гда держаться холодно и недоступно,  не  выказывая  иначе,  как  в
минуту крайней опасности, своей правящей воли, а заодно и вообще ни малейших
признаков человечности, так что сам капитан уже становится как бы  не  живым
существом, а скалой или, вернее, заряженной пушкой, которой, пока не  придет
пора метать громы, просто нечего сказать.
   Если так, то вполне понятно, что,  повинуясь  долгой  привычке  к  такому
нечеловеческому  поведению,  испанский  капитан  и  теперь,  при   настоящем
состоянии судна, сохраняет все ту же надменную позу, быть может,  безвредную
или  даже  подходящую  на  хорошо  оснащенном  судне,  каким  "Сан-Доминик",
вероятно, был при выходе в плавание, но теперь по меньшей  мере  неуместную.
Возможно, испанец считал, что капитаны, как  боги,  во  всех  случаях  жизни
должны оставаться недоступны  для  смертных.  А  всего  вернее,  его  сонное
высокомерие - это не более  как  попытка  скрыть  собственное  бессилие,  не
жизненное правило, а простая уловка. Как  бы  то  ни  было,  но  чем  больше
капитан Делано наблюдал нарочитую или невольную холодность  дона  Бенито  ко
всем и вся, тем меньше он чувствовал себя лично ею задетым.
   Да и не один только капитан занимал его  внимание.  Шумная  беспорядочная
сутолока на палубе многострадального "Сан-Доминика" не могла  не  оскорблять
взор американца, привыкшего к  спокойной  семейственной  упорядоченности  на
своем зверобое. Здесь нарушалась не только матросская дисциплина, но  подчас
обыкновенная пристойность. Причиной этого, по мнению капитана  Делано,  было
главным  образом  отсутствие  вахтенных  офицеров,  которым  на  многолюдном
корабле поручаются, наряду с более высокими обязанностями, и,  так  сказать,
полицейские  функции.  Правда,  седовласые  щипальщики  пакли  с  высоты  по
временам увещевали своих чернокожих соплеменников; но,  укрощая  одного  или
другого, пресекая отдельные стычки, они были бессильны установить на  палубе
в целом хоть  какой-то  порядок.  "Сан-Доминик"  был  в  положении  большого
трансатлантического эмигрантского судна, на борту которого среди его  живого
груза есть, без сомнения, немало люден тихих  и  безобидных,  как  тюки  или
ящики, однако такие мягкие люди ничего не могут сделать против своих  буйных
соседей, и тут нужна твердая рука помощника капитана. "Сан-Доминику", как  и
эмигрантским кораблям, нужны были  строгие  вахтенные  офицеры.  Но  на  его
палубах не видно было даже и четвертого помощника капитана.
   Гостю весьма любопытно было поподробнее узнать обстоятельства,  приведшие
к такому опустошению в  командном  составе  и  его  последствиям;  ибо  хотя
кое-какое общее представление о бедственном плавании "Сан-Доминика" у него и
сложилось по жалобам и стенаниям обступивших  его  в  первые  минуты  людей,
однако подробности до сих  пор  оставались  ему  неизвестны.  Об  этом,  без
сомнения, лучше всех мог рассказать сам капитан. Правда, обращаться опять  к
неприветливому, надменному испанцу было  неприятно.  Однако  капитан  Делано
все-таки собрался с духом и, подойдя к дону  Бенито,  еще  раз  выразил  ему
доброжелательное сочувствие, прибавив, что,  если  бы  он  (капитан  Делано)
лучше знал все  несчастия  "Сан-Доминика",  его  помощь,  наверно,  была  бы
действеннее. Быть может, дон Бенито любезно расскажет ему, что и как с  ними
произошло?
   Дон Бенито вздрогнул; потом, словно  разбуженный  лунатик,  посмотрел  на
своего гостя бессмысленным, пустым взглядом; и  наконец  потупился.  В  этой
позе он и остался стоять, не поднимая головы, так что в конце концов капитан
Делано, в свою очередь, сильно смутившись, вынужден был поступить  столь  же
невежливо: повернуться к испанцу спиной  и  уйти,  в  надежде,  что  удастся
расспросить кого-нибудь из белых матросов. Но он не сделал и пяти шагов, как
дон Бенито взволнованным голосом окликнул его, извинился  за  свою  минутную
рассеянность и сказал, что готов удовлетворить его интерес.
