ол
не сводим и не соизмерим с другим нигде, кроме как в теориях  сексуальности,
которые в своей основе утопичны. Так и  дифференциация  есть  не  более  чем
утопия, в которой желание состоит в сведении различных понятий друг к  другу
(так добро и зло разделяются, собственно, для того, чтобы потом  достичь  их
мистического  синтеза).  Наша  культура   проникнута   утопией   преодоления
сексуальной дифференциации.  Но  настоящая  сексуальность  "экзотична",  она
связана с радикальной несводимостью полов и порождает не совращение, а  лишь
отчуждение. Порядок обмена основан  на  дифференциации.  Но  кто  определяет
обмениваемость? Почему речь  идет  не  о  договоре,  а  о  структурной  игре
дифференциации? Повсюду,  где  обмен  невозможен,  возникает  террор.  Таким
образом, радикальное  Другое  выступает  эпицентром  террора.  Но  благодаря
другости существует нормальный мир. И тем не менее мир ее отрицает.
   За последние  десятилетия  различные  формы  Другого  были  восприняты  в
дискурсе  дифференциации  и  тем  самым  признаны  и  исключены,  изучены  и
дискриминированы.  Детство,  безумие,  первобытное  общество  -   все   было
интегрировано в рамках универсального  понимания.  Безумие  обретает  статус
исключительного и оплетается плотной психологической сетью. Однажды в  своей
идентичности признанная смерть представляется на  кладбище,  дистанцируется,
вплоть до полного растворения лица смерти.
   Расизм не существует до тех пор, пока другой  остается  другим,  а  чужой
чужим. Он начинается с дифференциации,  т.  е.  когда  чужое  оказывается  в
опасной близости от своего.  Тогда  начинают  смотреть  за  тем,  чтобы  оно
оставалось дистанцированным. Расизм - ответ  на  психодраму  дифференциации,
порождающей  фантазм  другого.  Психодрама  интроекции  -   тоже   следствие
столкновения с Другим. Другой, возникающий в ходе  материализации  различия,
по сути дела является продуктом интроекции. Расизм не  имеет  биологического
обоснования, он объективирует  референцию,  является  продуктом  логического
исследования различий внутри структуральной системы,  продуктом  фетишизации
различия.  Так  как  логика  дифференциации  в  определенном   смысле   есть
универсальная симуляция, она переходит в другие формы и, в  частности,  дает
основание расизму. Благодаря культу дифференциации еще быстрее растут другие
аномальные, недоступные критическому разуму формы власти. При  этом  вопреки
дифференциации нарастает гомогенизация, проявляющаяся в  росте  монструозных
метафор, порождающих вирусогенные формы Другого,  угрожающие  всей  системе.
Расизм,  таким  образом,  сближается   с   царством   знаков,   производящим
микроскопические различия, и он непреодолим попытками гуманизации,  так  как
сам является вирусом дифференциации. Расизм  в  его  виральных,  имманентных
формах показывает, что дифференциация  не  рождает  ничего  хорошего.  Можно
сделать вывод о том, что  критика  расизма,  в  сущности,  завершилась,  как
когда-то Маркс констатировал, что  критика  религии  закончилась.  Отрицание
метафизической гипотезы религии должно привести к поиску способов устранения
самих условий ее воспроизводства. Точно так же снятие биологической гипотезы
расизма можно считать успешным в том случае, если удастся устранить  условия
ее возникновения  в  логике  различения.  Она  не  представляет,  и  это  не
предусмотрел Маркс в своей критике религии,  никаких  трансцендентных  форм,
ибо она имманентна и существует в микроскопических как идеологических, так и
практических формах. Расизм сегодня имманентный, вирулентный и повседневный.
Направленная против него "научная" критика остается сугубо  формальной,  так
как опирается  на  биологические  аргументы,  не  осознавая  при  этом,  что
"биология"  -  это  тоже  иллюзия.  Столь  же  формальна  идеологическая   и
политическая критика, ибо отвергает открытую  дифференциацию,  не  восставая
при этом против  самой  дифференциации  как  иллюзии.  Не  удивительно,  что
расизм, как и религия, спокойно переживают рациональную и материалистическую
критику. Этим формам критики нужно положить  конец.  Нет  никакого  хорошего
способа  применения  дифференциации.  Это  подтверждает  расцвет  расизма  в
демократическом обществе, гуманистическая и экуменическая  критика  которого
попадает в тупик дифференциации.
   Наша  плохая  совесть  функционирует  фантазматично.  Таков   пример   со
скандалом, когда выяснилось, что афганцы  продают  на  сторону  медикаменты,
поступившие в порядке гуманитарной помощи. Но не является  ли  оценка  этого
как  неморального  лишь   такой   реакцией,   которая   обусловлена   нашими
представлениями  о  культурной   дифференциации?   Так   западные   ценности
приносятся в жертву на алтарь дифференциации.
   Другие культуры не признают ни  универсального,  ни  дифференцированного.
Они живут исходя из своего своеобразия, не сомневаясь в своих ценностях.  Ни
не знают отчуждения, ни не осознают  смертельной  опасности  своих  иллюзий.
Господство над универсальными символами  друтости  и  дифференциации  -  это
господство над миром. Кто мыслит дифференциацию,  положен  антропологически.
Он  имеет  те  права,  которые  таким  способом  находит.  Кто   не   мыслит
дифференциацию, кто не играет в ее игру,  тот  должен  быть  искоренен.  Так
поступали  испанцы  с   американскими   индейцами,   которые   не   понимали
дифференциацию и были радикально другими. Это объясняет, почему  испанцы  их
уничтожали: они не могли их оправдать ни экономически, ни религиозно, ни еще
как-либо,   они   были   абсолютными   разрушителями,    не    признававшими
дифференциацию. Сложное и таинственное общество индейцев  является  примером
тайны Другого. Кортес, иезуиты,  миссионеры,  позже  антропологи  стояли  на
стороне  продажного  Другого.  Они  верили  в  просвещение  и  надеялись  на
правильное применение дифференциации. Но радикально Другое нестерпимо.  Если
его нельзя освоить, его нужно искоренить. Такое отношение к  Другому  как  к
своему или, наоборот, к враждебному, по сути дела и обрекает  на  стагнацию.
Любое общество, если оно хочет сохраниться,  вынуждено  изменяться  в  новых
условиях. Признавая Другое вне себя, оно может  открыть  другие  возможности
внутри себя.
   Все  что  мы   видим,   далеко   не   раскрыто.   Терроризм   как   форма
трансполитического, спид и рак, как патологические  формы,  транссексуалы  и
трансвеститы,  как  сексуальные  и  эстетические  формы,  околдовывают  наше
внимание. Ни сексуальное  освобождение,  ни  политическое  размежевание,  ни
органические болезни, ни даже конвенциональная война (что в  отношении  войн
крайне  благоприятно:  многие  из  них  не  случились   потому,   что   были
неинтересны) никого больше не интересуют. Подлинные фантазмы располагаются в
других местах. Они опираются на три формы, каждая из  которых  -  терроризм,
трансвестивность и рак - возникают из-за перегрева политической, сексуальной
и  генетической  игры  и  одновременно  вызывают  ослабление  политического,
сексуального и генетического кодов, обрекающего общество на деградацию.
 
