"синдикат"  так полагался на ум,
ловкость и  осведомленность доньи Риты.  Она "в интересах  дела"  снимала на
Прадо небольшой домик с мебелью.  Она всегда  снимала домики для кого-нибудь
-- для больных  или несчастных, для ушедших со сцены артистов, проигравшихся
дочиста игроков, спекулянтов,  которым временно  не везло,  -- все это  были
vieux amis,  старые друзья,  как она объясняла  заискивающим тоном,  пожимая
красивыми плечами.
     Трудно сказать, был ли  дон Карлос тоже в числе этих "старых друзей". В
курительных рассказывали много неправдоподобного. Я знаю только  то, что раз
вечером, когда я неосторожно вошел в гостиную Риты, после того как новость о
большом успехе карлистов дошла до ушей верующих, меня кто-то  вдруг обхватил
за шею и вокруг пояса и вихрем закружил по комнате под грохот опрокидываемой
мебели и звуки вальса, который напевало теплое контральто.
     Когда после  трех туров вокруг  комнаты меня  выпустили  из  туманивших
голову объятий, я неожиданно для себя самого  сел прямо на  пол, на ковер. В
такой далеко не эффектной позе и застал меня вошедший Д.М.К.Б.,  элегантный,
корректный  и суровый, в  белом галстуке  и открытой крахмальной манишке.  Я
нечаянно   подслушал,  как   в   ответ   на   его   вопросительный   взгляд,
вежливо-зловещий  и  долгий,  донья Рита прошептала  с некоторым смущением и
досадой:

     "Vous etes  bete,  mon  cher.  Voyons! Ca  n'a  aucune  consequence." 1
(1 "Глупости, мой милый! Это ровно ничего не значит" (фр.)
     Я был очень доволен тем, что "ровно ничего не значу" для нее, и так как
имел уже в то время некоторый жизненный опыт, то не растерялся.
     Поправляя воротничок, я развязно сказал, что зашел проститься, так  как
сегодня ночью ухожу в море на "Тремолино". Хозяйка, еще  немного запыхавшись
и  чуточку  растрепанная,  обратилась к Д.  М.  К.  Б.  язвительным  тоном и
пожелала узнать, когда  же он на "Тремолино"  или другим  путем  отправится,
наконец, в штаб принца. Она осведомилась с иронией, не намерен ли он  сидеть
здесь и ждать до самого  вступления  принца в Мадрид. Таким  образом,  умело
соединив  такт  со строгостью,  мы  с ней восстановили спокойную атмосферу в
комнате и я ушел от них около полуночи, после нежного примирения.
     Сойдя вниз, в  гавань, я обычным тихим свистом подал сигнал "Тремолино"
с конца набережной. Это был наш условный знак и padrone, бдительный Доминик,
всегда слышал его.  Он  молча поднимал фонарь и освещал мне дорогу по  узкой
доске нашего примитивного трапа.  "Итак, мы отчаливаем",-- говорил  он тихо,
как  только  нога моя ступала  на палубу.  Я был  всегда вестником внезапных
отплытий, но  ничто в мире не могло  застать врасплох Доминика. В его густых
черных  усах  (которые он каждое утро завивал  щипцами в  парикмахерской  на
углу), казалось,  всегда пряталась улыбка.  Но,  я думаю, никто  никогда  не
видел формы его губ.  Наблюдая медлительную, невозмутимую серьезность  этого
широкоплечего  мужчины,  можно было  подумать,  что  он ни  разу  в жизни не
улыбнулся.  В  глазах   светилась  беспощадная  ирония,  как   у   человека,
чрезвычайно  много  видевшего  в жизни. А  манера  слегка  раздувать  ноздри
придавала  бронзовому лицу Доминика  удивительно наглое выражение. Это  было
единственное движение в лице всегда осторожного и серьезного южанина. Черные
волосы слегка курчавились у висков. На  вид  ему было лет сорок,  и он много
плавал по Средиземному морю.
     Хитрый  и  бессердечный,  он  мог  бы  соперничать  в  находчивости  со
злосчастным сыном Лаэрта и Антиклеи. Если он  на своем  суденышке не искушал
дерзостью  самих  богов,  то только потому, что  боги Олимпа  мертвы. И  уж,
конечно, ни одной женщины Доминик  не испугался бы. Даже одноглазый титан не
имел бы ни  малейшего шанса  внушить  страх  Доминику Кервони с  Корсики  --
заметьте, не с Итаки -- и ни один король, потомок королей, тоже.
