ала его, и глаза их встретились. Она натянула уздечку и пустила лошадь шагом, не наклоняя головы и спрашивая себя, почему он так пристально смотрит на нее, даже не снимая шапки; затем, к ее великому удивлению, она увидела, как он встал и затем исчез среди скал.
     Она была так этим удивлена, что совсем остановила лошадь и несколько секунд рассматривала узкое плоскогорье, на котором он сидел; в это время вся ее свита смотрела по тому же направлению, ожидая появления Жильберта.
     Но не видя его, она двинулась дальше, и хотя ее лицо не изменилось, но она не разговаривала до приезда в лагерь, и никто не смел прервать ее молчание.
     Если бы она обернулась, то заметила бы молодого человека, который, понурив голову, быстро шел по долине дальше от реки, дальше от лагеря, к бесконечному уединению. Он действовал так почти бессознательно, руководимый странным чувством, которого не пробовал понять.
     Прошло более двух месяцев с тех пор, как он ее не видел, и в его жизни, полной движения и беспокойства, воспоминание о ней исчезло из его мечтаний. Пока он был далеко от нее, она существовала лишь, как единственный глава, у которого он ищет опору и одобрение, женщина терялась в личности королевы, и его не тревожила разница между ней и женщиной, которую он любил. Но теперь едва он увидел ее, ему казалось, что королева снова исчезла, чтобы дать место женщине, и он бросился бежать, не рассуждая о странности своего поступка.
     Таким образом, он продолжал идти более, чем две мили, пока не исчезло солнце, и бледный восток стал багроветь. Воздух сделался холоднее, и вместо морского ветерка подул ночной горный ветер, и беглец вздрагивал, так как у него не было плаща. Перемена погоды и усталость остудили его кровь, и никакая радость не грела его сердце.
     В продолжение двух лет он всегда считал, что ему предстояло исполнять великие дела, найти свою судьбу, и он исполнял честно и хорошо все, что попадалось ему на пути. Случай представился, и он за него ухватился, исполнив все, как мог лучше, и возгласы солдат убедили его за несколько часов до этого, что он не был более темным английским авантюристом, встреченным на дороге в Париж Готфридом Плантагенетом. Тысячи людей повторяли его имя с энтузиазмом и рассчитывали на него, чтобы обеспечить безопасность их пути, проклиная тех, кто не обращал внимания на его предупреждения. На его месте большинство отправилось бы в этот день к королеве и сразу потребовало бы награды, а он блуждает одинокий до ночи в этой громадной долине, недовольный всем и особенно самим собою. Все, что он сделал, встало "пред ним и обвиняло его вместо того, чтобы льстить его тщеславию. Каждый добрый поступок в его глазах имел низкое побуждение; он был отравлен идеей, что он его исполнил не для самого добра, а для удовлетворения своих смутных чувств, которые овладели им, когда королева, разговаривая с ним, прикасалась к его руке.
     Жильберта Варда охватило внезапно желание смерти; он хотел быть похороненным под травой, которую попирал, настолько он был недоволен собой. Это было бы так просто, по нему никто не стал бы много плакать, исключая его слуг, да и они еще, может быть, разделили бы его имущество. Он был лишний на земле, потому что ничего не делал хорошего; он был низок, потому что боялся глаз женщины, от которых убегал; он был грешник, заслуживающий вечного огня, потому что прикосновение руки женщины могло сделать его на минуту неверным единственной женщине, которую он действительно любил. Только недеятельные люди становятся подозрительны и находят в себе ту или другую вину, и широкая брешь, которая находится между идеальным добром и реальными совершенствами, принимает вид глубокого рва между мыслью и действием, из которого слабохарактерные, хотя и хорошие люди не видят исхода.