 
 
 
   АМЕРИКА
 
   ИСЧЕЗАЮЩАЯ ТОЧКА
 
   Caution: objects in this mirror may be closer than they appear(1)
 
   Ностальгия, рождающаяся от необъятности техасских холмов  и  сьерр  Новой
Мексики: петляние по  автотрассе,  суперхиты  в  стереосистеме  "Крайслера",
волны раскаленного воздуха - просто в фотографии всего  этого  не  передать,
нужен целый фильм о путешествии в реальном времени, в котором  запечатлелась
бы и невыносимая жара, музыка, - фильм, который потом можно было бы  целиком
смотреть у себя, в затемненной комнате,  вновь  ощущая  магию  автотрассы  и
расстояния, охлажденного алкоголя в пустыне, скорости, переживая все это  на
видеозаписи, дома, в  реальном  времени  -  не  только  ради  ни  с  чем  не
сравнимого удовольствия, которое мы  получаем  от  воспоминаний,  но  еще  и
потому,  что  очарование   бессмысленного   повторения   уже   заключено   в
абстрактности путешествия. Движение пустыни бесконечно близко вневременности
фильма. ---------------------------------------(1) Предостережение:  объекты
отраженные в этом зеркале могу оказаться ближе, чем на самом  деле  (англ.).
Примеч. перевод.
 
