довать. И вот мы сидим впятером под крышей,
потные, прибитые горем,  и тут  является "адын  дэвочка", лет двадцати, дочь
известного  академика, пламенная  той поры  диссидентка,  и  предлагает  мне
подписать  какое-то  воззвание.  Я  не  могу  ей  не  отказать,  но  пытаюсь
объяснить,  как  есть.  Понимаете,  моя мама...  ей надо  в  больницу... Мне
обещали  дать бумагу...  Но если  сегодня  моя  фамилия  опять прозвучит  по
Би-би-си или "Голосу Америки", мне эту бумагу не дадут...
     Я  до сих пор  помню,  как  эта страстная  революционерка  облила  меня
презрением, как,  отступая к двери, она жалила меня своими черными глазами и
говорила:  "Ах, вам бумагу не дадут! Не дадут бумагу! Люди гибнут,  а вам не
дадут бумагу! И не стыдно вам? И не стыдно?" И я помню, что мне было стыдно,
и я что-то мямлил,  опустивши глаза. И с тех пор каждый раз, когда вспоминаю
эту историю, бывает мне стыдно. Стыдно за то,  что тогда было стыдно, стыдно
перед самим собой и перед моей покойной мамой, что  я  не взял эту пламенную
дуру за шиворот и не спустил с лестницы.
     Доброжелательному читателю,
     может быть, не покажется сомнительной моя самооценка: я всегда старался
быть  честным в словах, делах  и  поступках, о чем  однажды написал довольно
громко  прозвучавший рассказ. В чем-то мог  ошибаться, но явной и понимаемой
мною неправды не поддерживал никогда. Да этого от меня прямым образом  никто
никогда и не требовал. В 1981 году на приеме в мою честь во французском ПЕН-
клубе  в Париже Аркадий  Петрович Столыпин (сын Петра  Аркадьевича) похвалил
меня за мужество, якобы проявленное мною, когда я отказался подписать письмо
против  Андрея Сахарова.  Я почему-то  на  эти  слова не  отреагировал, хотя
стоило.  На самом  деле я  никогда не  отказывался  подписать  письмо против
Сахарова по  той  причине, что никому  не пришло  бы в голову предложить мне
что-то подобное. Последние годы (конец 60-х - начало 70-х) пребывания  моего
в  Союзе  писателей  меня тяготила  не  необходимость говорить  неправду,  а
невозможность против нее выступать. Разумеется, я не сразу решился обострить
свой конфликт с  государством,  но,  когда решился, вздохнул облегченно: вот
теперь-то уж точно могу не отмалчиваться и по любому поводу говорить правду,
только правду, ничего, кроме правды.
     Оказалось, не тут-то было.
     Году в 67-м я познакомился с начинающим драматургом,
     который изредка  меня навещал, приносил  свои  пьесы  и хотел знать мое
мнение.  Мое  мнение  было  отрицательное.  Пьесы, как  мне  казалось,  были
подражательные  (под  Ионеско  или  Беккета),  заумные и беспомощные.  Через
какое-то время молодой человек  был  арестован  за опубликованную  на Западе
брошюру, в которой  он предрекал скорый распад Советского Союза. Прошло  еще
время, и  вдруг  меня вызывают в  прокуратуру  (а не  в КГБ)  к  следователю
Каратаеву (кажется,  он  и ныне  существует, достигши высокого прокурорского
чина). Пришел.  В кабинете двое.  Один (Каратаев)  по известной раскладке  -
"добрый",  другой  (он мне  не  представился)  - "злой".  Каратаев,  играя в
простоватого парнишку, спрашивает, знаю ли я такого человека?  Знаю. А читал
ли  брошюру?  Не  читал. Ничего  не  знаю,  ничего  не  видел  -  иронически
прокомментировал  "злой".  Ну  можно  сказать  и  так,  согласился  я. А нам
известно, что вы  эту брошюру читали. Вам  известно, а мне неизвестно.  А вы
знакомы  с его пьесами? - спрашивает "добряк" Каратаев. Знаком. И что  вы  о
них думаете? И тут я стал в тупик. Сказать,  что эти пьесы  хорошие, у  меня
язык не  поворачивается, тем более что я их даже  не помню. Сказать  правду,
что они  плохие,  я тоже не  могу,  потому  что  любое плохое мнение об "их"
жертве будет "им" на руку. Я об этих пьесах ничего не думаю, потому что я их
не понимаю.  Как не понимаете? Ну так, не понимаю. Они написаны в чуждой мне
манере. Что это значит? Ну, в манере, которая мне не понятна, не близка. Это
что- то абстрактное, а я скорей всего реалист. Можете это записать?  Могу. Я
записал: приходил  такой-то,  давал читать  пьесы,  написанные в чуждой  мне
манере.  И расписался. Каратаев взял бумагу, посмотрел.  А  вам не ка-жется,
спросил  он меня как эксперта, что его пьесы антисоветские? Нет, не кажется.
