ркви, что вне
церкви человек пребывает  во власти первородного греха, так и Просвещение 18
столетия  не  видело  спасения  вне  всеобщего распространения  знаний,  вне
развития  образования. А христианским смертным грехам,  таким, например, как
гордыня, в Просвещении  соответствовало невежество.  Невежество - это что-то
вроде первородного греха, а та война, которую вело Просвещение, была  войной
с предрассудками,  войной с  невежеством до  победного  конца.  Вся  система
христианских  ценностей получила в  среде просветителей мирское выражение, и
можно сказать, что само Просвещение являлось чуть ли не светской церковью, а
в некоторых  кругах,  например,  среди  вольных  каменщиков, дело  дошло  до
возникновения  ритуала,  возникновения системы религиозно-светских  обрядов,
что  в  конечном  итоге немногим  отличалось от той религии служения разуму,
которую во время французской революции хотел создать Робеспьер.
     Различие  этих  двух  эпох  станет  особенно очевидным,  если  обратить
внимание на изменения, происшедшие с  понятием "комменсенс" (здравый смысл).
Со времен  Аристотеля и примерно до 17 века  здравым смыслом  называлось  то
"шестое чувство", посредством которого человек согласует и  соотносит  между
собой свои ощущения.  При помощи него мы,  например,  определяем, что  звук,
форма и запах принадлежат одному и тому же объекту. Итак, это  - техническое
понятие, область применения которого весьма  ограничена. Однако  в 17 веке с
ним произошли  изменения и  оно превратилось в некий идеал, то есть  здравый
смысл  уже  перестал  быть простой  способностью,  выполняющей  определенные
конструктивные функции, а  сделался чуть ли не  мерой оценки всех вещей. Это
значит, что здравому смыслу подсудны все вещи, все понятия, все  знания: они
должны  быть определены и испытаны им, поскольку на  нем основывается всякая
способность  суждения. Стало быть, здравый  смысл -  это  не  столько  общее
чувство, присущее человеку, сколько весьма многозначное понятие, указывающее
на чувство,  общее  для всех  людей, на  источник  воззрений,  понятных  для
каждого. Поэтому если у человека возникает ощущение, что какое-нибудь мнение
противоречит здравому смыслу, то это значит, что это подозрительное и скорее
всего  неверное  мнение.  Постигать  вещи  и  судить о  них  должен  здравый
рассудок. Этот рассудок - не  профессиональный навык,  он по  своей  природе
интуитивен,  но  он присущ каждому человеку в той мере, в какой тот является
человеком, и поэтому  он служит  критерием и мерилом всех вещей. В этом духе
Томас Пейн, являвшийся, с одной стороны, крупным просветителем, а с другой -
одним  из лидеров американской революции, написал  свою книгу, названную  им
"Common  Sence ",  которая  в  какой  то мере была опровержением  теологии и
служила своеобразным введением в американскую революцию, ибо революция эта в
большой степени  базировалась  на  принципах здравого смысла  и, быть может,
также  на том, что положила  эти принципы в основу жизни, законодательства и
мировоззрения  той  культуры,  которая какое-то время  спустя  пышным цветом
расцвела в Америке.
     И вновь, как в случае со средними веками, мы сталкиваемся с исполненным
иронии  парадоксом,  но на этот  раз совершенно  противоположного характера:
Просвещение полагало, что у каждого человека имеется свойственная всем людям
способность познания, способность суждения.  Некоторые просветители считали,
что человеческая история, по выражению Лессинга, - это  история образования,
другие, такие как  Мендельсон,  думали, что история человеческого рода - это
история  непрерывного прогресса.  Так  или иначе, но  все просветители  были
убеждены, что знание как бы открыто для каждого человека. Ирония же состояла
в  том, что  науки 17-го и 18 веков, опровергая  распространенное  в средние
века  убеждение, все  более  и более превращались в знания,  базирующиеся на
постулатах неинтуитивного характера. Например,  вопреки  мнению  Аристотеля,
что  всякое тело стремится  к покою, -  мнению, которое подтверждается любым
непредвзятым  взглядом, брошенным  на окружающий  нас  мир,  - новая  физика
начинается с противоречащего интуиции утверждения, что всякое тело стремится
сохранить свое  состояние, состояние покоя  или  прямолинейного равномерного
движения, все то время, когда на него не действует посторонняя сила.