 
   Сан-Антонио
 
   Мексиканцы - ставшие "чиканос"(1) - служат гидами в Эль Аламо  и  воздают
хвалу  героям  американской  нации,  которых  доблестно  истребляли  их   же
собственные предки; но несмотря на все мужество последних,  в  конце  концов
каждый добился своего: сегодня их внуки и правнуки  здесь,  на  поле  битвы,
прославляют американцев,  укравших  их  землю.  История  хитра  на  выдумки.
Мексиканцы, которые тайком переходят границу, чтобы  найти  здесь  работу  -
тоже.
 
   Солт-Лейк-Сити
 
   Помпезная  мормонская  симметрия;  всюду  мрамор  -   безукоризненный   и
погребальный  (Капитолий,  орган  Центра  Посетителей).  И  вместе  с   этим
лос-анджелесская  современность,  все   необходимые   гаджеты   абсолютного,
инопланетного комфорта. Христианский купол  (все  изображения  Христа  здесь
смахивают на Бьерн Борг,  поскольку  скопированы  с  "Христа"  Торвальдсена)
представляет   собой   симуляцию   третьего   уровня:   религия    сделалась
спецэффектом.  При  этом  весь  город  содержит  в   себе   прозрачность   и
нечеловеческие  черты   внеземного   объекта.   Симметричная,   светоносная,
властвующая абстракция. Бой электронных часов разносится по всей  территории
скинии, сотканной из роз, мрамора  и  евангелического  маркетинга  -  такова
удивительная пуританская обсессия на фоне  жары,  в  самом  сердце  пустыни,
возле озера с тяжелой водой,  столь  же  гиперреальной  по  причине  высокой
плотности соли; а дальше - Великая Пустыня, где пришлось изобрести  скорость
современных   ав---------------------------------------(1)   Так    называют
латиноамериканцев, эммигрировавших в  Соединенные  Штаты.  Примеч.  перевод.
томобилей, чтобы победить абсолютную  горизонтальность...  Но  сам  город  -
словно жемчужина, со своим чистым воздухом и урбанистическими перспективами,
от  которых  захватывает  дух  и  которые  еще  более   прекрасны,   чем   в
Лос-Анджелесе. Удивляющее великолепие  и  верность  современному  духу  этих
мормонов  -  богатых  банкиров,  музыкантов,  всемирно  известных   знатоков
генеалогий, многоженцев (Эмпайер Стэйт в Нью-Йорке имеет что-то общее с этим
похоронным пуританством, возведенным в энную  степень  х).  Транссексуальная
капиталистическая надменность  мутантов  создает  магию  этого  города,  так
непохожую на магию Лас Вегаса - огромной шлюхи на другом краю пустыни.
 