   Почти во все время последовавшего рассказа  капитаны  стояли  на  шканцах
вдвоем, не считая слуги, и никто не мешал их разговору.
   - Вот уже сто девяносто дней, - начал испанец своим сиплым шепотом, - как
этот корабль с полным составом команды и судовых офицеров  и  с  несколькими
каютными пассажирами, всего  числом  около  пятидесяти  человек,  отплыл  из
Буэнос-Айреса в Лиму, имея на борту разнообразный груз: парагвайский  чай  и
прочее, а также, - он сделал жест в направлении полубака, - вот этих негров,
из которых теперь осталось, как вы можете видеть, едва ли сто пятьдесят, а в
то время было более трехсот душ. У мыса Горн  нас  настиг  шторм.  Во  время
этого шторма я за одно мгновение лишился сразу трех своих лучших  помощников
и пятнадцати матросов, их всех снесло за борт вместе с  грота-реем,  который
вдруг обломился под ними,  когда  они  пытались  обить  шестами  обледенелый
парус. Чтобы облегчить корпус, за борт были выкинуты наиболее тяжелые тюки с
мате, а также почти все бочонки с пресной водой, которые были  принайтовлены
к палубе. И это последнее  вынужденное  действие  послужило  причиной  наших
бедствий, когда на смену штормам пришел затяжной штиль. Когда...
   Но здесь его прервал припадок мучительного кашля, вызванный,  несомненно,
душевными страданиями. Черный слуга  обхватил  дона  Бенито,  не  давая  ему
упасть, и, вытащив из кармана флакон с лекарством, прижал к  губам  хозяина.
Тот немного пришел в себя. Но черный слуга, боясь, как бы капитан  не  упал,
по-прежнему обнимал его одной рукой и не отводил от его лица  встревоженного
взгляда, ища на нем знаков улучшения или ухудшения.
   Испанец же продолжал свой рассказ, но теперь отрывисто и невнятно,  точно
во сне:
   - О, боже мой! Чем пережить то, что я пережил, с  радостью  приветствовал
бы я жесточайший шторм! Но...
   Тут его снова прервал припадок удушающего кашля, и  он,  обессиленный,  с
окрасившимися кровью  губами  и  закрытыми  глазами,  упал  на  руки  своего
телохранителя.
   - Хозяин заговаривается. Он думал о чуме, которая разразилась у нас после
шторма, - с жалобным вздохом пояснил слуга. - Бедный, бедный хозяин! -  Одну
руку он прижал к сердцу, а другой отер больному губы. - Но будьте терпеливы,
капитан, - вновь обратился он к  капитану  Делано,  -  Эти  припадки  длятся
недолго; хозяин скоро придет в себя.
   Дон Бенито действительно оправился и продолжал свое повествование; но так
как вел он его урывками, по частям, здесь будет  передана  лишь  суть  этого
рассказа.
   Итак, "Сан-Доминик" сначала много дней носило штормом за  мысом  Горн,  а
после этого на борту началась цинга, от которой умерло много белых и негров.
К тому времени, когда они наконец обогнули мыс Горн и вышли в  Тихий  океан,
их паруса и рангоут были в самом жалком состоянии и оставшиеся в живых члены
команды, из которых многие были измождены болезнью,  оказались  не  в  силах
вести судно на север курсом бейдевинд при сильном юго-восточном  ветре,  так
что,  почти  не  управляемое,  его  несколько  дней  и   ночей   сносило   к
северо-западу, пока наконец  ветер  вдруг  не  стих,  оставив  "Сан-Доминик"
штилевать в неведомых тропических водах. И тут-то отсутствие на палубе бочек
с пресной водой оказалось столь же гибельным, как прежде их  наличие.  Вслед
за цингой пришла злокачественная лихорадка, вызванная или, во всяком случае,
отягощенная недостатком воды, а страшный зной быстро довершил ее дело, унеся
за борт, подобно штормовой волне, целые семьи африканцев  и  пропорционально
еще гораздо больше испанцев, в том числе, по несчастной  игре  случайностей,
всех судовых офицеров. Вот  почему,  когда  подул  наконец  свежий  западный
ветер, паруса пришлось просто-напросто отвязывать,  а  не  крепить  к  реям,
отчего они быстро пришли в полную ветхость и висели  теперь,  как  нищенское
отрепье. Чтобы возместить  потери  в  экипаже  и  пополнить  запасы  воды  и
парусины, капитан при первой же возможности взял курс  на  Вальдивию,  самый
южный цивилизованный порт Чили и всей Южной Америки; но  при  их  подходе  к
берегу снова разыгралась непогода, и  они  не  смогли  даже  издали  увидеть
желанную гавань. С тех пор, почти без команды, почти  без  парусов  и  воды,
по-прежнему то и дело отдавая морю своих мертвецов,  "Сан-Доминик"  носился,
подобно волану, туда и обратно по воле ветра, то попадая во  власть  морских
течений,  то  без  движения  зарастая  водорослями  во  время  штилей.   Как
заблудившийся в лесу человек, он все кружил и кружил по собственному следу.
