Герберт Уэллс.
    В дни кометы

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. In the Days of the Comet (1906).
   Пер. - В.Засулич, Э.Кабалевская. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание
   сочинений в 15 томах. Том 7". М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


ПРОЛОГ. ЧЕЛОВЕК, ПИСАВШИЙ В БАШНЕ

   Я увидел седого, но еще крепкого человека, который сидел за  письменным
столом и писал.
   Он находился в комнате, в башне, очень высоко над землей,  так  что  из
большого окна влево от него виднелись одни только дали: морской  горизонт,
мыс и мерцание огней сквозь туманную дымку, по которому на закате за много
миль узнаешь город. Комната была чистая, красивая, но  чем-то  неуловимым,
какой-то своей необычностью она показалась мне  удивительной  и  странной.
Трудно было определить, какого она стиля, а простой костюм, в который одет
был этот человек, не говорил ничего ни об эпохе, ни о стране, где все  это
происходило. "Быть может, это - Счастливое Будущее, -  подумал  я,  -  или
Утопия, или Страна Простых Грез". У меня в голове промелькнули фраза Генри
Джеймса и  рассказ  о  "Великой  Счастливой  Стране",  но  так  же  быстро
улетучились, не оставив и следа.
   Человек писал чем-то вроде вечного пера - новейшее изобретение, значит,
историческое прошлое тут ни при чем.  Исписав  быстро  и  ровно  лист,  он
присоединил  его  к  стопке  на  изящном  столике  под  окном.   Последние
исписанные листы лежали в беспорядке, покрывая  остальные,  соединенные  в
тетради.
   Он, видимо, не замечал моего присутствия, а я стоял и ожидал, когда  он
перестанет писать. Он был, несомненно,  стар,  но  писал  без  напряжения,
твердой рукой...
   Высоко над его  головой  наклонно  висело  вогнутое  зеркало;  какое-то
легкое движение в нем привлекло мое внимание; я взглянул  вверх  и  увидел
искаженное и потому  странное,  но  очень  яркое,  многоцветное  отражение
великолепного дворца, террасы, широкой и большой дороги со снующими по ней
людьми, фантастическими, невероятными из-за  кривизны  зеркала.  Я  быстро
обернулся, чтобы яснее рассмотреть все это  из  окна,  но  оно  находилось
слишком высоко; внизу ничего не было видно, и я снова заглянул в зеркало.
   Но в эту минуту человек откинулся на спинку кресла. Он положил  перо  и
вздохнул, точно  говоря:  "Ох  уж  эта  работа!  Как  она  меня  радует  и
утомляет!"
   - Что это за место? - спросил я. - И кто вы?
   Он с изумлением оглянулся.
   - Что это за место? - повторил я. - Где я нахожусь?
   Он пристально посмотрел на меня из-под нахмуренных бровей, потом  черты
его разгладились. Он улыбнулся и указал мне на стул у стола.
   - Я пишу, - сказал он.
   - Об этом?
   - О Перемене.
   Я сел. Кресло было очень удобное, свет падал сбоку.
   - Если бы вы прочли... - начал он.
   - Это объяснит мне? - спросил я, указывая на рукопись.
   - Объяснит, - ответил он и, все еще глядя на меня, потянулся за  новым,
чистым листом бумаги.
   Я окинул взглядом комнату, потом  посмотрел  на  столик.  На  одной  из
стопок очень ясно выделялась цифра "1", и я взял ее, улыбнувшись  в  ответ
на дружелюбный взгляд старика.
   - Отлично! - сказал я, вдруг почувствовав себя легко и свободно.
   Он кивнул мне и снова  стал  писать,  а  я  с  некоторым  недоверием  и
любопытством раскрыл рукопись.
   Вот эта история, написанная жизнерадостным, неутомимым стариком  в  его
уютной башне.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КОМЕТА


1. ПЫЛЬ В МИРЕ ТЕНЕЙ

   Я решил описать Великую Перемену, так как она повлияла на мою  жизнь  и
на жизнь немногих близких мне людей,  и  делаю  это  главным  образом  для
собственного удовольствия.