     Жильберт намеревался следовать по крестной дороге с искренней верой, но его сердце сделалось игрушкой женщины, он произнес обет рыцарства, и он уже порвал его мысленно; он был сыном бурной матери и не имел энергии победить это сходство. Это было безрассудно и экстравагантно, и гасконский рыцарь Кастиньяк стал бы над ним насмехаться и принял бы его за сумасшедшего. Он действительно страдал, так как испытывал странную меланхолию, знакомую только северянам, и которая представляет самые страшные страдания. Это - неопределенная тоска, которая носится, как облако, над сильными душами. Они опасаются ее и иногда прибегают к самоубийству, чтобы ускользнуть от нее; иногда она доводит их до преступления и пролития невинной крови. Некоторые из числа лучших удаляются в монастыри, проводя время в сожалении, печали и страданиях. На юге никогда никто не испытывал такого состояния и не умеет его понять.
     Иногда эта тоска является без причины, и чаще она терзает молодых людей, чем старых. Ни одна женщина или мужчина на юге не знают или не понимают ее, но люди северной крови подвергаются ей из поколения в поколение, как искупление за какое-либо давно прошедшее зло, совершенное северной расой.
     Наступила ночь, когда Жильберт отыскал дорогу к своей палатке, скорее инстинктивно и по привычке к лагерю, чем по точному воспоминанию местности. Он сел пред жаровней с горящими угольями, которые Альрик принес на лопатке из ближайшего бивуака. Слуги дали ему супу с хлебом и вином, так как это был канун Рождества и постный день, и ничего другого не было, потому что вся рыба, принесенная с моря, была распродана вельможам задолго пред тем, как приехал Жильберт. Но он этого не знал и не беспокоился знать, а ел машинально, что ему подавали. Он долго сидел при свете глиняной лампы, которую Дунстан время от времени поправлял железной шпилькой, опасаясь, чтобы тлеющая светильня не упала в жир, наполовину растопившийся, и не погасла бы совсем. Когда слуга не смотрел за горелкой, его глаза устремлялись на серьезное лицо своего господина.
     - Сударь,- сказал он наконец,- вы очень печальны. Завтра Рождество, и вся армия будет бодрствовать до полуночи, когда будет отслужена первая церковная служба. Не желаете ли пойти погулять по лагерю и посмотреть, что там происходит? Палатки вельмож все освещены, и солдаты поют рождественские гимны.
     Жильберт покачал головой с равнодушным видом, но ничего не ответил.
     - Сударь,- настаивал слуга,- прошу вас, пройдемте туда. Вас это развеселит, есть, что посмотреть. До полуночи король, королева и весь двор пойдут процессией в большую палатку-часовню, и было бы приличнее, чтобы вы тоже пошли с ними.
     Дунстан принес одежду и заставил своего господина подняться. Жильберт подчинился и посмотрел вокруг себя.
     - Зачем мне идти? - спросил он.- Тем более я предпочитаю оставаться один, что нахожусь в дурном настроении; к тому же холодно.
     - Вам будет тепло в плаще, сударь,- ответил слуга.
     - Я не могу идти ко двору в этих лоскутьях,- ответил Жильберт.- У меня ничего нет, кроме этой худой одежды.
     Но, пока они разговаривали, Дунстан протянул ему верхнее платье, чтобы пропустить чрез голову, держа открытым ворот и рукава.
     - Что это такое? - спросил Жильберт с удивлением.
     - Это рыцарская одежда,- ответил слуга.- Она из очень хорошей материи и на пуху. Прошу вас, наденьте ее.
     - Это подарок? - спросил Жильберт удивленным тоном и отступая.- Кто послал мне такой подарок?
     - Король Франции, сударь.
     - Вы хотите сказать, королева.
     Он нахмурил брови и оттолкнул одежду.
     - Подарок был принесен слугами короля, которым предшествовал рыцарь короля, передавший несколько учтивых слов, и передал также кошелек с очень тяжелыми греческими пезантами.
     Жильберт принялся ходить крупными шагами по палатке под влиянием сильного колебания. Он был очень беден, но если подарок шел от королевы, то решил его не принимать.
     - Сударь,- сказал слуга,- рыцарь очень выразительно пояснил, что король посылает вам этот бедный дар, как залог его желания видеть вас завтра, чтобы поблагодарить за все сделанное вами. И думал доставить вам удовольствие, принеся все сегодня.
