имая,  куда
вдруг девалась его добыча. Такое преследование  кокосового  ореха  иной  раз
продолжалось часами.
   Второй день Праздника тыкв начался под еще более оглушительный  шум,  чем
первый. Казалось, целая армия барабанщиков гулко ударяла в бессчетные,  туго
натянутые овечьи кожи. Разбуженный этим грохотом, я вскочил  и  увидел,  что
все в доме Мархейо уже собрались уходить. Мне было интересно, какую  новость
предвещает столь  громкое  начало,  а  также  хотелось  посмотреть,  что  за
инструменты производят такой ужасный шум, поэтому я вместе  с  островитянами
отправился в Священные рощи.
   На широком, довольно открытом пространстве от дома Тай до большого камня,
по которому туда подымаются, равно как и в самом доме, не было на  этот  раз
ни одного мужчины - одни только женщины под влиянием непонятного возбуждения
плясали и кружились повсюду, издавая громкие возгласы.
   Помню, меня позабавил вид пяти старух, которые держались очень  прямо  и,
вытянув вдоль боков руки, совершенно  обнаженные,  без  устали  подпрыгивали
высоко в воздух, словно палки в воде, когда их толкнешь  на  воду,  а  потом
отпустишь. С лицом, преисполненным глубочайшей серьезности,  они  продолжали
это свое удивительное занятие, не давая себе ни минуты передышки.  Никто  на
них особого внимания  не  обращал,  но  я,  должен  честно  признаться,  что
называется, выпучил на них глаза.
   Желая просветиться насчет того, что увидел, я обратился  к  Кори-Кори,  и
мой ученый друг тут же приступил к подробным разъяснениям, но я смог  понять
только, что эти прыгающие женщины - безутешные вдовы,  чьи  супруги  пали  в
сражениях много лун назад, о каковом несчастье почтенные матроны с  тех  пор
оповещают соплеменников на каждом празднестве. Было очевидно, что  в  глазах
Кори-Кори это служило вполне достаточным основанием для  такого  несолидного
поведения, но мне, признаюсь, оно все же показалось неуместным.
   Оставив сокрушающихся вдовиц, мы прошли к площадке  хула-хула.  Здесь  на
тесном квадрате собралось чуть ли не все население долины. Зрелище это  было
весьма примечательное. В тени бамбукового навеса вокруг  площадки  возлежали
старшие вожди и воины,  а  в  середине,  под  роскошным  кровом  раскидистых
ветвей, преспокойно лежали все, кого только можно было  себе  вообразить.  В
глубине площадки, на ступенях гигантских алтарей стояли корзины  из  листьев
кокоса, наполненные хлебными плодами,  лежали  свитки  тапы,  грозди  спелых
бананов, груды яблок мэмми, золотистые фрукты арту и жареные свиные туши  на
больших деревянных подносах, красиво украшенные зеленью, а  у  ног  свирепых
идолов были сложены как попало примитивные орудия войны.  В  нижние  ступени
обоих алтарей были также вставлены длинные шесты, а к  концам  их  привязаны
корзины из листьев, полные всевозможных плодов. Под  этими-то  шестами  были
установлены в два ряда огромные барабаны,  достигающие  пятнадцати  футов  в
высоту. Это были распиленные куски полых древесных стволов, сверху затянутые
акульей  кожей  и  испещренные  по  бокам  какими-то  замысловатыми  резными
узорами. На разной высоте они были обвиты  пестрыми  перевязями  из  цветной
соломы, и кое-где с них свешивались полосы тапы.  Позади  этих  инструментов
были установлены легкие  возвышения,  и  на  них  стояли  молодые  тайпийцы,
которые ударяли ладонями по натянутой коже  и  тем  производили  невероятный
грохот, разбудивший меня в то утро. То один, то другой музыкант спрыгивал на
площадку и смешивался с толпой, но его место сразу же занимал доброволец  со
свежими,  нерастраченными  силами.  Благодаря  этому   здесь   поддерживался
беспрестанный грохот такой силы, что, кажется, никакой Пандемониум не мог бы
с этим сравниться.
   Ровно в центре площадки в пол были воткнуты по меньшей мере  сто  длинных
шестов - свежесрезанные с ободранной корой и развевающимися на концах узкими
полосками белой тапы, они были обнесены  невысокой  тростниковой  изгородью.
Каково их назначение, я так и не смог узнать.