Я  вообще не понимаю, как пьеса  может быть  антисоветской. Не  понимаете? -
удивился  простосердечно Каратаев. Он все понимает,  прошипел из своего угла
"злой". Самого надо привлечь за то же самое. Между прочим,  говорит Каратаев
об авторе пьес, он о вас  очень  хорошо отзывается. Вас это  не удивляет? Не
удивляет.  Я ему ничего плохого не сделал, чтобы он обо мне отзывался плохо.
Единомышленники,  говорит  как  бы сам себе сидящий  в  углу. На  процесс-то
придете? - спрашивает Каратаев. А что, он разве будет открытый? Ну, конечно,
открытый, а как же.
     Короче,  я ушел.  А  потом угрызался.  Как же это  я  написал "в чуждой
манере"?  Это  ведь негативная  оценка. Но имею  ли я право говорить то, что
думаю?
     Впоследствии с автором этих пьес и упомянутой выше брошюры  "Доживет ли
Советский Союз до 1984 года?"  Андреем Амальриком я познакомился ближе, даже
подружился  и  считал   его  очень  неординарной  личностью.  Он  читал  мои
"показания", на  меня не обиделся, однако, вспоминая,  каждый раз огорчался.
Но пьесы  его мне продолжали не  нравиться. А он ими очень  дорожил. Так же,
как  и  своими  стихами, тоже малоинтересными  и  написанными  в  чуждой мне
манере.
     Сколько раз меня наказывали, корили, проклинали
     и предавали анафеме за то, что я честно или простодушно высказывал свое
мнение, иногда даже по совсем безобидному поводу.
     Я уже рассказывал где-то, как одна диссидентка при первой нашей встрече
(когда  я пришел знакомиться  с ее мужем  и с ней) спросила меня, предвкушая
немедленное согласие:
     -- А правда ли, Максимов очень хороший писатель?
     -- Неплохой, -- сказал я, как думал.
     И тут ее отношение ко мне резко переменилось.
     --  Володя  Максимов, --  сказала  она  с  чувством,  очень похожим  на
ненависть, -- прекрасный писатель!
     И, конечно, не приняла бы никаких возражений.
     Встретив меня  поначалу очень тепло, она тут же ко мне охладела, и наши
отношения долго были натянутыми.
     Это была Елена Боннэр, женщина умная, страстная, но, конечно, в оценках
необъективная. Она (как и многие другие) не понимала или понимала не совсем,
что гражданская смелость и литературный талант не одно и то  же. Кроме того,
ей стоило принять во внимание, что в литературе профессионалом  был я,  и не
ей  было  меня поучать.  А тем более навязывать  свое  предвзятое  мнение. Я
подозреваю, что  со  временем ее отношение к творчеству  Максимова стало  не
столь возвышенным, как  тогда. Не потому что он  стал  хуже писать,  а ввиду
идейного расхождения. Но самоуверенности в Елене Георгиевне не убавилось.
     Лет через пятнадцать после первой встречи произошла у нас еще одна -- в
Бостоне,  где  ей  была  сделана  операция на  сердце  (такой  же  через год
подвергся  и  я).  Мы  встретились после  долгой  разлуки  и были,  кажется,
одинаково рады  друг  другу. Обнялись, сели друг  против  друга,  говорили о
многом  и  в основном, конечно, о пребывании ее и Сахарова в Горьком, о том,
как и чем  они там жили.  Она  рассказывала,  как просвещала его, читая  ему
стихи.
     -- Все  удивляются его литературным знаниям и вкусу,  -- говорила  она,
смеясь.  --  Но ведь  это  я  читала ему  Тютчева,  Пастернака,  Цветаеву  и
Ахматову. А сам-то он предпочитает детективы.
     Потом вспомнила о Георгии Владимове, который, как и я, жил в Германии:
     -- А Жорку ты часто видишь?
     -- Да нет, -- сказал я, -- не часто.
