аких
же черепов, какой нашел Крепе. Откопали даже целые скелеты -  видимо,  эти
странные обезьяны хоронят своих покойников. Обнаружили целый  некрополь  -
конечно, примитивный и грубо сделанный, но в том, что это именно кладбище,
нет  никаких  сомнений.  И  все-таки  они  обезьяны.  Я,  конечно,   плохо
разбираюсь в таких делах, но достаточно на них взглянуть, и все становится
ясным. У них слишком длинные руки, и,  хотя  обычно  они  держатся  прямо,
бывает, что при быстром беге они опираются на согнутые пальцы, точно  так,
как это делают шимпанзе. Несмотря на  то  что  тело  их  покрыто  шерстью,
признаюсь, они производят несколько странное впечатление, особенно  самки.
Они меньше и изящнее самцов, у них хорошо развиты бедра, грудь совсем  как
у женщины и не  такие  длинные  руки.  Они  покрыты  короткой  бархатистой
шерсткой, немного  напоминающей  мех  крота.  Все  это  придает  им  очень
грациозный, трогательно-изящный, почти чувственный вид. Но лица их ужасны!
Хотя они лишены,  как  и  наши,  растительности,  однако  почти  такие  же
плоские, как у обезьян. И на этом лице - низкий и покатый лоб с  огромными
надбровными дугами, жалкое подобие носа,  выдающийся  вперед  негритянский
рот, только без губ, как у гориллы, с крупными зубами и клыками, не  менее
острыми, чем у собак. У самцов имеется что-то  вроде  окладистой  бородки,
что придает им  сходство  со  старыми  матросами  былых  времен.  У  самок
шелковистые, падающие на глаза гривки.  Они  очень  покорны,  и  их  легко
приручить. Самцы далеко не так уравновешенны; чаще всего  они  спокойны  и
настроены миролюбиво, но у них бывают приступы неожиданного гнева, и тогда
они становятся опасными. Поэтому с ними надо быть начеку.
   Вы видите, я говорю о них, как  об  обезьянах:  называю  их  самцами  и
самками. Но иногда так и подмывает назвать их людьми - ведь они обтачивают
камни, добывают огонь, хоронят своих  мертвецов;  у  них  даже  существует
какое-то подобие речи, при помощи которой они объясняются  друг  с  другом
(небольшое  количество  артикулируемых  звуков,  которых   отец   Диллиген
насчитал около сотни).
   Вот что мы успели установить. Сейчас мы еще не решили, как их называть.
Откровенно говоря, боюсь, что по-настоящему это  волнует  только  меня.  Я
говорил уже Вам, что мне ответила Сибила: "Какое это имеет  значение?"  На
первый взгляд кажется, что она действительно права. Грим, Крепе  и  Сибила
называют их между собой попросту _тропи_ (выкроив  это  прозвище  из  слов
anthropos  [человек  (греч.)]  и  pithekos  [обезьяна  (греч.)].  Но  это,
конечно, только временное решение вопроса. Еще любопытнее то, что Диллиген
старается вообще не произносить этого, в сущности, очень милого имени.  Он
говорит о них обиняками, явно не осмеливаясь их назвать  ни  "людьми",  ни
"обезьянами", ни "тропи".  По-моему,  он  даже  больше  меня  страдает  от
подобной неопределенности. Да, наверное, больше. В конце  концов,  я  ведь
так же, как и другие, принял это название - "тропи".  Оно  проще.  Но  для
меня совершенно очевидно, что это  только  "пока".  Потому  что  рано  или
поздно придется решить вопрос, кто же они - люди или обезьяны..."



ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Печаль и смятение отца Диллигена. Есть ли у тропи душа?  Нравы  и  язык
человеко-обезьян. Живут ли они в первородном грехе  или  пребывают  еще  в
невинности зверя? Крестить -  не  крестить...  Как  всегда,  исследование,
наблюдение и опыт только увеличивают сомнения.

   "Мой милый Дуг, как я счастлива, что тоже могу написать Вам! Вы  так  и
не объяснили - еще бы. Вам слишком много хотелось рассказать мне, -  каким
чудом Ваши письма дошли до меня  из  глубины  пустыни  и  как  мои  смогут
перелететь к Вам через горы и девственные леса. Но Вы  так  мило  торопите
меня с ответом - очевидно, в расчете, что мое  послание  не  залежится  на
почте в Сугараи.