   Другую  своеобразную  черту  этой  сцены  составляли  десятка  два  лысых
стариков, которые, скрестив ноги, сидели на своего рода  маленьких  кафедрах
под  деревьями.  Почтенные  эти  старцы,  очевидно  священнослужители,   без
перерыва тянули какой-то однообразный напев, впрочем совершенно  заглушаемый
барабанным боем. В правой руке каждый  держал  тонкого  плетения  соломенный
веер с массивной черной деревянной ручкой и без устали им помахивал.
   Но ни на барабанщиков,  ни  на  жрецов  никто  не  обращал  ни  малейшего
внимания, все, кто там были, самозабвенно болтали и смеялись,  курили,  пили
арву и ели. Весь дикарский оркестр мог бы с тем  же  успехом,  и  с  немалой
пользой для присутствующих и для оркестрантов, вообще прекратить этот адский
шум.
   Напрасно я допытывался  у  Кори-Кори  и  у  других  о  смысле  того,  что
происходило.  Все  их  объяснения  звучали  такой   дикой   абракадаброй   и
сопровождались такой бешеной жестикуляцией, что мне  ничего  не  оставалось,
как махнуть рукой.  Весь  день  грохотали  барабаны,  пели  жрецы,  а  толпа
веселилась и пировала, и только на закате, когда все разошлись, в  Священных
рощах вновь воцарилась тишина и покой. На  третий  день  все  повторилось  и
продолжалось  до  вечера,  с  наступлением  же  вечера  необыкновенный  этот
праздник кончился.
 
 
 - 24 - 
 
   Хотя мои попытки выяснить природу Праздника тыкв потерпели крах, я все же
убежден, что в главном, если не во всем, он носил религиозный характер.  Как
религиозное торжество он, однако, вовсе не согласуется с жуткими  описаниями
полинезийских ритуалов, напечатанными у нас за последние годы, в частности с
картинами жизни на только что христианизированных островах,  которыми  щедро
одарили  нас  миссионеры.  Если  бы  не  их  священный  сан,   гарантирующий
совершенную чистоту их намерений, я готов был бы подозревать, что миссионеры
нарочно преувеличивают ужасы язычества, дабы возвеличить  свой  бескорыстный
подвиг. Помню, в одной книге, где речь идет о Вашингтоновых, иначе  Северных
Маркизских  островах,  туземцы  недвусмысленно  и  настойчиво  обвиняются  в
принесении человеческих жертв  на  алтари  своих  богов.  В  этой  же  книге
приводится подробное описание  их  религии,  перечисляются  всевозможные  их
суеверия, разъясняется иерархия жреческого сословия. По бесконечному перечню
всех этих каннибальских архиепископов, епископов, архидиаконов, пребендариев
и прочих священнослужителей более  низких  степеней  можно  подумать,  будто
духовенство далеко  превосходит  числом  все  остальное  население  и  будто
несчастные туземцы  страдают  от  его  засилия  еще  больше,  нежели  жители
папистских государств. Подобные описания рассчитаны также  на  то,  чтобы  у
читателя  создалось  впечатление,  будто   человеческие   жертвы   ежедневно
поджариваются и подаются на  алтари;  повсечастно  свершаются  невообразимые
жестокости; и вообще, темные эти язычники пребывают в состоянии самом жалком
и ничтожном из-за своих нелепых диких суеверий. Следует,  впрочем,  иметь  в
виду, что перечисленные сведения сообщил миру человек,  по  его  собственным
словам, побывавший только на одном из  островов  архипелага,  проведший  там
всего лишь две недели, притом на ночь возвращавшийся к себе  на  корабль,  а
днем совершавший небольшие  светские  экскурсии  на  берег  в  сопровождении
вооруженных солдат.
   Я лично могу лишь сказать, что, сколько я ни разгуливал по долине  Тайпи,
я ни разу не наблюдал никаких зверств. Если бы они совершались на Маркизских
островах, уж конечно, они не ускользнули бы от внимания того, кто  несколько
месяцев провел с дикарями, нимало не отошедшими от первобытного состояния  и
прославленными как самое кровожадное племя в Южных морях.