     -- А что так?
     -- Ну ты же знаешь, у него характер сложный.
     И тут  на лице  ее  возникло  выражение  полной  отчужденности  и  даже
враждебности.
     --  Учти,  --  сказала  она  сердито,  --  Андрей  очень  высоко  ценит
Владимова.
     Я  Владимова тоже ценю, но характер у  него сложный, и  одно другому не
противоречит.
     А что касается эстетических вкусов Сахарова, то, с каким бы почтением я
ни относился к Андрею  Дмитриевичу,  в литературе он для меня авторитетом не
был и  быть  не мог.  Да  и  вообще для человека  с  долгим  писательским  и
читательским опытом какие могут быть авторитеты?
     При прощании Люся  (так называли ее друзья и я в их числе) была со мной
холодна. Я пригласил ее на свое выступление в Гарварде, она отказалась.
     Опять  я  ей  не  угодил.  Наверное, поэтому  в воспоминаниях Сахарова,
которые  она  редактировала, я  ни словом не  упомянут.  Хотя  так или иначе
присутствовал при  некоторых  важных моментах  его  биографии.  Например,  в
октябре 1973  года  после  нападения  на  Сахарова  лжетеррористов из  якобы
арабской организации "Черный сентябрь" я одним из первых оказался в квартире
Сахарова  и  именно  я на  своих  "Жигулях"  возил Сахарова, Люсю  и  Сергея
Ковалева в  милицию. Я  вместе со Львом Копелевым  привез  Сахарову  весть о
присуждении ему  Нобелевской  премии. Он в это  время был у  своего приятеля
Юрия Тувина в новом  районе у Дмитровского шоссе и  о случившемся  узнал  от
нас.  Когда  Елена  Боннэр получала  премию  в Осло, у  Сахарова телефон был
короткое время  выключен, а у  меня  еще нет, и именно  ко мне он приходил и
ждал подолгу звонка от жены. И наконец, когда Сахарова выслали в  Горький, я
написал  по  этому поводу открытое  письмо,  одно из  прозвучавших  наиболее
громко, после которого мне и было предложено убраться в другую сторону.
     Жить не по лжи бывает гораздо сложнее, чем кажется,
     и  автор  такого  призыва  должен  был  знать  это не  хуже других. Сам
Солженицын  из тактических  или  иных  соображений говорил неправду довольно
часто, умело и  без натуги, что сам  себе легко  прощал. Этот  разрыв  между
призывами для публики и правилами для себя заметил  когда-то  Ефим Эткинд, в
своей книге "Записки незаговорщика" приведший цитату из  "Бодался теленок  с
дубом": "Мои навыки каторжанские, лагерные. Эти навыки суть: если чувствуешь
опасность,  опережать удар. Никого  не жалеть. Легко  лгать, выворачиваться,
раскидывать  "чернуху".  Примеров  того, как  он  легко лгал  и  как чернуху
раскидывал, в  том  же  "Теленке" сколько угодно,  но  один  мне  запомнился
особенно.  Несколько  страниц занимает  рассказ  о посещении  автором  Петра
Демичева, тогдашнего секретаря ЦК  КПСС. Демичев  расспрашивал собеседника о
его планах, а тот врал, раскидывал чернуху весело и вдохновенно, в  восторге
от самого  себя. Врал  по всем линиям.  И что пишет медленно, и что не очень
писанием своим  дорожит, и что  готов вернуться к преподаванию математики, и
что  вообще он очень  скромный  и откровенный. И  так  убедительно врал, что
хитрый Демичев всю эту чернуху склевал и простодушно всему поверил. И дальше
цитата, говорящая сама за себя:
     "  -- Я вижу, вы действительно --  открытый русский человек, -- говорил
он (Демичев. -- В.В.) с радостью.
     Я бесстыдно кивал головой. Я и был бы им,  если б вы  нас не бросили на
Архипелаг ГУЛАГ. Я и был бы им, если б за 45 лет хоть один бы день вы нам не
врали, -- за 45 лет, как вы отменили тайную  дипломатию и тайные назначения,
хоть один бы день вы были с нами нараспашку".
     И  дальше. Демичев отметил, что посетитель действительно очень скромный
человек и у него нет ничего общего с Ремарком.