   - Но как ни велики бедствия, -  глухо  продолжал  дон  Бенито,  с  трудом
оборачиваясь в объятиях своего  слуги,  -  я  должен  быть  благодарен  этим
неграм, которых  вы  здесь  видите.  Они,  хотя  на  ваш  взгляд  и  кажутся
необузданными, в действительности вели себя гораздо разумнее,  чем  даже  их
хозяин мог бы от них ожидать.
   Здесь ему снова сделалось дурно, он начал заговариваться, но  потом  взял
себя в руки и продолжал рассказ уже не так путано.
   - Да, да, их хозяин не ошибся, когда  уверял  меня,  что  его  неграм  не
понадобятся оковы. Они в продолжение всего плавания оставались на палубе,  а
не сидели в трюме, как принято на невольничьих  судах,  и  с  самого  начала
пользовались свободой передвижения.
   Новый приступ дурноты, сопровождающийся бредом, и снова, придя в себя, он
продолжал:
   - Но в первую очередь, клянусь небом, я должен быть благодарен  вот  ему,
Бабо, и не только за спасение моей собственной жизни, но и за  умиротворение
тех его неразумных братьев, которые в трудную минуту готовы были возроптать.
   - Ах, хозяин, - вздохнул черный слуга, понурившись,  -  не  говорите  обо
мне. О Бабо нечего говорить, он только выполняет свой долг.
   - Верная душа! - воскликнул капитан Делано. - Дон  Бенито,  такому  другу
можно позавидовать  -  такому  рабу,  я  должен  бы  сказать,  но  мой  язык
отказывается назвать его рабом.
   И действительно, хозяин и  слуга  стояли  перед  ним  в  обнимку,  черный
поддерживал белого, и капитан Делано не мог  не  восхититься  этой  картиной
воплощенной преданности, с одной стороны, и  полного  доверия  -  с  другой.
Впечатление еще усиливала разница в одежде, подчеркивающая положение того  и
другого. На испанце был просторный чилийский кафтан черного  бархата,  белые
короткие панталоны и чулки, серебряные пряжки под коленом и на  башмаке;  на
голове - высокое сомбреро из тонкой соломки; у пояса  на  перевязи  -  узкая
шпага с серебряной  рукоятью,  и  по  сей  день  неизменная  деталь  костюма
южноамериканских джентльменов, предназначенная более  для  пользы,  чем  для
украшения. Во всем его облике сохранялась, за исключением тех  минут,  когда
его схватывали нервные судороги, определенная строгая торжественность, никак
не вязавшаяся с беспорядком, царившим вокруг, и прежде всего на баке, в этом
грязном, захламленном гетто, населенном чернокожими.
   Слуга же был одет в одни только широкие штаны, скроенные, как можно  было
догадаться по заплатам и грубым швам, из обрывков старого топселя; они  были
чистые и подхвачены у пояса куском крученого троса, что  вместе  с  кротким,
молящим   выражением   лица   придавало   ему   сходство   с   нищенствующим
монахом-францисканцем.
   Быть может, и неуместный в глазах  простодушного  американца,  и  странно
противоречащий бедственному положению судна, наряд дона Бенито  отвечал  тем
не менее моде, распространенной в то время среди южноамериканцев его класса.
Хотя в это плавание он и вышел из Буэнос-Айреса, однако был, по его  словам,
уроженцем и жителем  Чили,  где  мужчины  в  то  время  еще  не  перешли  на
прозаический сюртук и некогда плебейские брюки, но сохранили, с  неизбежными
изменениями,  свой  живописный  национальный  костюм.  И  все   же,   будучи
сопоставлено с мрачной историей корабля и с сумрачным лицом самого капитана,
пышное его  одеяние  выглядело  довольно  дико,  приводя  на  ум  разодетого
английского вельможу, ковыляющего Ђо Лондону во время чумы.