   Ну и приключение. Дуг! И какое открытие! Вы вдохнули в меня огонь Вашей
страсти.  Я  сразу  же  скупила  все,  что  было  напечатано  в  Англии  о
человекоподобных обезьянах и  доисторическом  человеке.  И  погрузилась  в
чтение. Правда, мне трудновато  освоиться  с  мудреной  терминологией,  но
постепенно я привыкаю.
   Может быть, оттого, что я Вас люблю, Дуг, я испытываю совершенно то же,
что и Вы. Я просто заболела из-за Ваших тропи!  И  даже  не  знаю  почему.
Возможно, во  мне  еще  сильны  пережитки  той  веры,  в  которой  я  была
воспитана, но иногда мне кажется, что нужно совершенно точно знать:  _есть
душа у тропи или нет_? Ведь самый неверующий среди нас не  может  отрицать
того, что как-никак, а именно в человека, только в  него  одного,  вложена
искра божья. И не отсюда ли наша извечная тревога? Если  человек  в  своем
развитии идет от животного, то когда, в какой момент в  нем  зажглась  эта
искра? До того, как он стал тропи, или после? Или именно на этой стадии?
   В конце концов, весь вопрос. Дуг, сводится к тому: имеют ли Ваши  тропи
душу? Каково мнение об этом отца Диллигена?"


   А бедный отец Диллиген потому и терзался, что не мог составить себе  на
сей счет определенного мнения. Первое время его  занимали  только  научные
проблемы. Вместе с другими он работал радостно и возбужденно. Но потом все
заметили, что он помрачнел, стал раздражительным, рассеянным и молчаливым.
Когда он слышал, как Сибила и Дуг спорят о природе тропи -  люди  они  или
нет, - его лошадиное багровое  лицо  бледнело,  а  толстые  губы  начинали
дрожать, он все что-то шептал про себя; в такие моменты у него даже  гасла
трубка. Однажды, когда Сибила с раздражением бросила Дугу: "Оставьте  меня
в покое!" - отец Диллиген взял его за руку и прошептал:
   - Вы чертовски правы. В такие минуты наука вызывает у меня отвращение.
   Он схватил руку Дугласа, буквально вцепился в нее.
   - Знаете, что я думаю? - сказал он вдруг дрогнувшим голосом. -  Мы  все
будем гореть в аду. - И он резко повернулся к Дугу, точно желая проверить,
какое впечатление произвели его слова. Дуг не скрыл своего удивления.
   - Кто "все"? Все ученые?
   - Нет, нет! - живо возразил Диллиген, тряхнув своей серебряной  гривой.
- Я говорю о людях верующих и благочестивых. -  Он  отпустил  руку  своего
собеседника и снова заговорил, понурив голову: - Мы будем гореть в аду  за
то, что нам не хватает воображения. Мы и  представить  себе  не  можем,  к
каким ужасным последствиям приводят подобные открытия.
   Он поднял глаза и с невыразимой тоской посмотрел на Дуга.
   - Иисус пришел на землю двадцать веков назад, а человек существует  уже
пять тысяч веков. И все эти тысячелетия люди прожили в неведении и  грехе.
Понимаете ли вы, что это значит! Но в нашей душе так мало милосердия,  что
мы над этим никогда не задумываемся. А нам бы  следовало  думать  об  этих
несчастных людях, трепеща от любви и страха. Мы же считаем, что  выполнили
долг свой, если нам удалось спасти несколько грешных душ.
   - Вы полагаете, что Бог проклял тех, кто жил до Рождества  Христова?  Я
думал, что, согласно учению церкви, поскольку они грешили в неведении...
   - Знаю... прекрасно знаю... Возможно, они и находятся в чистилище... Мы
стараемся утешить себя этим... Но неужели вы думаете, что вечно блуждать в
страшной пустыне чистилища менее ужасно, чем гореть в адском пламени? Наши
представления о справедливости  восстают  при  мысли...  Но  у  Бога  своя
справедливость. Нам неведомы его предначертания. - И он шепотом добавил: -
Неужели вы думаете, что это все меня не волнует? Смогу  ли  я  чувствовать
себя счастливым, воссев после отпущения грехов одесную Господа, если  буду
знать, что миллионы несчастных душ осуждены гореть в  геенне  огненной?  Я
был бы в таком случае не  лучше  нациста,  который  преспокойно  празднует
Рождество в кругу своей семьи, радуясь, что существуют концлагеря.
   Он протянул руку в сторону загона, где помещались пойманные тропи.