   Дело  в  том,  что  в  научных  исследованиях  о  полинезийской   религии
содержится основательная доля чепухи. Ученые-туристы, авторы  таких  трудов,
черпают свои сведения преимущественно  у  старых  моряков,  которые  некогда
бороздили воды Южных  морей  и,  может  быть,  даже  жили  на  Тихоокеанских
островах. Какой-нибудь Джек, прославленный мастер плетения небылиц, с младых
ногтей приученный заворачивать в кубрике чудеса какие похлеще,  выступает  в
роли специалиста по тому острову, на котором он немного пожил, и,  усвоив  с
десятка два слов местного языка, готов познакомить вас  с  народом,  на  нем
говорящим. Естественное желание придать себе веса в глазах нового  слушателя
побуждает его притворяться, будто он знает куда больше, чем на самом деле. И
в ответ на расспросы он сообщает не только все  то,  что  ему  известно,  но
также и многое другое, а если и этого окажется недостаточно - пожалуйста, он
без труда может рассказать еще.  Жадность,  с  какой  записываются  все  его
рассказы, приятно  щекочет  его  самолюбие,  и  чем  доверчивее  оказывается
слушатель, тем больше разгуливается его воображение.  Он  отлично  понимает,
каких сведений от него ждут, и поставляет их в неограниченном количестве.
   Это не домысел, я сам был знаком с подобными  специалистами  и  раза  два
присутствовал при их беседах с интересующимися людьми.
   Когда такой высокоученый путешественник возвращается на родину вместе  со
своими собранными фантастическими материалами, он обычно садится за книгу  о
народах, которые повидал. Но  вместо  того  чтобы  изобразить  их  веселыми,
простодушными дикарями, ведущими жизнь в неге,  изобилии  и  невинности,  он
углубляется в сложные и солидные рассуждения о неких загадочных суевериях  и
обычаях, о которых знает так же мало,  как  и  сами  туземцы.  У  него  было
недостаточно времени и слишком  мало  возможностей,  чтобы  познакомиться  с
обычаями, которые он берется описывать, и он просто  перечисляет  услышанное
от других, не затрудняясь увязать концы с концами  и  придать  повествованию
видимость правдоподобия; так что если бы его книгу  перевели  на  язык  того
народа, чью историю она якобы содержит,  она  показалась  бы  там  не  менее
удивительной, чем в Америке, и еще гораздо менее правдоподобной.
   Я, со  своей  стороны,  честно  признаюсь,  что  совершенно  не  способен
удовлетворить любопытство тех, кто хотел бы узнать о теологии тайпийцев.  Не
уверен даже, что сами  тайпийцы  способны  это  сделать.  Они  либо  слишком
ленивы, либо слишком разумны, чтобы беспокоиться из-за каких-то  абстрактных
религиозных проблем. За то время, что я у них  прожил,  не  было  ни  одного
конклава, ни собора, на котором бы затрагивались и решались  принципы  веры.
Здесь царила, как видно, полная свобода совести.  Кто  хотел,  мог  молиться
неказистому богу с вислым бутылкоподобным носом и жирными  обрубками-руками,
кое-как сложенными на  груди;  а  другие  поклонялись  какому-то  священному
чурбану, ни на что не похожему и потому едва ли заслуживающему даже названия
идола.  Островитяне  всегда  с  молчаливым  уважением  относились   к   моим
собственным взглядам на религию, и я счел бы себя бестактным и невоспитанным
человеком, если бы стал любопытничать насчет их веры.
   Но хотя мои сведения о местной религии, несомненно, очень  ограничены,  я
обнаружил у них один суеверный обряд, весьма меня заинтересовавший.
   В одном из самых удаленных уголков долины Тайпи, по  соседству  от  озера
Файавэй - как я окрестил место наших лодочных прогулок, - где в два ряда  по
обоим берегам ручья растут зеленые пальмы и  колышут  лиственными  рукавами,
словно машут вслед бегущей воде, стояла гробница какого-то вождя. Как и  все
прочие здешние  сооружения,  она  была  воздвигнута  на  небольшой  каменной
площадке пай-пай, однако  значительно  более  высокой,  чем  бывают  пай-пай
обычно, и потому заметной издалека. Легкая кровля  из  выгоревших  пальмовых
листьев венчала ее, словно повисший в  воздухе  балдахин,  -  только  вблизи
видно было, что его поддерживали по углам четыре тонких бамбуковых  столбика
чуть выше человеческого роста.  Вокруг  была  расчищена  небольшая  полянка,
огороженная четырьмя стволами кокосовых пальм, лежащими на  четырех  тяжелых
краеугольных камнях. Место это было священным. О строжайшем запрете  -  табу
предупреждал мистический свиток белой тапы,  подвешенный  на  белом  [*Белый
цвет на Маркизских островах, видимо, вообще считается священным. - Г. М.] же
шнурке к верхушке воткнутого в землю тонкого шеста. И запрет, как видно,  ни
разу не был нарушен. Здесь стояла могильная тишина, прекрасен и величав  был
пустынный покой этих мест, а мягкие тени высоких пальм - о, я  вижу  их  как
сейчас! - нависали над затерянным храмом,  словно  стараясь  укрыть  его  от
назойливых солнечных лучей.