   Давным-давно, еще в дни моей суровой и несчастной юности, хотелось  мне
написать какую-нибудь книгу. Скрипеть пером втайне от  всех  и  мечтать  о
славе писателя было для меня большим утешением, и  я  очень  интересовался
литературным миром и жизнью литераторов. Даже и сейчас, среди довольства и
покоя, я рад тому, что у меня  есть  время  и  возможность  хоть  частично
осуществить  свои  юношеские  безнадежные  мечты.  Но  одно  это  вряд  ли
заставило бы меня сесть за письменный стол в  современном  мире,  где  так
много живого и интересного дела даже для стариков.  Я  считаю,  что  такое
обозрение  моего  прошлого  необходимо  для  того,  чтобы  яснее  понимать
настоящее. Уходящие годы заставляют наконец  оглянуться  на  прошлое;  для
семидесятилетнего человека  события  его  былой  молодости  имеют  гораздо
больше значения, чем для сорокалетнего. А я  уже  утерял  связь  со  своей
молодостью. Старая жизнь кажется мне отрезанной от  новой,  кажется  такой
чуждой и бессмысленной, что иногда я  начинаю  сомневаться,  была  ли  она
вообще. Из-памяти стерлись поступки, здания,  места.  Еще  на  днях  гуляя
после обеда по той  местности,  где  когда-то  пустые  и  мрачные  окраины
Суотингли тянулись к Литу, я вдруг остановился и  невольно  "просил  себя:
"Неужели здесь, на этом самом месте, среди бурьяна,  отбросов  и  черепков
старой посуды, я украдкой заряжал свой револьвер для убийства? Полно, было
ли это действительно в моей жизни? Неужели у меня могли  возникнуть  такие
мысли  и  намерения?  Может  быть,  это  только  страшный  ночной  кошмар,
примешавшийся к моим воспоминаниям о прошлой жизни? Наверное, у многих еще
здравствующих моих сверстников возникают такие же сомнения. Я  думаю,  что
новым  поколениям,  которые  сменят  нас  в  великих  делах  человечества,
понадобится множество таких воспоминаний, как мои,  чтобы  составить  себе
хоть некоторое понятие о том мире теней, что предшествовал нашим  дням.  К
тому же моя история довольно типична для  Перемены;  она  застала  меня  в
разгаре любовного увлечения, и мне  посчастливилось  наблюдать  зарождение
нового порядка...
   Память переносит меня за пятьдесят лет назад,  в  маленькую  полутемную
комнатку с подъемным окном, открытым в звездное небо, и  я  мгновенно  чую
особенный запах этой комнаты - едкий запах дешевого керосина,  горящего  в
плохо  заправленной  лампе.  Лет  за  пятнадцать  до  этого  электрическое
освещение  было  уже  достаточно  усовершенствовано,  но   большая   часть
населения  продолжала  пользоваться  такими  лампами.  Вся  первая   сцена
проходит в моем воспоминании под этот  пахучий  аккомпанемент.  Так  пахла
комната вечером. Днем же в ней стоял более легкий запах - спертый, острый,
который почему-то ассоциируется у меня с пылью.
   Позвольте подробно описать вам эту комнату. Она была площадью  примерно
восемь на семь футов, а в вышину несколько больше.  Потолок  был  беленый,
кое-где потрескавшийся, покоробившийся, серый от копоти, а в  одном  месте
расцвеченный желтоватыми и  зеленоватыми  пятнами  от  проникавшей  сверху
сырости.  Стены  были  оклеены  коричневато-серыми   обоями   с   красными
разводами, изображавшими не то изогнутые страусовые  перья,  не  то  цветы
акантуса, не лишенные вначале, когда обои были еще  новыми,  своеобразной,
тусклой живописности. В обоях зияли дыры, - результат  бесплодных  попыток
Парлода вбивать гвозди, чтобы развешивать  на  них  рисунки.  Один  гвоздь
как-то попал между  двумя  кирпичами  и  удержался;  теперь  на  нем,  при
ненадежной поддержке перетершихся и связанных  узлами  шнурков  от  шторы,
висели полочки для книг из дощечек, покрытых голубым  лаком  и  украшенных
узорчатой американской бахромой, едва  прикрепленной  мелкими  гвоздиками.
Под полками  стоял  столик,  который  брыкался,  как  мул,  при  внезапном
прикосновении чьего-либо колена. Он был покрыт  скатертью,  узор  которой,
черный с  красным,  разнообразили  чернильные  пятна  -  у  Парлода  вечно
перевертывалась бутылка с чернилами; а посредине стола - главное  в  нашей
картине  -  стояла  зловонная  лампа.  Сделана  она  была  из   беловатого
прозрачного материала, чего-то среднего между фарфором и  стеклом;  абажур
из того же материала не защищал глаз и только  выставлял  напоказ  пыль  и
керосин, обильно размазанные по всей лампе.