     "И:"
     "Я радостно подтвердил:
     -- С Ремарком -- ничего общего. -- Наконец всеми своими откровенностями
я заслужил же и его откровенность:
     -- Несмотря  на наши  успехи,  у нас тяжелое положение. Мы должны вести
борьбу  не  только  внешнюю,  но  и  внутреннюю.  У  молодежи  --  нигилизм,
критиканство, а некоторые деятели (??) только и толкают, и толкают ее туда.
     Но не я же! Я искренно воскликнул, что затянувшееся равнодушие молодежи
к общим великим вопросам жизни меня возмущает...
     ... Мы оба остались очень довольны".
     "Это, -- отметил  без смущения автор, -- был исконный  привычный стиль,
лагерная раскидка чернухи: и прошло великолепно".
     Признаюсь, что в свое  время, читая признания  Солженицына вперемешку с
его нравственными призывами, я почти не замечал противоречия между  ними,  а
кое-каких подробностей  и не  знал.  О  своем общении с  помощником  Хрущева
Владимиром  Лебедевым  Солженицын  рассказывает  немного. Но  гораздо больше
узнаем  мы  из опубликованного в 1994 году сборника материалов  об отношении
советской  власти  к  Солженицыну  "Кремлевский самосуд".  Первым материалом
(может быть, составители хотели показать, каким хорошим,  советским, "нашим"
был не оцененный партией автор) оказалось письмо  Лебедева своему шефу от 22
марта  1963  года.  В нем  Лебедев сообщает о своем  телефонном  разговоре с
Солженицыным  вскоре  после   выступления   Хрущева  (7  марта  1963)  перед
творческой интеллигенцией  в  Свердловском  зале Кремля "Высокая идейность и
художественное мастерство -- великая сила советской литературы и искусства".
Напомню, что это была погромная  речь, пожалуй, самая  позорная речь Хрущева
за  все время его  правления.  На этой  встрече власти  с  интеллигенцией  и
последовавших  за ней других  громили многих художников и  писателей, но  не
Солженицына. Этот скандал был реакцией власти на настроения, возникшие после
публикации "Ивана  Денисовича",  но  сам  Солженицын был у  начальства еще в
фаворе. И вот Солженицын позвонил Лебедеву, тот записал разговор  и  изложил
его так:
     "Я  глубоко взволнован речью Никиты  Сергеевича  Хрущева и  приношу ему
глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и
ко мне  лично,  за  высокую  оценку моего скромного  труда. Мой  звонок  Вам
объясняется следующим: Никита Сергеевич  сказал,  что если наши литераторы и
деятели  искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал
для наших  недругов,  и на такие материалы,  как на падаль, полетят огромные
жирные мухи.
     Пользуясь  знакомством  с Вами и помня  беседу на  Воробьевых горах  во
время встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у Вас
доброго совета. Только прошу не  рассматривать мою просьбу  как  официальное
обращение,  а как  товарищеский  совет коммуниста,  которому я доверяю.  Еще
девять лет тому назад я написал  пьесу о лагерной жизни "Олень и шалашовка".
Она  не  повторяет "Ивана  Денисовича", в ней  другая  группировка  образов:
заключенные  противостоят в  ней  не  лагерному начальству,  а  бессовестным
представителям  из  своей   же  среды.  Мой  "литературный  отец"  Александр
Трифонович Твардовский, прочитав эту  пьесу, не рекомендовал мне  передавать
ее театру. Однако мы с ним несколько  разошлись во мнениях,  и я  дал ее для
прочтения  в театр-студию  "Современник" О.Н. Ефремову -- главному режиссеру
театра.
     --  Теперь меня мучают  сомнения, -- заявил  далее А.И.  Солженицын, --
учитывая то  особенное внимание  и  предупреждение,  которое  было высказано
Никитой  Сергеевичем  Хрущевым  в  его  речи  на  встрече  по  отношению   к
использованию   лагерных   материалов   в   искусстве,   и   сознавая   свою
ответственность, я  хотел  бы посоветоваться с Вами,  стоит ли мне и  театру
дальше работать над этой пьесой".
     И дальше: "Если Вы скажете то же, что А.Т. Твардовский, то эту  пьесу я
немедленно   забираю  из  театра  "Современник"  и  буду  над  ней  работать
дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чем-нибудь поступлю не  так,
как этого  требуют от нас  партия и очень  дорогой для меня Никита Сергеевич
Хрущев".
     Лебедев с  пьесой  ознакомился и  сам решил, что ее  ставить  не стоит.