   - Как мы должны поступить с ними? - спросил он, и голос его  прозвучал,
как крик, хотя он говорил почти шепотом. - Нужно ли оставить  тропи  в  их
первобытном неведении? Но как знать,  действительно  ли  они  пребывают  в
неведении? Если они люди, то они грешны. И они ведь  даже  не  приобщились
таинства крещения. Можем ли мы допустить, зная, какой удел ждет их в жизни
будущей, чтобы они жили и умерли некрещеными?
   - Что это вам пришло в голову? -  вскричал  пораженный  Дуг.  -  Уж  не
собираетесь ли вы окрестить их?
   - Не знаю, - пробормотал отец Диллиген. - Я действительно не знаю,  что
делать, и это раздирает мне сердце.


   Здесь, кажется, уместно дополнить изложение Дуга. Ему и впрямь пришлось
слишком много рассказывать, и он не мог всего упомнить. Только  постепенно
Френсис узнавала о  делах  и  днях  экспедиции,  начиная  с  удивительного
открытия Крепса.


   Когда улеглось первое волнение, заработала научная мысль, вернее, мысль
исследовательская, или, еще точнее, мысль  практическая;  сразу  же  стали
думать, как полнее можно использовать эту сказочную удачу,  каким  образом
извлечь из нее максимум выгоды для науки.
   Для  начала,  чтобы  быть  поближе  к  тропи,  лагерь  переместился   в
вышеупомянутый амфитеатр, "который был облицован плитками лавы, как ванная
комната". Амфитеатр действительно был облицован чьими-то искусными руками.
Каждая плитка в  точности  соответствовала  размерам  естественных  выбоин
(лава здесь напоминала  ноздреватый  швейцарский  сыр).  Большинство  этих
выбоин было заполнено костями животных.
   Отец Диллиген и супруги Грим без труда рассортировали эту груду костей.
Собранные скелеты по своему строению ничем не отличались  от  четвероруких
животных, но были гораздо ближе к человеку, нежели любая из  найденных  до
сих пор обезьян, и даже синантроп.
   И все же этих животных нельзя еще было отождествлять с  неандертальцем,
которого,  несмотря  на  диспропорцию  верхних   и   нижних   конечностей,
выдающуюся вперед маленькую голову и согнутый позвоночник, считают уже  не
обезьяной,  а  человеком,  поскольку  при  раскопках  вместе  с  ним  были
обнаружены различные предметы, сделанные его собственными руками.
   Больше недели не удавалось увидеть живых тропи.  Вторжение  экспедиции,
конечно, испугало их. Отсутствием тропи воспользовались, чтобы обследовать
их пустые  пещеры.  Повсюду  были  следы  огня,  подстилки  из  листьев  и
несметное количество  обтесанных  камней.  Однако  стены  были  совершенно
чистыми: ни рисунков, ни знаков.
   В  противоположность  человекообразным  обезьянам,   которые   питаются
корнями  растений,  фруктами  и  лишь  иногда  насекомыми,  многочисленные
остатки  пищи,  найденные  в  пещерах,  показали,  что  тропи  -  животные
плотоядные. Между прочим, установили также, что мясо  на  кострах  они  не
жарят, а коптят самым  примитивным  способом.  Под  выступами  скалы  было
найдено несколько припрятанных кусков копченого мяса тапира  и  дикобраза,
которые тропи, спасаясь бегством, не успели захватить с собой.
   - Существа, способные действовать подобным образом,  конечно,  люди!  -
воскликнул Дуглас.
   - Не увлекайтесь, - отрезала Сибила. -  Вы  не  видели,  вероятно,  как
бобры строят плотины, меняют течение рек, превращают  зловонные  болота  в
города, более пригодные для жизни, чем Брюгге и Венеция. А знаете  ли  вы,
что муравьи заготавливают себе впрок грибы, разводят скот, что у них  есть
свои кладбища? Когда речь идет о существах, находящихся ниже определенного
уровня развития, трудно сказать, действует  ли  тут  инстинкт  или  разум.
Истинно научную, зоологическую классификацию нельзя  основывать  на  таких
вещах. Если бы лошадь научили играть на рояле не хуже Браиловского, она от
этого не стала бы человеком. Она так и осталась бы лошадью.
   - Однако вы не отправили бы ее на живодерню, - заметил Дуглас.
   - Как вы умеете все запутать! - ответила ему Сибила. - Не  об  этом  же
идет речь!
   - Может быть, это и не имеет отношения к  вашим  ископаемым  обезьянам,
которые жили миллион лет назад, хотя у отца  Диллигена  есть  свое  особое
мнение на сей счет. Но тропи-то живые существа!