   Самым интересным  и  даже  удивительным  в  рассказе  испанца  был  столь
необыкновенно  долгий  по  тем  широтам,  о  которых  шла  речь,   штиль   и
соответственно затянувшийся дрейф "Сан-Доминика". Ничего  не  говоря  вслух,
американец про себя подумал, что, наверно, в затянувшемся дрейфе повинно все
же отчасти и неумелое управление судном, и  невысокое  искусство  навигации.
Глядя на маленькие желтые руки дона Бенито, капитан легко мог заключить, что
тот попал в капитаны не от матросской помпы, а из  пассажирского  салона,  -
приходилось ли удивляться неумелости там, где отсутствие опыта сочеталось  с
болезнью, молодостью и аристократизмом? Так по-демократически судил  капитан
Делано.
   Однако сочувствие  заглушило  в  нем  неодобрительные  мысли,  и  он,  по
окончании рассказа, еще раз выразив соболезнования,  уведомил  испанца,  что
готов не только, как говорил раньше, напоить и накормить его команду,  но  с
удовольствием поможет ему также завезти на борт запас питьевой воды  и  даже
даст парусины и канатов; более того, он  согласен  сам  пойти  на  жертву  и
отдать дону Бенито трех своих лучших помощников  для  временного  исполнения
обязанностей палубных офицеров на "Сан-Доминике", с тем чтобы  испанец  мог,
не откладывая, отправиться в  Консепсьон  и  там  полностью  оснастить  свой
корабль для плавания в порт назначения - Лиму.
   Такая щедрость не оставила равнодушным даже больного  дона  Бенито.  Лицо
его вдруг просветлело и залилось лихорадочным румянцем, взволнованный взгляд
открыто   устремился   навстречу   дружескому   взгляду   гостя.   Казалось,
благодарность переполняла его.
   - Хозяину вредно волноваться, - прошептал черный слуга, взяв дона  Бенито
за руку, и, тихо бормоча слова успокоения, отвел его в сторону.
   Когда же дон Бенито снова приблизился, капитан Делано с горечью убедился,
что вспыхнувшие было в нем надежды опять  угасли,  как  угас  и  болезненный
румянец, на мгновение осветивший его лицо.  С  неприветливой,  хмурой  миной
испанец пригласил гостя подняться на высокий ют "Сан-Доминика" и освежиться,
если возможно, еле ощутимым дыханием ветра.
   За время его рассказа капитан Делано не  раз  вздрагивал,  вдруг  услышав
перезвон топоров в руках точильщиков-негров прямо у себя  над  головой;  его
удивляло, почему им позволяется производить такой шум,  да  еще  над  самыми
шканцами, не щадя слуха больного капитана; а так как топоры  эти  имели  вид
достаточно зловещий, а их усердные точильщики - тем более,  капитан  Делано,
сказать по правде, не без тайной неохоты и даже, может быть, содрогания,  но
с притворной готовностью  принял  это  приглашение.  А  тут  еще,  послушный
капризам этикета, дон Бенито, сам страшный как смерть, с пышным  кастильским
поклоном предложил ему первым подняться по лестнице туда, где по правую и по
левую руку на высоте последней  ступеньки  восседали  над  грозными  грудами
ржавых лезвий двое чернокожих оружейников и стражей.  Внутренне  поеживаясь,
ступил меж ними добрый капитан Делано, и от сознания, что  они  оказались  у
него за спиной, у него, как у дуэлянта на поединке, напряглись икры ног.
   Но стоило ему обернуться и увидеть, как  они  все  шестеро,  точно  шесть
бессмысленных шарманщиков, продолжают свою работу, ничего не видя и не слыша
вокруг, и он поневоле улыбнулся собственным навязчивым опасениям.
   Потом, когда они стояли с доном Бенито на высоком юте и глядели  вниз  на
палубу, на глазах у капитана Делано снова произошел странный случай, о каких
велась речь выше. Трое чернокожих и двое испанцев сидели вместе  на  люке  и
выскребали большую деревянную тарелку, на которой еще сохранились остатки их
недавней скудной трапезы. Внезапно один  из  негров,  разозленный  какими-то
словами белого, схватился за нож и, хотя кто-то из щипальщиков пакли громким
голосом пытался его образумить, не обратил на этот окрик никакого внимания и
нанес белому матросу удар по голове, так что хлынула кровь.
   Пораженный  капитан  Делано  спросил,  что  это   значит.   Дон   Бенито,
по-прежнему без кровинки в лице, пробормотал в ответ, что  "молодежь  просто
резвится".