Автор и режиссер с его доводами согласились и от постановки  отказались. При
этом:  "Писатель Солженицын  просил  меня,  если  представится  возможность,
передать  его  самый  сердечный привет  и  наилучшие  пожелания  Вам, Никита
Сергеевич. Он еще раз  хочет заверить Вас, что хорошо  понял  Вашу отеческую
заботу о развитии нашей советской литературы и  искусства и постарается быть
достойным высокого звания советского писателя".
     Это, конечно, не стенограмма.  Но  я не могу  себе  представить,  чтобы
помощник высшего советского  руководителя  в своем  докладе посмел  сочинить
такое полностью от себя.
     На  меня  этот  документ  и  сейчас,  в  2002  году,  произвел  сильное
впечатление.  Но будь он  мне известен в то  время, когда  был  Солженицыным
представлен  в  лице  самого  себя   идеальный  образ  правдивейшего  нашего
современника, утверждавшего, что сила его положения "была в чистоте имени от
сделок", образ  этот  мог  померкнуть  уже  тогда.  Можно  сказать,  что все
советские люди, кроме сумасшедших, а писатели особенно, в  общении с властью
не  всегда говорили,  что думали,  но из  литераторов моего круга я  не знаю
никого,   кто  бы  так  легко  и  беспардонно   врал  и  льстил   партийному
руководителю. Ну да,  он  это делал не искренне. А  кто же начальству льстит
искренне? Все могут такое свое поведение  оправдать или тем, что сидели, или
тем, что не  хотели  сидеть,  или  стремились  чего-то достичь, или  уберечь
достигнутое.
     Легенда о Солженицыне
     прошла несколько  стадий. В одних  кругах  читателей она в конце концов
потускнела, зато в других уже во времена перестройки и позже пережила второе
рождение.  Эти круги  различались  между  собой  степенью информированности.
Первые  интересовались тем, что происходит с их собственной страной и с ними
самими  и, если имели доступ к самиздату, читали его, а не имели  -  слушали
иностранное радио. Многие из них давно прочли  Солженицына или прослушали по
радио, а если еще думали своей головой, то предположительно прошли  какой-то
путь в изучении данного феномена и составили свое мнение. А  были  и другие.
Самиздата  не читали, "Свободу" не слушали, закрывали глаза и  затыкали уши,
чтоб лишнего не узнать и не думать. Встретив перемены в девственной чистоте,
они  вдруг   захотели  наверстать  упущенное,   задним  числом  примкнуть  к
правдолюбивым согражданам и после изъятия определенных статей  из Уголовного
кодекса  стали  куда  как  смелыми.  Некоторые  немедленно   постарались  (и
небезуспешно)  приблизиться к диссидентам, к самым главным из них, и  задним
числом  поставить себя на ту  же  доску. Я знаю  не  меньше десятка нахалов,
утверждавших,  например,  что  они  вместе  с  Сахаровым  боролись за  права
человека.  Обходя деликатно  тот факт,  что они в  борьбу эту вступили после
того,  как она  стала выгодной и не более опасной,  чем  посещение Брестской
крепости  в  составе  группы  туристов. В безопасные  времена у  Солженицына
появилось много новых  друзей, почитателей,  защитников и соратников.  Вроде
Сергея Залыгина, в свое  время публично поносившего  Солженицына, а до  него
Пастернака,  которого  сравнил  с  тифозной  вошью. Во  времена  перестройки
Залыгин и  ему  подобные стали плечом к  плечу с Солженицыным и, величая его
великим писателем, совестью народа и еще кем-то, собственные слова оценивали
как  акт  гражданского  мужества. И стали агрессивно, с  гражданским пафосом
(раньше в них не  замеченным) клеймить  как  трусов  тех,  кто с ними  в  их
оценках целиком и  полностью не совпадал. Этих  несогласных стали изображать
гонителями большого  таланта, хотя таланта уже давно никто никуда не  гонит.
Новые смельчаки охотно и с  презрением говорили о совках, коммуняках (я знал
одного, говорившего "коммуняки", хотя сам он много лет был членом ЦК  КПСС),
обзывали всякими словами мертвого и теперь не защищенного Уголовным кодексом
Ленина. Легенда  о том, что Солженицын в одиночку боролся с режимом, была им
нужна  для  того, чтобы уравнять себя со всеми  остальными и  стать  впереди
некоторых. Я, помню, с большим удивлением читал в "Совершенно  секретно" и в
других  изданиях   списки   наиболее  преследовавшихся   советской   властью
писат