     За  отсутствием  достойных  противников  Доминик  обратил свою  отвагу,
щедрую  на всякие нечестивые затеи и военные читрости, против власти земной,
представленной такими учреждениями, как таможня, и всеми смертными, имеющими
к ней отношение, --  писцами, чиновниками и guardacostas на  суше и на море.
Нам был нужен как раз такой человек,  как этот вульгарный нарушитель законов
и  бродяга  со  своей  собственной  летописью любовных интриг, опасностей  и
кровопролитий.  Он  иной  раз  рассказывал  нам  кусочки  этой  летописи  --
неторопливо и с легкой иронией.  Говорил он  одинаково бегло  по-каталонски,
по-итальянски (на диалекте  корсиканцев) и по-французски  на  провансальском
наречии.  В своем парадном "береговом" костюме -- белой крахмальной сорочке,
черной куртке и  круглой шляпе  --  Доминик был  весьма  представителен, и в
таком виде я повел его раз  в гости  к  донье Рите.  Он сумел понравиться ей
своей  тактичной, суровой  сдержанностью,  смягченной едва заметной  угрюмой
шутливостью.
     Доминик отличался физической храбростью и уверенностью  в себе, как все
сильные  люди.  Получасовая  беседа в столовой  удивительно  сблизила его  с
Ритой, и Рита сказала нам тоном  великосветской  дамы: "Mais il est parfait,
cet homme!"
     Он действительно был великолепен. Стоя на борту  "Тремолино", укутанный
в черный  живописный  плащ моряков  Среди  земного моря, Доминик  со  своими
густыми усами и жестокими  глазами, блеск  которых смягчался тенью  от низко
надвинутого   капюшона,  походил  одновременно   на   монаха  и  на  пирата,
посвященного в самые жуткие тайны моря.


     XLIII


     Да,  Доминик был  "настоящее  совершенство",  как  сказала  донья Рита.
Единственным  неприятным  (и даже  необъяснимым)  минусом Доминика  был  его
племянник  Цезарь.  Страшно было смотреть,  как выражение  неутешного  стыда
туманит  жестокую отвагу  в  глазах  нашего padrone,  не  знавшего страха  и
угрызений совести.
     -- Я  бы не осмелился взять его с собой на вашу balancelle,-- извинялся
он передо мной.-- Но что поделаешь? Мать его умерла, а мой брат ушел в маки.
     Таким образом я узнал, что у нашего Доминика есть брат. А "ушел в маки"
означает,   что  человек  успешно  выполнил  свой  долг  --  родовую   месть
"вендетту". Вражда между родами Кервони  и Бруначи  была такая древняя, что,
казалось, она уже выгорела и угасла. Но однажды вечером Пьетро Бруначи после
трудового дня в своем оливковом саду сидел на скамье у дома с миской супа на
коленях и куском хлеба в руке, а брат Доминика в это время возвращался домой
с  ружьем на плече, и  ему вдруг стало обидно при виде  этой картины мирного
довольства,  так  явно рассчитанной  на то, чтобы  возбудить  в нем  чувство
ненависти  и  мести. Они с  Пьетро ни  разу  в жизни не  ссорились,  но, как
объяснил мне  Доминик,  "все  наши  мертвецы  в  эту минуту взывали  к моему
брату". И он крикнул из-за каменной  стены:  "Эй, Пьетро!  Гляди, что сейчас
будет!"  А  когда  тот, ничего  не подозревая, поднял голову, брат  Доминика
прицелился ему прямо в лоб и свел счеты с родом Бруначи. Да так удачно, что,
по словам Доминика, убитый остался сидеть с миской супа на  коленях и куском
хлеба в руке.
     Вот почему (ибо  на Корсике мертвые не оставляют  в покое убийцу) брату
Доминика пришлось уйти в маки, то есть лесные заросли  на необитаемом склоне
горы, и весь короткий  остаток своей жизни  скрываться там от  жандармов.  А
сына своего поручил Доминику с наказом  сделать из него настоящего  мужчину.
Более  безнадежного предприятия нельзя  было себе представить. Здесь не было
даже и благодарного материала  для  такой задачи. Все Кервони, хотя красотой
не отличались, были крепкте, здоровые, полнокровные люди. А  у этого худого,
как щепка, мертвенно бледного юнца  в жилах было,  кажется, не больше крови,
чем у улитки.
     "Должно быть, какая-нибудь проклятая ведьма украла сына моего  брата из
колыбели, а на его место положила это заморенное отродье  дьявола. Взгляните
на него! Нет, вы только взгляните!"
