что Вильям еще пьет свой утренний чай.
   Рене  начал  терять  нить   реальности   происходящего.   А,   впрочем,
действительно, сон или сказка - не все ли равно?  Надо  ждать,  терпеть  и
надеяться.
   А надеяться было не  на  что.  Вильям  Грейвс  в  этот  день  проснулся
необычно рано, успел  покончить  с  утренним  чаем  и  теперь  в  глубоком
раздумье сидел за пультом кодовой радиостанции.



17

   Вильям Грейвс проснулся сразу, как будто ангел-хранитель  коснулся  его
своей нежной  рукой.  Проснулся  с  ощущением  особой  чистоты,  особенной
ясности сознания. Грейвс знал, что в такие благословенные минуты мощь  его
мозга беспредельна. Одним могучим усилием воли он мог представить и понять
все, что происходит во Вселенной от почти мгновенных суматошных  процессов
в недрах крошек-атомов до неторопливых, грандиозных актов отделения  новых
звезд от чудовищной массы центрального галактического ядра. Грейвс  верил,
что вместе со вздохами ветра, чуть волнующего оконную занавеску, в комнату
проникают  отголоски  вздохов  страждущей,  мучающейся   Земли.   В   шуме
пролетевшего самолета угадывался  грозный  отзвук  далеких  землетрясений,
актов творения небесных гор и  адских  провалов.  Струи  солнечных  лучей,
рассыпающиеся брызгами света на хрустальной вазе, несли с  собой  незримый
другим людям, но чувствительный для Грейвса  груз  трепетных  и  неистовых
ядерных реакций, рождающихся в тучно-раскаленной утробе великого Солнца. А
разве, если легонько  напрячь  воображение,  в  переливчатом  щебете  птиц
нельзя различить голоса далеких инозвездных  цивилизаций?  Их  восторги  и
радости, их стоны и жалобы, их отчаянные безответные призывы о помощи,  их
угрозы и проклятия  в  адрес  агрессивных  соперников!  Грейвс  любил  это
вдохновенное состояние ясности мышления и верил в его сокрушительную мощь.
Он не знал, а  если  бы  и  знал,  то  никогда  бы  не  поверил,  что  это
божественное состояние с гораздо большим основанием можно было бы  назвать
ясностью безумия...
   В этот памятный день озарение  Грейвса  недолго  носило  созерцательный
характер. Через открытое окно донесся пронзительный звук стыда  и  скорби,
Грейвс не знал  даже,  что  это  было:  крик  человека,  визг  собаки  или
надсадный скрип тормозов. Дело было не в источнике, а  в  самом  характере
звука, и Грейвс вдруг понял, что сегодняшний день  -  это  день  страшного
суда, день светопреставления. С этого момента  мысль  о  светопреставлении
уже не оставляла его. Грейвс  думал  об  этом  во  время  своего  обычного
утреннего туалета, думал, когда надевал  просторный  домашний  костюм.  Во
внутреннем кармане куртки,  как  и  всегда,  лежал  маленький  и  надежный
пистолет  восьмимиллиметрового  калибра.  Пуля,   выпущенная   из   такого
пистолета, делает свыше двух тысяч  оборотов  в  секунду!  Она  пострашнее
разрывной: действует как раскаленное добела сверло, оставляя рваные раны с
переломанными и сожженными тканями. Дьявольская игрушка дьявольского мира!
Зачем она ему теперь? Взвесив пистолет на ладони, Грейвс  все-таки  вернул
его в карман: надо  быть  предусмотрительным  до  самого  взрыва,  который
накажет заблудшее в грехах человечество.
   Грейвс продолжал размышлять о неминуемо наступающем  Судном  Дне  и  за
утренним чаем. Он придерживался английских обычаев и по утрам  всегда  пил
"толстый" чай - крепкую заварку со сливками и съедал  одну-две  гренки  со
свежим маслом. Предельная, звонкая ясность мысли и  убежденность  в  своей
правоте не покидали его ни на  мгновение.  Бог  испепелил  небесным  огнем
Содом и Гоморру в наказание за распутство и другие тяжкие грехи. Бог! Если
Бог и  существует,  разве  он  в  состоянии  лично  вмешиваться  в  судьбы
бесчисленного множества обитаемых миров? Нет! Властный  и  нетленный  дух,
управляющий миром, избирает отдельных лиц и вселяется в них, наделяя даром
ясновидения и пророчества. Не Бог, конечно же,  не  Бог,  а  просветленный
духом сын человеческий изобретенным  им  страшным  и  благородным  оружием
спалил  погрязшие  во  грехе  города.  И  это  послужило  суровым   уроком
оставшимся в живых. Горе непослушным! Имя грозного  разрушителя  Содома  и
Гоморры не сохранилось в людской памяти.  Зато  другой  сын  человеческий,
которого по заблуждению называют сыном Божьим, принесший в  мир  любовь  и
милосердие, известен и славен поныне. Иисус Христос! Справедливо  ли  это?
Разве возможна любовь без ненависти, а милосердие  без  насилия?  Железная
рука несокрушимой власти так же нужна людям, как  и  сладкая  нега  полной
свободы, Жизнь - это и благо и горе, и мука и наслаждение. А счастье,  как
феникс из пепла, рождается из пламени  схватки  противоположностей.  Разве
справедливо, что Иисус Христос на пьедестале вечной памяти, а  разрушитель
Содома и Гоморры позабыт?  Помнят  же  люди  Герострата,  который  во  имя
личного бессмертия сжег храм Артемиды Эфесской! Он, Вильям Джордж  Грейвс,
станет Геростратом  двадцатого  века,  а  его  божьим  храмом,  подлежащим
наказанию, избрана Африка.  Бедная,  несчастная,  истерзанная,  мучительно
поднимающаяся с колен  Африка!  Ему  искренне  жаль  ее,  как,  видимо,  и
Герострату  было  жаль  прекрасное  творение  рук  человеческих.  Но   что
поделаешь, если провидение в качестве искупительной жертвы избрало  именно
ее? Ведь только в Африке, в Окло, созданы Богом условия, которые  позволят
ему осуществить свой величественный и грозный замысел. Африка обречена! Не
пройдет и часа, как  она  перестанет  существовать,  превратится  в  груду
мертвых, пышущих огнем и дымом титанических глыб. От этого не уйти, как не
мог уйти Катон-старший от своих мыслей о Карфагене.  Пока  рядом  был  Нед
Шайе, единственное звено, связывающее его с грешным безумным миром,  можно
было ждать и надеяться. Нед исчез. Может быть, его увели  силой,  а  может
быть, он ушел и сам: неисповедимы пути  не  только  Господни,  но  и  пути
человеческие. Нед выбрал свою судьбу, а он, Вильям Грейвс, выбрал сво