     Тогда Жильберт благосклонно улыбнулся, так как этот человек очень его любил, и пропустил голову и руки в рыцарскую одежду. Дунстан зашнуровал ее на спине, чтобы одежда совершенно охватывала его талию. Эта одежда была из прекрасного темного шелка, вытканного на востоке и очень похожего на современный бархат. Затем Дунстан стянул своего господина портупеей, состоявшей из тяжелых серебряных блях, тонко оправленных и прикрепленных к кожаному ремню. Он пропустил большой старый меч с ножнами чрез плоское кольцо, свешенное с портупеи на короткой серебряной цепочке. Наконец он накинул на плечи Жильберта плащ из темно-красного сукна, подбитый превосходным мехом и застегивающийся на шее серебряным аграфом, так как считалось неприличным носить рыцарское одеяние без плаща.
     - Великолепно,- сказал Дунстан, отодвигаясь на шаг или на два, чтобы видеть эффект.
     Действительно, молодой англичанин в одежде своего ранга, которую он носил впервые, имел благородный вид, так как он был очень высокого роста и, несмотря на широкие плечи, имел тонкое и деликатное сложение. Его ясное лицо было бледно, а белокурые волосы падали густыми длинными прядями из-под шляпы.
     - Но вас, Дунстан, нельзя там видеть,- начал Жильберт, но остановился, внезапно заметив, что оба его слуги были в новых одеждах из сукна и кожи.
     - Слуги почтены так же, как их господин,- сказал Дунстан.- Король нам тоже прислал подарки.
     - Видно, что это - мысль мужчины, а не женщины,- сказал себе Жильберт.
     Он вышел, и Дунстан пошел слева от него, но на полшага отступя, согласно приличию. Лагерь был освещен огнями и факелами так далеко, как мог видеть глаз, и все мужчины были вне палаток, прогуливаясь под руки взад и вперед или сидя у входа на седлах или свертках багажа.
     Сотни и тысячи маленьких рождественских деревьев, воткнутых в землю среди факелов перед палатками, только что вымытыми, образовали большой сад из кустарника и зеленых деревьев, и желтый свет, фильтруясь сквозь переплетшиеся ветви, падал на живые богатые краски и блестящее оружие, затем терялся в светлом отражении звезд. В воздухе чувствовался запах сосен и ароматный дым сожженной смолы.
     Ночь оглашалась также пением, и в некоторых местах группы по крайней мере из ста человек соединялись, чтобы петь длинные рождественские гимны, которым они выучились еще детьми на своей отдаленной родине, гимны с бесконечными припевами, в которых рассказывалась история рождения Христа в Вифлееме, поклонение пастухов и прибытие волхвов.
     В одной части лагеря грубые бургундцы пили полными стаканами азиатское вино, и пение их было скорее энергично, чем благочестиво. Но большинство северян были сумрачны и серьезны, молились Богу, пели и смотрели наверх, как будто звезда востока вскоре распространит свой мягкий свет на небе. Они набожно поддерживали свет факелов вокруг елок, не зная, что их отцы делали то же задолго до того в датских ледниках и снежной Норвегии в знак обожания Одина и в честь Игдразила, дерева жизни.
     Гасконцы и все южные люди со своей стороны устроили между двумя деревьями маленькие алтари, убранные белыми тканями, вышитыми блестками, маленькими крестами, маленькими резными изображениями, бережно принесенными издалека домашними богами, которые были для них одинаково дороги, как и оружие.
     Смуглые и худощавые лица выражали рвение южной веры, и их черные глаза были глубоки и дико блестели.
     Эльзасцы и лотарингцы с белокурыми волосами держались в стороне. У них были маленькие немецкие куклы из дерева и ярко раскрашенные изображения, представляющие вифлеемские сцены с яслями и младенцем Иисусом, с лежащим волом, блаженной Марией и святым Иосифом, пастухами и волхвами. Они сидели пред этими предметами со счастливыми лицами, распевая гимны.
     Что касается вельмож и рыцарей, то Жильберт видел некоторых из них прогуливающимися, как и он. Другие сидели перед своими палатками. Проходя он видел здесь и там через отверстие некоторых палаток рыцарей, молящихся на коленях, и слышал, как они пели гимны.