   Неровные доски пола были покрыты облезлой темно-коричневой краской, а в
одном месте тускло расцветал среди пыли и теней пестрый коврик.
   Кроме того, в комнате был маленький чугунный камин,  выкрашенный  бурой
краской, с совсем крошечной безобразной решеткой,  тоже  чугунной,  сквозь
которую виднелись серые камни очага. Огня в камине не было; из-за  решетки
виднелись только клочки бумаги и сломанная маисовая  трубка;  в  угол  был
задвинут облезлый ящик для угля с оторванной ручкой. В те  времена  каждая
комната отапливалась отдельно, и  очаг  давал  больше  грязи,  чем  тепла.
Предполагалось,  что  небольшой   камин,   подъемное   окно   и   неплотно
закрывающаяся дверь достаточно вентилируют помещение.
   У одной стены выдвижная кровать Парлода скрывала свои серые от старости
простыни под ветхим, заплатанным одеялом, в то время  как  под  ней  нашли
себе прибежище всякие ящики и картонки;  а  по  обе  стороны  окна  стояли
старая этажерка с разной рухлядью  и  умывальник  с  нехитрыми  туалетными
принадлежностями.
   Этот деревянный умывальник изобиловал точеными украшениями,  сделанными
наскоро, очевидно, для того, чтобы шишками и шариками на  ножках  и  углах
скрыть топорную  работу.  Затем  он  попал,  очевидно,  к  очень  досужему
человеку, имевшему под рукой горшок с охрой, лак и набор мягких  кистей  и
щеток. Он сперва выкрасил умывальник охрой, потом вымазал лаком  и  затем,
думается мне, принялся своими щетками и кистями разбивать лак бороздками и
кругами под какое-то  необыкновенное  дерево.  Законченный  таким  образом
умывальник прослужил долгую и трудную службу; его рубили,  кололи,  давали
ему пинка, били кулаками, пачкали, прожигали в нем дыры,  околачивали  его
молотком, мочили, сушили - словом, он подвергался всевозможным  испытаниям
за исключением двух: его пока еще не сожгли  и  ни  разу  не  чистили.  И,
наконец, после всех злоключений он нашел убежище  в  каморке  Парлода  под
самым чердаком, чтобы выполнять несложные обязанности, возлагаемые на него
чистоплотностью  его  последнего  хозяина.  При  умывальнике  имелся  таз,
кувшин, жестяное ведро, кусок желтого мыла в мыльнице, зубная щетка, кисть
для бритья, похожая на крысиный хвост, мохнатое полотенце  и  еще  два-три
мелких предмета. В те дни только очень зажиточные люди имели более удобные
умывальные  приспособления,  и  надо  заметить,  что  каждую  каплю  воды,
употребляемую Парлодом, несчастная служанка - Парлод называл ее  "рабыней"
- приносила снизу на самый верх дома  и  затем  уносила  обратно.  Мы  уже
начинаем забывать, что современная чистоплотность появилась,  в  сущности,
очень недавно. Несомненно, можно смело утверждать, что Парлод  никогда  не
купался и ни разу с самого раннего детства не мылся целиком  с  головы  до
ног. Мыться так в то время, о котором я рассказываю, вряд  ли  приходилось
хотя бы одному из пятидесяти.
   Комод, тоже оригинально разделанный под  какое-то  дерево,  содержал  в
двух больших и двух маленьких ящиках весь гардероб Парлода,  а  деревянные
крючки на двери для двух его шляп  завершали  меблировку  "жилой  комнаты"
накануне Перемены. Впрочем, я забыл  упомянуть  о  стуле  с  туго  набитой
"подушкой", довольно неуклюже скрывавшей недостатки плетеного  сиденья,  и
забыл именно потому, что как раз сидел на  нем  в  ту  минуту,  с  которой
удобнее всего начать мой рассказ.
   Я описал комнату Парлода так подробно, чтобы помочь вам понять, в каком
ключе написаны первые главы моего рассказа; однако не следует думать,  что
в то время я обращал хотя бы малейшее внимание на эту странную  обстановку
или на чадную лампу. Все это грязное безобразие казалось мне  тогда  самой
естественной и обычной обстановкой человеческого существования, Таков  был
мир, который я знал. Мой  ум  был  целиком  поглощен  более  серьезными  и
захватывающими проблемами, и только теперь, в далеких  воспоминаниях,  эти
мелочи кажутся мне примечательными и значительными, как внешнее проявление
душевной сумятицы, в которую повергал нас старый мир.