     Утверждение  это  нашло  свое  выражение  в  законе инерции,  одном  из
важнейших  законов  новой физики, лежащем в основе  математического описания
физических событий  и в  основе закона свободного падения, сформулированного
Галилеем.  Последний  закон  тоже  противоречит  интуиции:  если  Аристотель
выдвигал приемлемое для здравого смысла предположение, что свободное падение
тел  разного  веса  длится  разное  время, то  Галилей  доказывал, что время
свободного падения тел не зависит от их веса и объема; а в том случае, когда
скрупулезно проведенный эксперимент не подтверждает такую закономерность, мы
можем отнести это на счет внешних условий, которыми можно пренебречь. С этих
пор  физика,  а  также,  хоть  и  в  меньшей  степени,  другие  науки  стали
превращаться в знание о сущностях, которые не даны сознанию непосредственно,
а являются  абстрактными  творениями  чистого  разума, созданными для  того,
чтобы анализировать  природу  вещей косвенными методами.  Электроны,  массы,
протоны, атомы - все это не  предметы, непосредственно существующие  в нашем
мире, а технические термины чрезвычайно сложной и запутанной науки.
     Само собой разумеется, что такое знание недоступно широким  массам, что
оно не является открытым знанием для каждого, кто хочет прийти и овладеть им
с помощью здравого  смысла.  Такое несоответствие между реальным, все  более
специализирующимся   знанием,   и   идеалом   открытого   знания   заставило
представителей Просвещения обратиться  за помощью к  другому идеалу - идеалу
общей для  всех  культуры,  являющейся чем-то  вроде  золотой середины между
невежеством  и  профессиональным  знанием,  культуры,  представляющей  собой
сокровищницу знаний, обладать которыми обязан всякий разумный член общества.



        10. НЕВЕЖЕСТВО И ОБЩЕСТВЕННЫЕ СЛОИ 

     В  предыдущей  главе мы остановились  на понятии культуры, или  понятии
общей культуры,  явившемся своего рода компромиссом между стремлением  эпохи
Просвещения к универсальному знанию, к которому все причастны и которое всем
известно, и все усиливающейся специализацией  некоторых отраслей знания, уже
ставших  недоступными   для  обычного  человека,  даже   если   это  человек
образованный,  то  есть  обладающий  определенной культурой. На этом  фоне и
сложилось  компромиссное   понятие   общей   культуры,  принадлежащей  всему
человечеству, благодаря которой оно получает  возможность или же  становится
обязанным знать абсолютно все или знать обо всем понемножку. Общая  культура
была в определенном смысле тем характерным признаком, по которому можно было
распознать представителя культуры 19  века, который не был профессионалом ни
в  одной  области,  не  овладел ни одной  специальностью, и которого следует
рассматривать скорее как дилетанта в лучшем смысле этого слова,  то есть как
человека, посвящающего свое время множеству дел. Но  даже и  от незаурядного
специалиста,  профессионала  в  своем  деле,   требовалось  быть  культурным
человеком.
     Культурный   человек   -   это   не   только   идеальный   участник   в
общечеловеческом знании, но и, как видно на примерах английского джентльмена
и европейского интеллектуала, - человек,  занимающий определенное социальное
положение.  В Австро-Венгрии,  как и в  большинстве стран центральной Европы
того времени, существовал, - по крайней мере до начала первой мировой войны,
закон, согласно  которому  образованный  человек,  призванный в армию, сразу
получал  офицерское звание, даже в том случае, если его образование не имело
никакого отношения к требуемому военному профилю, ибо те, кто образования не
получил, были не только неграмотны, но и принадлежали  к низшим общественным
классам.  То,  что  некто,  будучи  образованным  человеком,  получал  более
привилегированное  положение  в  армии,  указывало  не  на  его   повышенную
пригодность  к  военной  службе,  а  на  предпочтение,  которое   отдавалось
определенному  классу,  определенному  социальному  статусу  и  к   которому
необразованные люди не могли иметь никакого отношения.