     Смотреть  на Цезаря не  доставляло  никакого  удовольствия. Сухая,  как
пергамент, кожа какой-то  мертвенной белизной сквозила на голове меж  жидких
прядей грязных  каштановых  волос  и казалась  плотно приклеенной  к черепу.
Цезарь был  физически совершенно нормален,  но я никогда не видел  и  не мог
себе вообразить более близкого подобия тому, что разумеют под словом "урод".
И не сомневаюсь, что это впечатление создавал нравственный облик Цезаря. Его
безнадежно порочная натура как будто отражалась в сочетании физических черт,
которые  каждая  в  отдельности  не  имели в  себе  ничего безобразного  или
страшного.  Мне  всегда казалось, что тело у Цезаря, наверное,  холодное  на
ощупь  и  скользкое,  как  змея.  На  малейший  упрек,  на  самое  мягкое  и
заслуженное замечание  Цезарь отвечал  гневным взглядом,  поджимал  тонкую и
сухую верхнюю губу  и  злобно огрызался, а  к  этому еще  обычно прибавлялся
приятный звук -- скрежет зубов.
     Дядя бил его скорее за эти злобные выходки, чем за его вранье, наглость
и лень. Не думайте, что  это  были настоящие жестокие побои. Коричневая рука
Доминика медленно, с достоинством описывала в воздухе широкий горизонтальный
жест -- и Цезарь валился с ног, как  кегля. Это было очень смешно. Но, упав,
он извивался и  корчился на палубе, скрипел зубами в бессильной ярости --  и
это  было уже  страшно.  А частенько Цезарь  пугал нас,  исчезая внезапно  и
бесследно. Это истинная правда. Чтобы избежать величественных подзатыльников
дяди, Цезарь убегал  вниз и  исчезал. Исчезал  весь  целиком  без остатка  в
открытом люке, или лазе,  или за  поставленным один на другой бочонками -- в
зависимости от того, в каком месте его застиг могучий кулак дяди.
     Как-то раз  -- это было в старой гавани, перед самым уходом "Тремолино"
в его  последний  рейс  -- Цезарь таким  образом  перемахнул  через  борт  и
скрылся, сильно смутив  меня этим. Мы  с Домиником стояли на корме,  занятые
деловым разговором,  а Цезарь притаился  за моей спиной и  подслушивал  -- в
числе его достоинств была и такая привычка, он был форменный шпион.
     Услышав  тяжелый всплеск за бортом, я от ужаса прирос  к месту. Доминик
же спокойно  подошел к поручням и,  перегнувшись через  борт, подождал, пока
голова его злосчастного пленника не вынырнула на поверхность.
     --   Эй,   Цезарь!  --   пренебрежительно  крикнул   он  фыркавшему   и
захлебывавшемуся мальчишкею. -- Хватайся за швартов падаль чертова!
     Он вернулся ко мне, чтобы докончить прерванный разговор.
     -- Что же будет с Цезарем? -- спросил я с беспокойством.
     -- Каналья! Пусть повисит  там на канате,-- ответил Доминик  и спокойно
перешел  к делу.  Я же тщетно старался не ду мать о Цезаре, барахтавшемся по
уши в воде старой гавани, этом настое из накопленных здесь веками отбросов с
кораблей. Я пытался выкинуть из головы эту картину, потому что она вы зывала
тошноту. Наконец, Доминик, кликнув  незанятого боцмана, послал его выуживать
племянника.  И  через  некоторое  время Цезарь поднялся на палубу.  Он  весь
дрожал, с него ручьями текла грязная вода, в волосах застряла гнилая солома,
а на плече -- грязная  апельсинная корка. Зубы у него  стучали, желтые глаза
мрачно косили  в нашу сторону,  когда он проходил мимо. Я  счел своим долгом
выразить протест.
     -- Зачем вы его постоянно колотите,  Доминик?  -- спросил я убежденный,
что это с его стороны только бесполезная трата мускульной силы.
     -- Надо  же  попробовать  сделать из него человека! --  сказал  Доминик
безнадежным тоном.
     Я едва удержался  от  логичного  ответа, что  таким способом он рискует
сделать из Цезаря  то, что незабвенный мистер Монталини  называл  "чертовски
сырой и неприятный труп".
     -- Он хочет быть кузнецом,--  разразился вдруг Кервони.-- Наверное, для
того, чтобы научиться взламывать замки,-- добавил он с горечью.
     -- Отчего  бы вам не согласиться? -- рискнул я спросить.  -- Пускай его
будет кузнецом.