   Парлод с биноклем в руке  стоял  у  раскрытого  окна.  Он  искал  новую
комету, нашел, но не поверил этому и потерял ее снова.
   Мне комета только мешала, ибо я хотел говорить с ним совсем  о  другом,
но Парлод был поглощен ею. Голова моя горела, я был точно в  лихорадке  от
забот и огорчений; я хотел поговорить с ним по душам  или  хоть  облегчить
свое сердце романтическими излияниями, поэтому я едва слушал то, о чем  он
мне говорил. Впервые в жизни  услышал  я  о  новой  световой  точке  среди
бесчисленных светящихся точек  вселенной  и  отнесся  к  этому  совершенно
равнодушно.
   Мы были почти ровесники: Парлоду было двадцать два года,  а  мне  -  на
восемь  месяцев  меньше.  Он  служил,  по  его  собственному  определению,
"переписчиком набело" у одного мелкого стряпчего  в  Оверкасле,  а  я  был
младшим служащим в гончарной лавке Роудона в Клейтоне. Мы познакомились  в
"парламенте" Союза молодых  христиан  Суотингли;  оказалось,  что  мы  оба
посещаем курсы в Оверкасле: он изучал естествознание, а я стенографию.  Мы
стали вместе возвращаться домой и подружились. (Хочу  напомнить  вам,  что
Суотингли, Оверкасл и  Клейтон  соседствовали  друг  с  другом  в  большой
промышленной области Мидлэнда.) Мы поведали друг  другу  наши  сомнения  в
истинности религии, признались в нашем интересе к социализму; раза два  он
по воскресеньям ужинал у моей матери, и я мог пользоваться  его  комнатой.
Он был тогда высоким неуклюжим юношей с льняными волосами, длинной шеей  и
большими руками, очень увлекающимся и восторженным. Два раза в  неделю  он
посещал вечерние курсы в Оверкасле; его любимым предметом была  физическая
география, и таким  образом  чудеса  космического  пространства  полностью
захватили его. У своего дяди, фермера по  ту  сторону  болот  в  Лите,  он
раздобыл себе бинокль, купил дешевую бумажную планисферу и астрономический
альманах Уитекера; и долгое, время дневной и лунный свет казались ему лишь
досадными помехами в его любимом занятии -  наблюдении  за  звездами.  Его
влекли к себе бесконечность просторов вселенной и те никому  не  известные
тайны, что скрываются в этих  мрачных  бездонных  глубинах.  Он  неустанно
трудился и с помощью очень подробной статейки  в  популярном  ежемесячнике
"Небо", издававшемся для любителей астрономии, навел наконец свой  бинокль
на нового гостя нашей сферы,  явившегося  из  космических  пространств.  С
восторгом  смотрел  он  на  маленькое  дрожащее  световое  пятнышко  среди
блестящих точек и смотрел не отрываясь. Я должен был подождать  со  своими
излияниями.
   -  Удивительно!  -  вздохнул  он  и  снова  восторженно   повторил:   -
Удивительно! - Не хочешь ли посмотреть? - обернулся он ко мне.
   Мне пришлось посмотреть, а потом слушать о том, что этот едва  заметный
странник  станет,  и  очень  скоро,  одной  из  величайших  комет,   какие
когда-либо видел мир, и  что  она  пройдет  в  стольких-то  и  стольких-то
миллионах миль от Земли - совсем рядом, по мнению Парлода; спектроскоп уже
исследует ее химические секреты, хотя никто еще не понял, что за  странная
зеленая полоса проходит по ней, и что комету уже фотографируют в то время,
как она разворачивает хвост - в необычном направлении - в сторону  Солнца,
и что потом хвост опять свертывается. Я слушал  одним  ухом  и  все  время
думал о Нетти Стюарт, и о ее последнем письме ко мне, и об  отвратительной
физиономии старого Роудона, которого я видел сегодня днем. Я сочинял ответ
Нетти и придумывал запоздалые возражения своему  хозяину,  и  снова  образ
Нетти заслонял все остальные мысли...