   Долина Памятников
   Мыс Мертвой Лошади
   Великий Каньон
 
   Геологическая,  а  стало  быть  и  метафизическая,   монументальность   в
противовес физической высоте обычных рельефов. Обращенные  рельефы,  изрытые
ветром, водой, льдом, затягивают вас  в  водоворот  времени,  в  кропотливую
вечность медленно разворачивающейся катастрофы. Сама  мысль  о  миллионах  и
сотнях  миллионов  лет,  которые  потребовались  на  то,  чтобы   постепенно
уничтожить в этом месте земную поверхность, оказывается мыслью перверсивной,
ибо  она  заставляет  смутно  почувствовать  существование  знаков,  которые
задолго до появления человека вышли из своего рода договора об изнашивании и
эрозии,  заключенного  между  различными  стихиями.  К   этому   гигантскому
нагромождению знаков, к этой чисто геологической реальности человек не имеет
никакого отношения. Быть может, только индейцы и  смогли  истолковать  малую
часть  этих  знаков.  И  тем  не  менее  все  это  знаки.  На   самом   деле
внекультурность пустыни только кажущаяся. Вся страна навахо, длинное  плато,
ведущее нас к Великому Каньону, утесы  перед  Долиной  Памятников,  пропасти
Зеленой реки (секрет всего этого края скрывается, может быть, в том, что  ее
рельеф -  это  рельеф  бывшего  морского  дна,  сохранившего  по  выходе  на
поверхность свои сюрреалистические океанические очертания), - весь этот край
осенен  магическим  присутствием,  не  имеющим  ничего  общего  с  природой.
Очевидно, что потребовалась индейская магия и самая жестокая религия,  чтобы
победить  такой  абстрактный  масштаб  геологического  и  астрального  факта
пустыни и жить, соответствуя такому окружению. Что  же  есть  человек,  если
предшествующие ему знаки обладают  такой  силой?  Человеческая  раса  должна
изобретать  жертвоприношения,  равные  порядку   естественных   катаклизмов,
которые ее окружают.
   И может быть, именно эти рельефы, утратившие свою естественность, и  дают
полное представление о том, что такое культура. Долина Памятников:  внезапно
возведенный массив  языка,  в  дальнейшем  подвергшийся  неизбежной  эрозии,
тысячелетние осадочные  образования,  глубина  которых  явилась  результатом
эрозии (смысл рождается из эрозии слов,  значения  -  из  эрозии  знаков)  и
которые сегодня обречены, как и вся культура, стать заповедником.
   Солт-Лейк-Сити: мировые генеалогические  архивы,  оберегаемые  в  глубине
гротов  пустыни  мормонами,  этими  богатыми  пуританами-конкистадорами,   и
Бонвильская трасса, пролегающая по девственно чистой поверхности пустыни, на
которой, развиваются самые  высокие  скорости  в  мире.  Происхождение  рода
подобно глубине времени, а скорость звука - чистой поверхностности.
   Аламогородо:  первое  испытание  атомной  бомбы   среди   Белых   Песков,
бледно-голубые очертания  гор  и  сотни  миль  белого  песка  -  ослепляющий
неестественный свет бомбы против ослепляющего света земли.
   Торреа  Каньон:  Институт  Солка(1)  -  святыня  ДНК  и  всех   лауреатов
Нобелевской премии по биологии, здесь, в  этом  здании  из  белого  мрамора,
которое  своей  архитектурой  напоминает  дворец   Миноса   и   обращено   в
безбрежность Тихого океана, взращивается будущая ученая элита...
   Это поразительное место, высшие сферы воплощенного вымысла. Возвышенная и
трансполитическая  зона   инопланетного   мира,   где   совпали   нетронутое
геологическое величие земли и сложнейшие технологии - ядерная,  орбитальная,
информационная.
   Я  искал  звездную  Америку,  Америку  бесплодной  и  абсолютной  свободы
freeways, и никогда - Америку социальную  и  культурную,  Америку  скоростей
пустыни, мотелей и каменистой поверхности, и никогда  -  Америку  глубинную,
Америку менталитета и нравов. В стремительной смене картин,  в  безразличном
свечении телевизора, в череде  дней  и  ночей,  проносящихся  сквозь  пустое
пространство, в чудесной безаффектной  последовательности  знаков,  образов,
лиц, ритуалов автотрассы я искал  то,  что  ближе  всего  к  той  ядерной  и
вылущенной вселенной, в которую,  возможно,  вплоть  до  европейских  хижин,
превратилась наша вселенная.
   Я искал будущую социальную катастрофу в той, что произошла в геологии,  в
этом  выворачивании   глуби---------------------------------------(1)   Солк
Джонс Эдуард (род. 1914) американский врач и микробиолог, директор Института
биологических исследований Солка в калифорнийском университете в  Сан-Диего.
ны, о  котором  свидетельствуют  изборожденные  пространства,  нагромождения
солей и камня, каньоны,  в  которых  исчезают  окаменевшие  потоки,  древняя
пропасть медлительности, которую создают геологические процессы; я искал это