     -- А учить  его кто будет?  Где мне  его  оставить? -- возразил Доминик
упавшим  голосом,  и  я  впервые  увидел  человека  в  полном  отчаянии.  --
Понимаете,--  ведь он  ворует!  Клянусь  пресвятой девой!  Мне  кажется,  он
способен подсыпать мне или вам яду в пищу. Гад этакий!
     Он поднял лицо и сжатые кулаки к небу.
     Однако Цезарь не подсыпал яду в  наши чашки. Не могу сказать  уверенно,
но думаю, что он действовал другим способом...
     В этот рейс, о котором нет  нужды рассказывать  подробно, нам  пришлось
ехать  далеко -- у нас на  то были достаточно веские причины. Приехав с юга,
чтобы довести до конца главную и очень опасную часть нашего плана, мы должны
были еще зайти  в Барселону и получить  там  некоторые необходимые сведения.
Это  называется сунуть голову в пасть льву, но на самом деле это было не так
опасно. У нас там имелось двое-трое  влиятельных друзей,  занимавших высокое
положение,  и  множество  помощников,  людей  и  незначительных,  но  дорого
стоивших: мы  их покупали  за наличные деньги  --  и большие  деньги.  Таким
образом, нам не  грозили никакие неприятности. Нужные нам важные сведения мы
получили  сразу же  из рук таможенного  чиновника,  который  явился на  борт
"Тремолино"  и  с  показным рвением  стал  тыкать  железной  палкой  в  слой
апельсинов, прикрывавший невидимую часть нашего груза в трюме.
     Я  забыл  упомянуть,  что  "Тремолино" официально числился  судном  для
перевозки фруктов и пробкового дерева. Ревностный таможенник,  перед тем как
сойти на  берег,  ловко  и  незаметно  сунул Доминику в руки  ожидаемую нами
бумагу,  а  несколько часов спустя, сменившись  с  дежурства,  опять пришел,
рассчитывая на выпивку и вещественные знаки благодарности. И то и другое он,
конечно, получил.  Пока он сидел в  крохотной каюте  и тянул ликер,  Доминик
засыпал его вопросами насчет  gardacostas. Co службой береговой обороны  нам
приходилось   серьезно   считаться,  и  для  безопасности  и  успеха  нашего
предприятия  было очень  важно знать, где  стоят  ближайшие патрульные суда.
Сведения  были  самые благоприятные.  Таможенник  назвал  одно  местечко  на
побережье милях в двенадцати  от  Барселоны, где стоял на  якоре  ничего  не
подозревавший сторожевой корабль с убранными парусами,  не готовый  к выходу
-- на нем красили реи, скоблили рангоуты.
     Таможенник  наконец удалился  после  обычных любезностей, оглядываясь и
поощрительно ухмыляясь нам все время, пока не сошел вниз.
     От избытка осторожности я почти весь  день торчал  внизу, не  выходя на
палубу. В этот рейс ставка наша в игре была очень высокая.
     --  У нас все готово, можно  хоть сейчас  выходить, да вот  Цезаря нет,
пропадает  где-то  с  самого утра,  -- доложил мне Доминик  с обычной хмурой
неторопливостью.
     Мы не могли  понять,  куда и зачем ушел этот мальчишка.  Предположения,
обычные в тех случаях, когда на берегу задерживался матрос, тут не годились.
Слишком  далек был Цезарь  от любви, дружбы, азартной игры и  даже случайных
знакомств. Между тем  он  уже  и  раньше  несколько раз  уходил на  берег  и
пропадал неизвестно где.
     Доминик отправился его разыскивать, но  часа через два  вернулся  один,
очень  сердитый -- я  угадывал  это  по тому,  что усмешка  под усами  стала
заметнее. Мы недоумевали,  что  случилось с  негодным мальчишкой, и поспешно
стали проверять  наше движимое имущество.  Но все было на  месте, Цезарь  не
украл ничего.
     -- Пустяки, явится скоро,-- уверял я Доминика. Прошло десять минут -- и
один из матросов на палубе крикнул:
     -- Идет! Я его вижу!
     Цезарь был в  одной рубашке и штанах. Куртку  он продал -- должно быть,
ему понадобились карманные деньги. -- Мерзавец! -- только и сказал Доминик с
жутким  спокойствием.  Он  с  трудом  сдерживал  свою ярость. --  Где это ты
шлялся, бродяга? -- спросил он затем грозно.