   Нетти Стюарт была дочерью  старшего  садовника  богатой  вдовы  мистера
Веррола, и мы с ней влюбились друг в друга и начали целоваться, когда  нам
не было еще восемнадцати лет. Наши  матери  были  троюродными  сестрами  и
подругами со школьной скамьи; и хотя мать рано овдовела из-за  несчастного
случая на железной дороге и принуждена была отдавать комнаты внаем (у  нее
квартировал  помощник  клейтонского  приходского  священника)  -   словом,
занимала более  низкое  положение  в  обществе,  чем  миссис  Стюарт,  они
поддерживали дружеские отношения, и мать время от времени  посещала  домик
садовника в Чексхилл-Тоуэрсе. Я обыкновенно сопровождал ее. И я помню, как
ясным, светлым июльским вечером, в один из тех долгих золотистых  вечеров,
которые не уступают места ночи, а  -  скорее  из  любезности  -  допускают
наконец на небо месяц  с  избранной  свитой  звезд,  у  пруда  с  золотыми
рыбками, где сходились тисовые аллеи, Нетти  и  я  робко  признались  друг
другу в любви. Я до сих пор помню - и всегда испытываю волнение  при  этом
воспоминании - то трепетное чувство, которое охватило  меня  тогда.  Нетти
была в белом платье,  ее  волосы  спадали  мягкими  волнами  над  сияющими
темными глазами; нежную шею  охватывало  жемчужное  ожерелье  с  маленьким
золотым медальоном посредине. Я поцеловал ее несмелые губы и  потом  целых
три года - нет, наверное, в течение всей жизни, и ее и моей, - я готов был
умереть за нее.
   Вы должны понять - а понимать с каждым годом становится все труднее,  -
до какой степени тогдашний мир во всем отличался  от  нынешнего.  Это  был
мрачный мир, полный беспорядка, болезней, страданий, которые можно было бы
предотвратить;   полный   грубости   и   бессмысленной,   непредумышленной
жестокости, и тем не менее, а быть может, именно вследствие того, что весь
мир был объят мраком, на долю человека выпадали иногда редкие минуты такой
красоты, какая теперь стала уже невозможной. Великая Перемена  совершилась
навеки, счастье и красота окружают нас от рожденья  до  смерти,  на  земле
теперь - мир, и в людях -  благоволение.  Никому  и  в  голову  не  придет
мечтать о возвращении бедствий прежнего времени,  и,  однако,  даже  тогда
серую завесу мрака изредка пронизывала такая яркая радость,  такое  пылкое
чувство, каких теперь уже не бывает. Уничтожила ли  Перемена  крайности  в
жизни или, быть может, так кажется мне просто потому,  что  молодость  моя
ушла - да и силы зрелости уже на ущербе - и  унесла  с  собой  восторги  и
отчаяние, оставив мне только опыт, сострадание и воспоминания?
   Не знаю. Чтобы ответить на этот неразрешимый вопрос, нужно было бы быть
молодым и тогда и теперь.
   Быть может, холодный наблюдатель даже и в старое время  нашел  бы  мало
красоты в наших фотографиях. Они хранятся в столе, на котором я пишу, и  я
вижу на них неловкого юнца в плохо сшитом костюме,  купленном  в  магазине
готового платья. А Нетти... Да и Нетти плохо одета, поза у нее напряженная
и искусственная, но за фотографией я вижу ее живую прелесть, снова  ощущаю
то таинственное очарование, которое влекло меня к ней. Ее лицо живет  даже
и на фотографии, иначе я давно уничтожил бы этот портрет.
   Красота не поддается  описанию.  Как  жаль,  что  я  не  владею  другим
искусством и не могу  нарисовать  на  полях  моей  рукописи  то,  чего  не
выразишь словами. Ее глаза смотрели  так  строго.  Ее  верхняя  губа  была
чуточку короче  нижней,  и  поэтому-то  так  мило  складывался  ее  рот  и
расплывался в прелестную улыбку. О, эта милая, строгая улыбка!
   Поцеловавшись, мы решили пока ничего  не  говорить  родителям  о  нашем
окончательном решении. Потом пришла пора расстаться. Застенчиво  простился
я с Нетти при посторонних, и мы с матерью  пошли  через  освещенный  луною
парк  -  в  чаще  папоротника  слышался  шорох  встревоженных  ланей  -  к
железнодорожной станции Чексхилла, чтобы вернуться в наш темный  подвал  в
Клейтоне. Затем почти год я видел Нетти только  в  мечтах.  При  следующей
встрече мы решили переписываться, но непременно тайно:  Нетти  не  хотела,
чтобы кто-нибудь в ее семье, не исключая даже единственн