     На французской линии более, чем в одной большой палатке, были приподняты занавесы, и Жильберт видел там мужчин и женщин, живших вместе. В женщинах он узнал гречанок, и веки их были начерчены; он отвернулся от этого зрелища, с отвращением убеждаясь, что происходят подобные вещи накануне Рождества.
     Далее несколько бедных солдат в куртках из овечьей кожи и натянутых лосинах стояли на коленях перед большими ширмами, на которых висели раскрашенные изображения, похожие на иконы. Эти люди были красивы, с тщательно расчесанными бородами, а их длинные и мягкие волосы падали на их плечи прекрасно приглаженными, волнистыми прядями.
     Один из них, священник их культа, стоял и повторял на распев молитвы, и время от времени воины склонялись и прикасались лбами пола.
     - Славим Господа Иисуса Христа! - пел священник.
     - Во веки веков, аминь! - ответили солдаты. Хотя они пели на чешском языке, но Жильберт понял, что они верили и молились серьезно.
     Таким образом он шел более часа, и его настроение мало-помалу рассеялось. Он чувствовал, что для него был честью выбор его проводником среди опасностей этого бесчисленного множества в сто тысяч человек, которые в течение двух месяцев были под его надзором и оставались доверенные ему, пока их не проводил до Сирии.
     Затем в полночь он следовал за большой процессией позади короля и королевы. Жильберт скромно стушевался в рядах, его слуга был возле него и нес факел, так что на его лицо падал полный свет. Кто-то его узнал и сказал соседу:
     - Это Жильберт Вард!
     В одну минуту по всей линии пробежало известие, что он был там, и через несколько минут явился запыхавшийся посланный, спрашивая его, а герольд Франции, Монжуа Сен-Дени, пришел от имени короля и королевы просить его занять видное месте. Он последовал за герольдом, а впереди них по приказу Элеоноры шел скороход.
     - Дайте дорогу проводнику Аквитании! - восклицал громким голосом скороход.
     Рыцари и воины расступились, и высокий англичанин прошел между ними, учтиво кивая головой тем, кто уступал ему дорогу, и благодарил их за оказанную ему большую честь. Он слышал свое имя, произносимое как теми, лица которых были освещены факелами, так и остававшимися в тени.
     - Вы хорошо поступили! - кричали одни.
     - Да благословит Бог проводника Аквитании! - кричали другие.
     Все эти голоса так его хвалили, что у него сделалось отрадно на сердце.
     Он следовал за герольдом, который провел его на назначенное место в процессии, в первый ряд великих вассалов обоих государств и сейчас же после дворян сюзеренов.
     Так как он был выше всех, то мог смотреть над их головами и видел короля и королеву в их мехах, когда они шли рядом, предшествуемые епископом и патерами.
     Движение, произведенное приходом Жильберта, обратило внимание Элеоноры, и она обернулась; через дымный свет факелов ее глаза встретились с глазами Жильберта. Она взглянула на него печально, как будто хотела дать ему понять что-то, чего не могла сказать.
     Но он не хотел говорить, если бы даже имел возможность это сделать, так как его мысли следили за другим предметом.
     Процессия направилась к королевскому алтарю, устроенному под открытой палаткой, на обширном пространстве, так что все это множество людей могло, преклонив колени на траве, видеть и слышать службу. Все встали на колени; бароны и главные вассалы на маленьких подушечках, тогда как перед королем, королевой и владетелями Савойи, Эльзаса, Лотарингии, Богемии и Польши стояли рядами богатые молитвенные стулья.
     Факелы были воткнуты в землю, а большие восковые свечи спокойно горели на белом алтаре среди ясной, тихой ночи. Все большие вельможи и тысячи людей слушали рождественскую службу с мыслью, что многие из них никогда более не услышат ее на земле. Все хором пели могущественную старинную мелодию: ?Слава в вышних Богу?, и когда епископ Метца приготовился поднять св. Дары, забили королевские барабаны, и вся армия преклонилась. Наступило глубокое молчание, как будто прошел Бог, и никогда Жильберт Вард не знавал подобной минуты сосредоточения. Ему казалось, что он достиг на крестовом пути освежающего, мирного приюта.