     Но  мы так и  не добились от  Цезаря  ответа.  На этот  раз  он даже не
пожелал снизойти до лжи. Он стоял перед нами сжав губы,  скрипя зубами и  не
дрогнул,  не отступил,  когда  Доминик размахнулся... Разумеется,  он  сразу
упал, как подстреленный. Но на этот раз я заметил, что поднялся он не сразу,
дольше обычного  оставался  на  четвереньках  и, оскалив свои большие  зубы,
смотрел  через  плечо снизу вверх на  дядю  с  каким-то  новым  выражением в
круглых  желтых глазах: к  обычной ненависти примешивалось  сейчас  какое-то
острое злорадное любопытство. Это меня очень заинтересовало. "Вот именно так
он  смотрел  бы, как мы едим, если бы  ему удалось подсыпать в наши  тарелки
яду",--  подумал  я. Но я,  конечно, ни  одной  минуты  не верил, что Цезарь
способен отравить  нас. Он ведь сам ел то  же что мы, да и откуда он возьмет
яд!  Вообще я  не  мог  себе  представить,  что найдется человек,  настолько
ослепленный алчностью, чтобы продать яд этому мальчишке.


     XLIV


     В сумерки мы тихонько снялись с якоря и ушли в море, и до утра все было
благополучно.   Ветер  дул  порывами,  с  юга  надвигалась  буря.   Это  нам
благоприятствовало. Доминик  несколько раз медленно и ритмично потирал руки,
как будто аплодируя  прекрасному  ходу  "Тремолино". Наша balancelle неслась
вперед, гудя, дрожа и слегка приплясывая у нас под ногами.
     Когда рассвело,  я  указал Доминику  на  одно  судно  среди  нескольких
парусников, уходивших от надвигавшегося шторма. На нем было столько парусов,
что корпус стоял стоймя и походил на серую колонну, неподвижно высившуюся  в
нашем кильватере.
     --  Поглядите на  этого молодчика,  Доминик.  Он, видимо,  очень спешит
вслед за нами.
     Padrone, запахнув свой черный плащ, молча встал и посмотрел в указанном
мной  направлении. Его обветренное  лицо в рамке капюшона дышало властной  и
дерзкой силой, глубоко сидящие глаза смотрели  вдаль не  мигая, пристальные,
зоркие, жестокие глаза морской птицы.

     --  Chiva piano,  va sano  1 (1  Тише  едешь,  дальше  будешь  (ит.),--
промолвил  он  наконец, повернув голову и  насмешливо подмигнув  мне  --  он
намекал, очевидно на лихорадочно быстрый ход нашего "Тремолино".
     "Тремолино"  лез  из  кожи,  он  летел  по  волнам,  едва  касаясь
бурлящей пены. Я опять  присел, чтобы укрыться за низки фальшбортом, а
Доминик простоял еще с полчаса на месте, покачиваясь на расставленных ногах,
и всей своей позой выражал сосредоточенное, напряженное внимание. Затем  сел
рядом  со  мной  на палубу. Под монашеским  капюшоном глаза его сверкали так
дико, что я был поражен.
     Он сказал:
     -- Должно быть,  захотелось  обмыть свежую краску на реях,  -- вот он и
пришел сюда.

     -- Что? -- крикнул я, вставая. -- Так это береговая оборона?
     Постоянная  тень  усмешки под  пиратскими усами  Доминика  обозначилась
явственнее,  стала  почти видимой, настоящей,  мрачной  усмешкой под мокрыми
развившимися усами. Это у Доминика было  обычным симптомом неистового гнева.
Но  я  видел, кроме того, что он  сильно озадачен  -- и это  открытие  очень
неприятно на меня подействовало.  Доминик растерялся! Прислонясь к поручням,
я долго смотрел  за корму, туда,  где, покачиваясь, стояла серая колонна  --
все на том же расстоянии от нас. Тем временем Доминик, укутанный с головой в
свой черный плащ,  сидел, скрестив ноги, на палубе,  спиной к  ветру, смутно
напоминая араба в бурнусе, сидящего на песке. Во всей его неподвижной фигуре
только кисточка на остроконечной верхушке капюшона смешно качалась на ветру.
Спасаясь от бивших в лицо ветра и дождя, я  наконец перебрался к  нему и сел
рядом. Я теперь убедился, что  за нами  патрульное судно. Присутствие его не
могло быть темой  для разговора. Но скоро между двух  дождевых туч  пробился
луч солнца,  упал на его паруса -- и наши  матросы сами увидели, что это  за
судно. С этой минуты  они  уже  ни  на  что другое не обращали  внимания. Их
взгляды и мысли были прикованы к кораблю, белевшему вдалеке за нашей кормой.
Уже заметно  было, как он  покачивался на волна