     Такое  предпочтение, в  каком-то  смысле,  существует  и  в наше время,
поскольку бывает, что человек, считающийся образованным, окончивший, как это
было в недавнем прошлом, гимназию или,  как в наши  дни, университет, хотя и
не приобретает реальных преимуществ,  тем не менее начинает чувствовать себя
человеком  особого  сорта, входит в  круг  избранных людей,  принадлежащих к
привилегированной прослойке общества.  Начиная с  19 века знание является не
только  самодостаточной ценностью,  возвышенным  идеалом Просвещения,  но  и
неким  фактором,  благодаря  которому  происходит  социальное  расслоение  в
обществе.
     Быть может, следует высказаться гораздо резче:  культура  все  более  и
более  превращается в  отличительный  признак респектабельности,  и  поэтому
важно было создать видимость того, что речь идет о единой культуре, о строго
очерченном знании,  сведенном в некий  канон, представляющий  собой перечень
вещей и авторов, о которых следует  знать, перечень некоторых тем, в которых
надо проявлять осведомленность, не обязательно профессиональную.  Культурный
человек, цитирующий Горация,  не обязан, а может быть даже и не  должен быть
филологом, специалистом по Горацию. Он может  быть во многих аспектах полным
профаном в  римской  культуре,  но  важно то, что в его распоряжении имеется
набор цитат, которые  он  может привести в нужном  месте, демонстрируя  этим
свою социальную значимость.
     Двадцатый  век  во  многом разрушил  это  представление о  культуре. Ее
отличительный  признак стал  достоянием  того  класса,  который  мы величаем
буржуазией или третьим сословием. Из представителей этого класса государство
формирует свою  бюрократию,  свою  армию, а  в  некоторых  странах  -  своих
учителей и сановников.
     Другим  отличительным  признаком  культуры  является ее национальность.
Можно  показать, что с появлением в 19 веке национальных государств культура
все более и более становится национальной, вопреки тому, что о ней  думали в
эпоху Просвещения.
     С теоретической точки  зрения, а во многом и не только с теоретической,
эпоха  Просвещения  может  быть  осмыслена  как  эпоха  всесторонней   общей
культуры.  То чрезмерно большое внимание, которое тогда уделяли классической
культуре, было вызвано не  только  желанием соприкоснуться  с  классическими
источниками,  но  и стремлением  приобщиться  к  тому,  что является  как бы
всеобщей традицией или всеобщей культурой всех просвещенных людей. Точно так
же нельзя не признать, что в ту  эпоху читали, или  по крайней мере  знали и
цитировали,  то  небольшое число  замечательных  книг, которые  находились в
личных библиотеках.  Хотя,  разумеется,  ни  один человек не  заглядывал  во
многие  из них и не собирался этого делать в обозримом будущем. Тем не менее
он  считал  себя  обязанным ставить  эти книги  на свою  книжную  полку, чем
подчеркивал,  что  он   в  некотором  роде  космополит.  Это   значит,   что
независимого  от  того,  являлся  ли он немцем,  или англичанином, или  даже
просвещенным  индусом конца прошлого века, он обязан  был знать произведения
Шекспира, хотя бы на таком уровне, чтобы уметь процитировать их.