   - Довольно опасная резвость, - заметил капитан Делано. - Случись такое на
борту "Холостяцкой услады", наказание не заставило бы себя ждать.  При  этих
словах испанец вздрогнул  и  устремил  на  американца  полубезумный  взгляд;
потом, словно очнувшись, с прежней вялостью отозвался:
   - О, несомненно, несомненно, сеньор.
   "Может быть, - подумал капитан Делано, - этот немощный человек - не более
как "бумажный капитан", из тех, что смотрят сквозь пальцы на зло, с  которым
им не под силу справиться? Я не знаю зрелища плачевнее, чем командир,  когда
он командир только по названию".
   - Мне кажется, дон Бенито, - вслух сказал он, глядя на щипальщика  пакли,
который пытался остановить ссору,  -  что  самое  разумное  было  бы  занять
работой всех ваших негров, в особенности кто помоложе, как бы бесполезна эта
работа ни была и как бы бедственно ни было положение судна. Да что там! Даже
я с моей горсткой людей вынужден к  этому  прибегать.  Однажды  у  меня  вся
команда, кроме вахтенных, трое суток плела на шканцах маты  для  капитанской
каюты, когда сам я уже считал корабль мой,  со  всеми  матами  и  матросами,
погибшим и целиком отдался на волю свирепствовавшему шторму,  перед  которым
был бессилен.
   - Несомненно, несомненно, - пробормотал в ответ дон Бенито.
   - Впрочем, - продолжал капитан Делано,  переводя  взгляд  со  щипальщиков
пакли на сидящих поблизости точильщиков, - я вижу, что некоторые у вас и без
того при деле.
   - Да, - последовал рассеянный ответ.
   - Вон те старики, потрясающие  кулаками  со  своих  кафедр,  -  продолжал
капитан Делано, указывая на щипальщиков пакли, - они, по-моему, своего  рода
старосты у остальных, хотя их, как видно, не всегда слушают. Добровольно  ли
они взяли на себя эту  роль,  дон  Бенито,  или  же  это  вы  приставили  их
пастырями к вашему черному стаду?
   - Во всем, что они делают, они следуют моим распоряжениям, -  раздраженно
отвечал испанец, словно расслышал в тоне гостя издевку.
   - А вот эти дикари, эти шаманы, - продолжал капитан  Делано,  все  еще  с
неприятным чувством поглядывая туда, где нет-нет  да  посверкивала  сталь  в
руках усердных точильщиков. - Очень  уж  странное  у  них  занятие,  вам  не
кажется, дон Бенито?
   - Во время шторма, - объяснил испанец, - те из наших грузов, что не  были
вышвырнуты за борт для спасения судна, сильно пострадали от  соленой  влаги.
Поэтому, когда мы  вышли  в  спокойные  воды,  я  распорядился  каждый  день
вытаскивать из трюма на палубу по  нескольку  ящиков  ножей  и  топоров  для
осмотра и очистки.
   - Разумная вещь, дон Бенито. Вы ведь один из владельцев корабля и  груза,
не так ли? Но рабы, верно, не ваши?
   - Я владею всем, что вы здесь видите, - нетерпеливо отозвался дон Бенито.
- Кроме  чернокожих.  Они  почти  все  принадлежали  моему  покойному  другу
Алехандро Аранде.
   Произнеся это  имя,  дон  Бенито  вдруг  изменился  в  лице,  колени  его
подогнулись, и черный слуга опять должен был поддержать хозяина.
   Капитану Делано легко было понять, что так  мучило  оставшегося  в  живых
друга. Он переждал немного и, чтобы подтвердить свою догадку, спросил:
   - Позвольте узнать у вас, дон Бенито, поскольку вы недавно говорили мне о
пассажирах "Сан-Доминика", не сопровождал ли ваш друг,  смерть  которого  вы
так оплакиваете, не сопровождал ли он своих негров в этом плавании?
   - Да.
   - И умер от лихорадки?
   - Умер от лихорадки. О, если бы я мог...
   Испанец затрепетал и снова смолк.
   - Простите меня, - медленно проговорил капитан Делано, - но я  по  своему
печальному опыту могу судить о том, что  для  вас  особенно  непереносимо  в
вашем горе. Мне тоже когда-то выпало на  долю  потерять  во  время  плавания
близкого человека, родного брата, он был  у  меня  суперкарго.  Увер