даже в вертикальности мегаполисов.
   Об атомном характере этой будущей катастрофы я знал еще в Париже. Но  для
того  чтобы  понять  это,  необходимо  отправиться  в  путешествие,  которое
реализует то, что Вирилио называет "эстетикой исчезновения".
   Ибо, вырастая на глазах,  ментальный  образ  пустыни  представляет  собой
очищенную  форму  социального  дезертирства.  Дезаффектация  здесь   находит
совершенную форму в  неподвижности.  Холод  и  мертвенность,  заключенные  в
дезертирстве или социальной энуклиации, здесь, в зное пустыни, обретают свой
зримый образ. В поперечности пустыни, в  иронии  геологии  трансполитическое
обретает свое родовое  и  ментальное  пространство.  Бесчеловечность  нашего
запредельного, асоциального и поверхностного мира  сразу  же  находит  здесь
свою эстетическую и экстатическую  форму.  Ибо  пустыня  -  это  всего  лишь
экстатическая критика культуры, экстатическая форма исчезновения.
   Значение всех пустынь  состоит  в  том,  что  они  в  своей  иссушенности
оказываются негативом земной поверхности и наших  цивилизованных  установок.
Это место, где рассеиваются страсти, и где  прямо  от  созвездий,  настолько
чист воздух,  нисходит  звездное  влияние.  Может  быть,  даже  существовала
определенная необходимость, чтобы индейцы были истреблены, вследствии  чего,
приоткрылись  предшественники  более   великие,   чем   человек:   минералы,
геологические процессы, звездность,  нечеловеческая  искусственность,  сушь,
изгоняющая искусственные крупицы культуры, и такая тишина, которой  нигде  в
мире больше не существует.
   Тишина пустыни одновременно и  визуальна.  Она  создается  протяженностью
взгляда,  который  не  находит  для  себя  ничего,  на   чем   бы   он   мог
сосредоточиться. В горах вообще не может существовать тишины, поскольку горы
кричат своими очертаниями. К тому же, чтобы тишина существовала, необходимо,
чтобы и время стало в каком-то смысле горизонтальным, чтобы не  существовало
никакого  отзвука  времени  в  будущем,   чтобы   остались   лишь   оседание
геологических пластов и исходящий от них каменный гул.
   Пустыня: светоносные  и  окаменевшие  сплетения  нечеловеческого  разума,
предельного безразличия - не только неба, но и колебания земных пластов, где
кристаллизуются одни метафизические страсти пространства  и  времени.  Здесь
ниспровергаются границы желания: каждый день и каждая ночь уничтожает их. Но
подождите, пусть наступит утро  и  вместе  с  ним  проснется  каменный  гул,
пробудится животная тишина.
   Скорость создает чистые объекты, и сама по себе она также является чистым
объектом, поскольку  устраняет  поверхность  и  территориальные  референции,
ускоряет течение времени, стремясь к его полной отмене,  поскольку  движется
быстрее, чем ее  собственное  основание,  и  ускоряет  движение,  чтобы  это
основание уничтожить. Скорость - это победа следствия над  причиной,  триумф
мгновения над временем как глубиной, триумф поверхности и чистой объектности
над глубиной желания. Скорость создает инициационное  пространство,  которое
может нести в себе смерть и единственный закон которого - стирание следов.
   Торжество  забвения  над   памятью,   безоглядное   опьянение,   амнезия.
Поверхностность и обратимость чистого объекта в  чистую  геометрию  пустыни.
Движение создает  своего  рода  невидимость,  прозрачность,  внеположенность
вещей  пустоте.  Это  своего  рода  замедленное   самоубийство   посредством
истощения форм, упоительный вид их исчезновения.  Скорость  не  вегетативна,
она располагается ближе к миру минералов, к преломлению света в кристалле, и
сама по себе оказывается местом катастрофы и поглощения времени.  Но,  может
быть, ее очарование - только лишь очарование пустоты, тогда  как  соблазняет
только тайна. Скорость - инициационное пространство пустоты:  ностальгия  по
возвращению неподвижности, обратная сторона возрастания подвижности.  Что-то
вроде ностальгии по живым формам в геометрии.
   Однако  здесь,  в  этой  стране,  существует   сильный   контраст   между
возрастающей  абстракцией  атомного  универсума  и  первичной,   внутренней,
неудержимой  витальностью  -  проистекающей  не  из  укорененности,   а   из
искорененности - метаболической витальностью как в сексе, так и в работе,  в
телах  или  дорожном  движении,  В  сущности,  Соединенные  Штаты  со  своим
пространством,  со  своей  черезвычайной  технологической  изощренностью   и
простодушием, включая и те пространства, которые они открывают для симуляции
- единственное реально существующее первобытное общество. И  все  очарование