VII

     Жильберт поднялся вместе с другими и увидел, что король и королева встали рядом, чтобы ожидать шествия вельмож, которые должны подходить согласно званию и целовать королевские руки. Он стоял неподвижно, не зная, что должен делать, и смотря издали на проходивших баронов. Внезапно его глаза необычайно раскрылись, когда он заметил лицо, которое хорошо знал, но считал едва ли живым. Его мускулы напрягались, а зубы заскрежетали.
     В десяти шагах от него, ожидая своей очереди и смотря на проходивших, как и он, стоял человек среднего роста, с оливкового и блестящего цвета кожей, с прекрасной бородой, подрезанной остроконечно и поседевшей по бокам так же, как и его блестящие, черные волосы. Протекли целые годы с того дня, как он видел его в последний раз и почувствовал, что меч того человека пронзил его, и он упал полумертвый. После этого события его жизнь очень изменилась. Арнольд Курбойль был перед ним, смотрел на него, но не узнавал его. Между тем Жильберт стоял, точно пригвожденный, не веря своим глазам, отказываясь от очевидности и не понимая, каким образом его отчим внезапно очутился среди крестоносцев. Божественный мир, спустившийся в эту ночь на него, разбился, как разбилось бы от удара камня зеркало, и его сердце сделалось холодным и жестким. Арнольд сильно изменился; черты лица остались по-прежнему прекрасны, но лицо похудело, глаза сделались угрюмы и утомлены, как будто они устали видеть так долго зло. Жильберт смотрел на того, кто убил его отца, причинил стыд матери и отобрал у него родовое имение. Он увидел, что он более или менее отомщен. Мало-помалу в то время, как Арнольд рассматривал Жильберта, лицо первого также исказилось, и на нем появилось выражение чрезмерного отчаяния внезапного ужаса, ужаса, который не был страхом, так как он отличался храбростью, но скорее сомнением. Он сделал шаг вперед, и Жильберт услышал шум, который произвел Дунстан, поворачивая кинжал в кожаных ножнах.
     В этот момент пришел герольд короля с приказанием, чтобы Жильберт явился к королю и королеве.
     - Место проводнику Аквитании!
     Крик герольда раздался ясно и звонко, и Жильберт увидел, как вздрогнул Арнольд от удивления, услышав этот титул, так сильно звучащий. Затем Жильберт последовал за герольдом и в своем сердце торжествовал над человеком, который оставил его умирать в лесу Англии и нашел его в таком почете, какого не оказывают стольким другим достойным людям.
     Лицо королевы побледнело, когда Жильберт, приблизившись к ней, преклонил колено, и сквозь парадную вышитую перчатку холодная рука англичанина почувствовала еще более холодную руку Элеоноры. Но она не вздрогнула и ее голос был тверд и ясен, так что его все услыхали.
     - Жильберт Вард,- сказала она.- Вы хорошо действовали. Гиень благодарит вас и Франция тоже...
     Она остановилась и посмотрела на короля, который внимательно наблюдал за ней. Людовик торжественно склонил свое громадное бледное лицо в сторону англичанина.
     - Благодарим вас, сэр Жильберт,- сказал король с холодной снисходительностью.
     - Сто тысяч человек благодарят вас,- прибавила Элеонора звучным голосом, который должен был пополнить неблагодарное равнодушие мужа.
     Последовало минутное молчание, и голос Гастона де Кастиньяка произнес восклицание, раздавшееся далеко среди светлой ночи.
     - Да благословит Бог проводника Аквитании!
     Его возглас повторился криками всех этих сильных и пылких людей, так как все знали, что у Жильберта не было другой цели, как только честь, и тридцать человек, сопровождавших его, рассказывали повсюду, что часто он бодрствовал ночью, желая дать возможность им заснуть, отдавал лучшее другим и с необычайной мягкостью обращался с теми, кем предводительствовал. Во время этих восклицаний Элеонора взяла руку молодого человека в свои и склонилась, чтобы разговаривать с ним,