   Откуда бы вы ни подходили к заповедному месту,  гробница  усопшего  вождя
видна была издалека; он  сидел  на  корме  боевого  челна,  укрепленного  на
подставке чуть выше уровня пай-пай.  Челнок  был  футов  семи  в  длину,  из
какого-то темного красивого дерева, покрытый  сложной  резьбой  и  увешанный
украшениями из цветной  плетеной  соломы,  в  которой  кое-где  поблескивали
морские раковины; ряд таких же раковин тянулся поясом по обоим бортам.  Сама
фигура вождя - из чего она была сделана, я не знаю - была закутана в  мантию
из коричневой тапы, виднелись только кисти рук и голова, искусно  вырезанная
из дерева и увенчанная роскошным плюмажем. Красиво выгнутые перья  неустанно
колыхались и раскачивались над  челом  вождя,  послушные  слабому  дуновению
морского ветра,  проникавшему  в  этот  сокровенный  уголок.  Концы  длинных
пальмовых листьев свисали с кровли,  и  в  просветы  между  ними  виден  был
почивший воин, сжимающий в руках боевое весло, вероятно, гребущий, - он всем
телом подался вперед, наклонив голову; он спешил своим путем. А напротив, не
отводя от него вечного взора, прямо в лицо ему  глядел  человеческий  череп,
установленный на носу челнока, -  словно  эта  замогильная  носовая  фигура,
повернутая задом наперед, смеялась над нетерпением гребца.
   Когда я первый раз попал в это необыкновенное место,  Кори-Кори  объяснил
мне, - во всяком случае, так я его понял,  -  что  вождь  плывет  в  царство
радости и хлебных плодов - полинезийский рай, где хлебные деревья ежеминутно
роняют на землю спелые шары, а бананы и кокосы всегда имеются в избытке; там
целую вечность возлежат на циновках, еще более мягких, чем в долине Тайпи, и
каждый день купаются в кокосовом масле, погружая в  мягчайшую  из  жидкостей
светящиеся тела. В этой блаженной стране вдоволь перьев, кабаньих  клыков  и
кашалотовых зубов,  куда  более  драгоценных,  чем  блестящие  безделушки  и
цветная тапа белого человека; и, что самое замечательное, множество  женщин,
значительно  превосходящих  прелестями  дочерей  земли.  Словом,  прекрасное
место, как полагал Кори-Кори, хотя едва ли так уж намного лучше, чем  долина
Тайпи. Я спросил, не хочется ли ему последовать туда за этим воином. Да нет,
ответил он, ему и здесь хорошо, но когда-нибудь и он,  наверное,  отправится
туда в своем собственном челноке.
   Я как будто бы вполне понимал, что говорит Кори-Кори.  Но  он  все  время
употреблял одно выражение, сопровождая  его  каким-то  особенным  жестом,  и
смысл этого высказывания я  никак  не  мог  постичь.  Думаю,  что  это  была
пословица; я и потом не раз слышал от него эти же слова и, по-моему,  в  том
же самом значении. Вообще, у Кори-Кори было в запасе множество таких кратких
складных изречений,  которыми  он  любил  украшать  беседу,  и  всякий  раз,
прибегая к ним, давал понять, что тем самым вопрос исчерпан - лучше и больше
тут уж ничего не скажешь.
   Может ли статься, что на мой вопрос, не хочет ли он отправиться в райские
кущи, где столько хлебных  плодов,  кокосов  и  юных  красавиц,  он  ответил
изречением вроде нашего, толкующего насчет журавля в небе и синицы в  руках?
Если так, Кори-Кори,  несомненно,  весьма  рассудительный  и  умный  молодой
человек, и у меня не хватает слов, чтобы выразить свое восхищение.