     Это   положение  изменилось  после  того,  как  возникло   национальное
государство, вместе с которым появилась национальная культура, то есть такая
культура,  которая  уже  не   была  космополитической,  принадлежащей  всему
человечеству,  а являлась  культурой  одного  определенного народа.  В  этом
случае национальный язык брал верх  над классическими языками, и развивалась
культура, которая была,  конечно,  открытой и  общей,  но только для граждан
этого  государства,  и которая со  временем  становилась все  более и  более
закрытой  для  жителей  других  стран. Следует  сказать,  что  специфические
знания, относящиеся к  национальной культуре, служили, помимо всего прочего,
средством,  при помощи которого  отличали тех, кто  имеет  отношение  к этой
культуре,  а  значит принадлежит к определенному сорту людей, от тех,  кто к
этому сорту людей не принадлежит. В многонациональных  государствах, которые
существовали  в  Европе,  принадлежность  к   немецкой  культуре,  например,
являлась  важным  социальным  признаком  и   в  известном  смысле   заменяла
принадлежность к национальной культуре.
     Усиление национальных культур явилось чем-то вроде  попытки  порвать со
всеобщей культурой, выйти из ее лона, и вернуться к такой культуре, доступ к
которой  затруднен  для  посторонних,  и  поэтому  они  имеют  иной  статус,
социальный или национальный.
     Трудно  найти другое  такое  понятие, которое бы  лучше  выражало  суть
культуры  или  суть  нового  представления  о  культуре,  как  в  ее  ранней
просветительской  форме,  так  и  в   форме,  приобретенной  в  национальном
государстве,   чем  понятие  автора-классика.  Имеется  определенный  список
авторов различного  профиля, которые считаются классиками, и поэтому  знание
их  произведений  обязательно  для каждого  культурного человека, пусть даже
поверхностное  и слабое знание. Это представление о культуре, имеющей  своих
собственных  классиков, как  местного, так и  общеевропейского масштаба, это
представление  о единой культуре, являющейся признаком определенного класса,
стало по разным  причинам разрушаться в 20 столетии. Одной из причин явилось
разрушение  общего понятия  буржуазности,  поскольку  признаком  современной
культуры, как  в  Америке,  так и в  России, стало разрушение  или  стирание
классовых  различий.  И вместе со стиранием  классовых  различий  изменилось
социальное значение культуры, или, точнее сказать, общей культуры.
     Ныне  мы  не  встретим  такого  зубного  врача,  который  цитировал  бы
классиков так, как можно было ожидать от  него  в 19 веке. Ныне, если  он не
сумеет  процитировать  правильно,  мы  не  сочтем  его  человеком  с  низкой
культурой.  Он  в  наших  глазах -  профессионал, культура и  образованность
которого определяется тем,  что он является специалистом в определенной  и в
некотором роде  закрытой  области. То есть в новое время, после исчезновения
прослойки людей со всесторонней  культурой, можно,  в каком-то смысле вновь,
как  в лучшие  времена средневековья, наблюдать расцвет гильдий, выступающих
теперь под другими названиями и открыто не провозглашающих свою замкнутость.
Речь  идет  о  профессиональных  союзах. Профессиональные  союзы  объединяют
иногда специалистов, имеющих высокий социальный статус,  например,  юристов,
бухгалтеров  и т.  п.  В  этих  случаях  профессиональные  союзы  становятся
настолько   закрытыми,  что  превращаются  в   своеобразные  самостоятельные
сообщества. Такое  сообщество  разными  способами заботится не только о том,
чтобы  распространять свои ограниченные знания среди  своих  членов, но и  о
том, чтобы не допустить к этому знанию посторонних, и идет на всякие уловки,
как  открытые, так и  тайные, пытаясь  исторгнуть людей, не  принадлежащих к
определенному замкнутому кругу, из среды тех, кому  позволено судить, рядить
и заниматься  мероприятиями, связанными  с деятельностью  этого  круга.  Это
сообщество,  подобно средневековой корпорации,  становится все более и более
автономным, то есть начинает руководствоваться своей собственной этикой, ибо
этика,  например, врача уже не во всем совпадает с этикой, например, юриста.