   - Ну и что?
   - А ну вас, - сердито огрызнулся Дуг. - Сами-то  вы  кто?  Человеческое
существо или логарифмическая таблица?
   Но сочувственная улыбка Диллигена вернула Дугу спокойствие.


   Тем временем  Грим  пустил  в  ход  маленький  радиопередатчик,  взятый
экспедицией в основном на тот  случай,  если  бы  вдруг  пришлось  просить
помощи. Сообщение, которое он послал в Сугараи, было тотчас же передано  в
Сидней и на Борнео. Как стало известно  позднее.  Антропологический  музей
Борнео только пожал плечами (если,  конечно,  можно  так  выразиться).  Но
Сидней заволновался. Богатый антрополог-дилетант  отправил  к  ним  сперва
один геликоптер, а следом за ним и другой.  Спустя  две  недели  в  лагере
раскинулось семь новых палаток,  появился  врач-терапевт,  патологоанатом,
два кинооператора, биохимик со своей походной лабораторией, два механика с
тоннами проволоки и стальных стоек и, наконец,  фантастическое  количество
банок  с  консервированной  ветчиной.  Ибо  стало  известно,  что  ветчина
пришлась тропи по вкусу. Действительно, через несколько  дней  они  начали
возвращаться в свои пещеры, сначала очень несмело, а затем - обнаружив там
разложенные на всякий случай Гримом куски ветчины - поспешно  и  радостно.
Повсюду зажглись костры - тропи коптили ветчину, что было  очень  забавно,
потому что они съедали ее тотчас же. И  скалы  снова  огласились  звуками,
которые Крепе называл лопотаньем, а отец Диллиген - речью.
   - Речь! - иронизировал Крепе.  -  Не  потому  ли,  что  они  произносят
"ой-ой!", когда им больно, и "о-ла-ла!", когда чему-нибудь радуются?
   - Они не говорят ни "ой-ой", ни "о-ла-ла", - торжественно отвечал  отец
Диллиген. - Можно ясно разобрать отдельные звуки, уверяю  вас.  Мы  их  не
различаем  только  потому,  что  они  не  похожи  на  наши.  Но  если   их
дифференцировать хоть раз, потом дело пойдет легче. Я уже начинаю понимать
язык тропи.
   Крепе утратил свой сарказм, когда спустя несколько дней  отец  Диллиген
проделал опыт, закончившийся вполне успешно. Диллиген негромко крикнул два
раза - и скалы тотчас же погрузились в странное молчание. Он опять крикнул
- и сотни тропи одновременно выглянули  из  своих  жилищ.  Снова  и  снова
прозвучал его крик - и тропи насторожились, словно в ожидании  чего-то,  а
потом с лопотаньем скрылись в пещерах.
   - Что вы им сказали? - воскликнул Крепе.
   - Ничего особенного, - ответил Диллиген. -  Сначала  я  дважды  крикнул
так, как обычно они кричат, предупреждая  об  опасности,  потом  попытался
повторить их крики удивления и, наконец, решил  окончательно  поразить  их
воображение: известил их криком о приближении  стаи  перелетных  птиц.  Во
всяком случае, я был в этом  убежден,  и  я  надеялся,  что  они  хотя  бы
поднимут головы. Но я или плохо их понял, или неправильно воспроизвел этот
звук.
   - Как бы то ни было, - отозвался Дуглас, - профессор  Крепе  прав:  эти
крики нельзя назвать речью.
   - А,  собственно  говоря,  что  вы  называете  речью?  -  спросил  отец
Диллиген. - Если вы удостаиваете этого наименования грамматику, то  многие
первобытные племена, с вашей точки зрения, вообще не умеют говорить. Ведды
Цейлона располагают всего  лишь  одной-двумя  сотнями  слов,  которые  они
выкладывают при  разговоре  одно  за  другим.  Когда  различные  сочетания
членораздельных  звуков  обозначают  предметы  или  выражают  ощущения   и
чувства, по-моему, их уже можно считать речью.
   - Но тогда, по-вашему, птицы тоже говорят?
   - Да, если  угодно,  но  их  песни  слишком  бедны  модуляциями,  чтобы
считаться речью.
   - А разве крики тропи достаточно разнообразны? В  общем,  мы  попали  в
знаменитую историю с грудой камней, - вздохнул Дуг.  -  Сколько  требуется
слов или членораздельных звуков, чтобы речь можно было назвать речью?