   Когда бы ни случилось мне во время прогулок по  долине  очутиться  вблизи
этого мавзолея, я неизменно сворачивал с пути, чтобы его посетить: чем-то он
притягивал меня. Облокотясь на ограду и подолгу следя за тем, как  колышутся
роскошные перья  над  головою  удивительного  истукана,  послушные  морскому
ветру, тихо гудящему меж  высоких  пальм,  я  любил  поддаваться  очарованию
местных поверий и почти видел, что суровый воин в самом деле держит  путь  в
небо.  Тогда,  собравшись  уходить,  я  желал  ему  счастливого  и  быстрого
плавания. Греби же, о доблестный вождь, поспешай в страну духов.  На  земной
взгляд, движение твое неприметно,  но  оком  веры  я  вижу,  как  твой  челн
разрезает светлые волны, что катятся, обгоняя тебя, и разбиваются  о  смутно
встающий впереди берег.
   Странное это поверье служит лишь еще одним доказательством того, что, как
ни мало образован человек, его бессмертную душу все равно неотступно  влечет
неведомое будущее.
   Хотя теологические теории островитян оставались  для  меня  загадкой,  их
ежедневная религиозная практика  была  открыта  моему  наблюдению.  Нередко,
проходя мимо маленьких кумирен, приютившихся  под  тенью  Священных  рощ,  я
видел принесенные жертвы: загнившие плоды, разложенные на простом алтаре или
висящие в разваливающихся корзинах  вокруг  грубого,  неказистого  идола;  я
побывал на празднике; я ежедневно созерцал оскаленных богов,  выстроенных  в
шеренгу на площадке хула-хула; я часто встречался с людьми, которых имел все
основания считать жрецами.  Но  кумирни  были  явно  заброшены;  трехдневное
празднество оказалось всего лишь веселым сборищем, идолы - не опаснее  любых
других поленьев, а жрецы - первыми весельчаками в долине.
   Словом, надо признаться, что религия у тайпийцев  была  не  слишком-то  в
моде: божественные проблемы мало занимали легкомысленных обитателей  долины,
а справляя свои многочисленные праздники, они просто искали в них  для  себя
развлечений.
   Забавным доказательством этого был один  обряд,  который  часто  исполнял
Мехеви вместе со многими другими вождями и воинами; но я никогда  не  видел,
чтобы в нем принимали участие женщины.
   Среди тех, кого я  причислял  к  духовному  сословию  долины,  был  один,
особенно привлекавший мое внимание; я считал, что  он  не  иначе  как  глава
этого сословия. Это был величественного вида человек в расцвете лет  и  сил,
со взглядом снисходительным и добрым.  Звали  его  Колори.  По  тому,  какой
властью  он  пользовался,  как  заправлял  Праздником  тыкв,  как  гладко  и
невозмутимо было его лицо, какие мистические  знаки  были  вытатуированы  по
всему его телу, и прежде всего по тому, что он часто носил нечто вроде митры
-  высокий  головной  убор,  состоящий  из  целой  кокосовой  ветви,   прямо
подымающейся над теменем, листья которой пропущены за  ушами  и  собраны  на
затылке, - по всему этому я угадал в нем лорда-архиепископа долины Тайпи.
   Колори был вроде рыцаря-храмовника, священник и в то же  время  воин,  он
нередко щеголял в маркизском боевом облачении и всегда имел при себе длинное
копье,  снизу  оканчивающееся  не  веслом,  как  у   других,   а   маленьким
препротивным болваном. Очевидно, оно служило эмблемой его двойственной роли.
Одним концом в битве телесной он разил  врагов  своего  племени,  а  другим,
словно крючковатым  пастушьим  посохом,  наводил  и  блюл  порядок  в  своем
духовном стаде. Но это еще не все, что  я  могу  рассказать  о  Колори.  Его
воинственное преосвященство обычно носил с собой некий предмет, напоминавший
сломанную боевую дубинку. Рукоять была запеленута обрывками  белой  тапы,  а
толстый конец, который должен был изображать  человеческую  голову,  украшал
малиновый  лоскут   европейского   производства.   Не   требовалось   особой
проницательности, чтобы понять, что предмет  этот  почитался  как  божество.
Рядом с большими свирепыми идолами-хранителями алтарей на площадке хула-хула
он казался просто пигмее