А  этика юриста - это  уже не та же самая этика, какая  имеется у бухгалтера
или  журналиста.  Каждый  из  них стремится получить для  себя  эксклюзивные
права, носящие  не только юридический  характер, но  и предусматривающие его
исключительное   право  на   некоторое  знание,  которое   он  может,  имеет
дозволение,  а  иногда и  обязан утаивать от  большинства  людей. Оправдания
этому  могут приводиться разные,  отличающиеся  друг от друга, но в конечном
итоге  появление  социального слоя, состоящего из  специалистов,  входящих в
некую гильдию, приводит к тому, что источники знания перестают реально, а не
на бумаге, быть доступными для непосвященных, как  в силу профессионализации
и  быстрых темпов  развития  внутреннего знания, так  и благодаря  постоянно
усиливающейся социальной замкнутости профессионалов, способных участвовать в
обсуждении профессиональных вопросов.
     Как уже сказано, современная гильдия не действует открытым образом и не
объявляет  себя закрытым объединением, располагающим  тайной града, как  это
было  в  свое время  в  Эйн-Геди.  Тем не менее  существуют  тайны,  которые
запрещено открывать посторонним, тайны, хранящиеся как строгий секрет внутри
сообщества,  что   обусловлено  сразу   двумя   сторонами   общинной  жизни,
профессиональной  и социальной.  Например, правила врачебной  этики, которые
упомянуты в известной клятве  Гиппократа или  параллельной  ей клятве Асафа,
вероятно,  не соблюдаются всеми  без исключения  врачами, однако  существует
тайное правило,  которое  врачебная этика считает непреложным, гласящее, что
врачу  не  следует  распространять  порочащие  сведения  о  своем коллеге  и
выносить сор из избы,  рассказывая о том,  что произошло во  время закрытого
консилиума,  в операционной и т.п.  То же самое относится ко  многим  другим
профессиональным   сообществам,  у  которых   существуют  строгие  неписаные
правила, и суть  этих  правил  заключается  в  том,  что  каждое  сообщество
сохраняет  за  собой  некоторые  профессиональные  тайны,  являющиеся частью
социального потенциала корпорации, претендующей  на  определенное  положение
внутри того социального слоя, из которого формируется это сообщество.
     Таким образом,  в  современной науке  мы опять встречаемся, уже в новой
метаморфозе, с  тем противоборством, о котором мы говорили в самом начале, -
с противоборством между открытым знанием и знанием закрытым. Ибо, на  первый
взгляд, именно наука или современные научные профессии, провозглашающие себя
отраслями, базирующимися на прозрачных и ясных критериях, доступных проверке
и критике каждого, кто разбирается  в этом, являются обладателями  открытого
знания. И при  этом, в силу очень быстрого развития и постоянного усложнения
знания,  многие  разделы  этого  знания,  несмотря   на   идеал  открытости,
совершенно не зафиксированы в письменном виде.
     Например, из всех учебников физики следует, что суть экспериментального
метода  заключается  в  том,  что  эксперимент  может  быть  повторен  любым
человеком.   Фактически   же   лабораторный   опыт,   приобретение   навыков
лабораторной работы в значительной мере требуют того, что социологи называют
"безмолвным знанием", -  то есть  такого знания, которое вовсе не может быть
наглядно выражено  и которое  связано  с  развитием шестого, дополнительного
чувства, благодаря которому  становится  ясным,  каким  образом лабораторный
опыт в организационном аспекте можно  довести до  успешного конца. Это такие
вещи,  которые не  связаны  напрямую  с  результатами  опыта,  однако весьма
существенны для его удачного проведения. Сюда входит и знание психологии, то
есть   умение   согласовывать  деятельность  работников   лаборатории.   Ибо
современный  эксперимент - это  работа,  которая все  в  большей  и  большей
степени становится коллективной.
     Уже само по себе современное  оборудование требует  некоторого времени,
подобного периоду  инициации, которое ученик, или как выражались в  старину,
подмастерье,   обязан   посвятить   не   овладению   какими-то  сокровенными
профессиональными  тайнами, а  постижению  тео