   - В этом-то вся загвоздка! - ответил отец Диллиген.


   Таким образом, каждый раз, когда бедный Дуглас считал,  что  наконец-то
путеводная нить в его руках, она ускользала или же не приводила ни к  чему
определенному. Его поддерживало лишь то  (весьма  сомнительное)  утешение,
что отец Диллиген был еще несчастнее.
   -  Теперь  вы  видите,  отец,  -  говорил  ему  Дуг,  -  что  страдаете
понапрасну? Если даже тропи и люди, как  вы  сможете  совершить  над  ними
обряд крещения без их согласия?
   - Если бы надо было ждать согласия людей для того, чтобы их  окрестить,
- вздохнул Диллиген, - как бы тогда крестили новорожденных?
   - И в самом деле, почему же их тогда крестят?
   - В своем ответе Пелагию святой Августин дал этому  точное  объяснение:
душа   каждого   родившегося   ребенка   отягощена   первородным   грехом.
Католическая вера учит нас, что все люди рождаются настолько грешными, что
даже дети уже осуждены на вечные муки, если они умрут, не возродившись  во
Христе. Будучи бенедиктинцем, я не могу подвергнуть сомнению  слова  того,
кто, в сущности, заложил основы учения нашего  ордена.  Итак,  если  тропи
люди - пусть даже они  грешат  в  неведении,  -  они  греховны,  и  только
крещение может смыть с них первородный грех, а тем временем они  прозреют,
поймут, что творят, и уже сами станут отвечать за спасение своих душ. Ведь
тех, кто умрет без крещения, ждет если не адское пламя, то в лучшем случае
вечное безмолвие чистилища. Могу ли я примириться с мыслью,  что  по  моей
вине они будут обречены на такие страшные муки?
   - Тогда окрестите их! - сказал Дуг. - Чем вы рискуете?
   - Ну а вдруг они  животные,  Дуглас,  не  могу  же  я  дать  им  святое
причастие. Это было бы просто  святотатством!  Вспомните,  -  добавил  он,
улыбаясь, - ошибку святого старца Маэля,  который  по  своей  близорукости
принял пингвинов за мирных дикарей и, не теряя времени,  окрестил  их.  По
свидетельству летописца, эта акция привела в страшное  замешательство  все
царство небесное. Как принять в лоно божье души пингвинов?  Наконец  совет
архангелов решил, что единственный выход - превратить их в  людей.  Так  и
сделали. После чего пингвины перестали уже грешить в неведении, и им самым
законным образом были уготованы адские муки.
   - Ну, тогда не крестите их!
   - А вдруг они люди, Дуглас!
   Сибила хохотала до слез над терзаниями отца Диллигена.  Она  заставляла
его объяснять себе  энциклику  "Humani  generis"  ["О  человеческом  роде"
(лат.)], в которой  церковь  устанавливает  точную  зоологическую  границу
между человеком и животными.
   - Но вот в том-то и дело, что эти злосчастные тропи находятся на  самой
границе, как Чарли на рубеже Мексики и Техаса в конце  фильма  "Пилигрим",
одна нога там, другая здесь, - стонал отец Диллиген.
   - Подождите, отец, - успокаивала его Сибила, - потерпите  немного.  Над
нами не каплет.  Наши  славные  тропи  могут  подождать  с  крещением  еще
несколько месяцев.
   - Но как быть с теми, которые успеют умереть за это время?
   А умирало их действительно очень много, причем независимо от  возраста,
что в какой-то  степени  компенсировало  их  редкостную  плодовитость.  Не
проходило и дня, чтобы тропи не выносили покойника из своих пещер.  Но  до
сих пор  никому  из  экспедиции  не  удалось  увидеть  обряда  похорон.  В
некрополе они больше не хоронили - возможно, оттого, что там  расположился
лагерь, а возможно, они покинули его еще раньше. Видно  было  только,  как
тропи с ловкостью макак взбираются на скалы и исчезают  затем  в  долинах,
унося свой погребальный груз.

   "Потом нам без особого труда удавалось находить похороненные ими  тела,
- писал Дуглас Френсис. - И кажется, тропи даже не заметили нашей коварной
проделки: четыре ночи подряд мы выкрадывали из одной и той  же  выбоины  в
лаве трупы, которые они там оставляли. И только на пятую  ночь,  когда  мы
вставили плиту на место, они перешли к соседнему отверстию.
   Я  присутствовал  на  вскрытии,  которое  произ