е того как работа
подвигалась к концу, на него стала находить тоска. Он
жестоко клеймил себя, издевался над собой, презирал себя.
Кьоу с терпением великого полководца утешал его, ласкал,
успокаивая всевозможными доводами, не давая ему уйти от
картины.
   К концу месяца Уайт объявил, что картина окончена.
Юпитер, Вашингтон, ангелы, облака, пушки и прочее. Лицо
художника было бледно, губы кривились. Он сказал, что
президенту картина пришлась по душе. Ее решили повесить в
Национальной галерее героев и государственных деятелей.
Художнику было предложено завтра же явиться в Casa Morena за
деньгами. В назначенный час он ушел из гостиницы, ни слова
не отвечая на веселую болтовню Кьоу.
   Через час он вошел в комнату, где его ждал Кьоу, швырнул
шляпу на пол и уселся на стол.
   - Билли, - сказал он с натугой, сдавленным голосом. - У
меня есть небольшой капитал, вложенный в дело моего брата на
Западе. Эти-то деньги и дают мне возможность изучать
искусство и жить. Я возьму у брата мою долю и возвращу тебе
то, что ты потратил на эту затею.
   - Как! - вскричал Кьоу и вскочил со стула. - Он не
заплатил за картину?
   - Заплатил, заплатил, - сказал Уайт. - Но картины больше
нет, нет и платы Если интересно, послушай. Дело
поучительное. Президент и я стояли рядом и смотрели на
картину. Его секретарь принес чек на десять тысяч долларов,
- для предъявления в нью-йоркский банк. Чуть только в руке
у меня оказалась эта бумажка, я буквально сошел с ума. Я
разорвал ее в мелкие клочки и швырнул на пол. Невдалеке
стоял маляр и красил колонны дворика, возле него было ведро
с краской. Я взял его огромную кисть и в одну минуту
замазал весь этот десятитысячный кошмар. Потом поклонился и
вышел. Президент не двинулся с места, не сказал ни слова.
Он был ошеломлен неожиданностью. Я знаю, Билли, что я
поступил не по-товарищески, но иначе я не мог, пойми!
   На улице послышался шум. В городе было неспокойно.
Смешанный, все растущий ропот вдруг пронзили резкие крики:
   - Bajo el traidor!.. Muerte al traidor! (3)
   - Слышишь? - воскликнул огорченный Уайт. - Я немного
понимаю по-испански. Они кричат: долой изменника! Я
слышал эти крики и раньше. Они кричат обо мне. Изменник -
это я. Я изменил искусству. Я не мог не уничтожить
картину.
   - Долой дурака! Долой идиота! Эти крики были бы более
кстати, - сказал Кьоу, пылая возмущением. - Ты уничтожил
десять тысяч долларов, разорвал их, как старую тряпку,
потому что тебя мучает совесть, что ты извел на пять
долларов красок иначе, чем тебе хотелось. В следующий раз,
когда у меня будет какой- нибудь коммерческий план, я поведу
своего компаньона к нотариусу и заставлю его присягнуть, что
он никогда не слышал слова "идеал".
   Кьоу выбежал из комнаты в бешенстве. Уайт не обратил
никакого внимания на его свирепые чувства. Презрение Билли
Кьоу было для него ничто по сравнению с тем презрением к
себе самому, от которого он только что спасся.
   А в Коралио недовольство росло. Вспышка была неизбежна.
Всех раздражало появление в городе краснощекого
толстяка-англичанина, который, как говорили, был агентом
британских властей и вел тайные переговоры с президентом о
таких торговых сделках, в результате которых весь народ
должен был оказаться в кабале у иностранной державы.
Говорили, что президент предоставил англичанам самые дорогие
концессии, что весь государственный долг будет передан
англичанам и что в обеспечение долга им будут сданы все
таможни. Долготерпеливый народ решил, наконец, заявить свой
протест.
   В этот вечер в Коралио и в других городах послышался
голос народного гнева. Шумные толпы, беспорядочные, но
грозные, запрудили улицы. Они свергли с пьедестал а
бронзовую статую президента, стоявшую посреди площади, и
разбили ее на куски. Они сорвали с общественных зданий
мраморные доски, где прославлялись деяния "Великого
освободителя". Его портреты в правительственных учреждениях
были уничтожены. Толпа атаковала даже Casa Morena, но была
рассеяна войсками, которые остались верны президенту. Всю
ночь царствовал террор.
   Лосада доказал свое величие тем, что к полудню следующего
дня в городе был восстановлен порядок, а сам он снова стал
полновластным диктатором. Он напечатал правительственное
сообщение о том, что никаких переговоров с Англией он не вел
и не намерен вести. Сэр Стаффорд Воан, краснощекий
британец, заявил от своего имени в газетах и в особых
афишах, что его пребывание в этих местах лишено
международного значения. Он просто путешественник, турист.
Он (по его словам) и в глаза не видал президента и ни разу
не разговаривал с ним.
   Во время всей этой смуты Уайт готовился к обратному пути.
Пароход отходил через два-три дня. Около полудня Кьоу,
непоседа, взял свой фотографический аппарат, чтобы
как-нибудь убить слишком медленно ползущие часы. Город был
снова спокоен, как будто и не бунтовал никогда.
   Спустя некоторое время Кьоу влетел в гостиницу с каким-то
особенным, решительно- сосредоточенным видом. Он удалился в
тот темный чулан, в котором обычно проявлял свои снимки.
   Оттуда он прошел на балкон, где сидел Уайт. На лице у
него играла яркая, хищная, злая улыбка.
   - Знаешь, что это такое? - спросил он, показывая издали
маленький фотографический снимок, наклеенный на картонку.
   - Снимок сеньориты, сидящей на стуле, - аллитерация
непреднамеренная, - лениво сказал Уайт.
   - Нет, - сказал Кьоу, и глаза у него засверкали. - Это
не снимок, а выстрел. Это жестянка с динамитом. Это
золотой рудник. Это чек от президента на двадцать тысяч
долларов, да, сэр, двадцать тысяч, и на этот раз картина
испорчена не будет. Никакой болтовни о высоком назначении
искусства. Искусство! Ты, мазилка с вонючими тюбиками! Я
окончательна перешиб тебя кодаком. Посмотри-ка, что это
такое!
   Уайт взял карточку и протяжно свистнул.
   - Черт! - воскликнул он. - В городе будет бунт, если ты
покажешь этот снимок. Но как ты раздобыл его, Билли?
   - Знаешь эту высокую стену вокруг президентского сада?
Там, позади дворца? Я пробрался к ней, снять весь город с
высоты. Вижу: из стены выпал камешек, и штукатурка чуть
держится. Думаю, дай-ка посмотрю, как растет у президента
капуста. И вдруг предо мною в двадцати шагах - этот сэр
англичанин вместе с президентом, за столиком. На столике
бумаги, и оба они воркуют над ними, совсем как два пирата.
Славное местечко в саду, тенистое, уединенное. Кругом
пальмы, апельсинные деревья, а на траве ведерко с
шампанским, тут же под рукой. Я почувствовал, что пришла
моя очередь создать нечто великое в искусстве. Я приставил
аппарат к отверстию в стене и нажал кнопку. Как раз в эту
минуту те двое стали пожимать друг другу руки - они
закончили свою тайную сделку, - видишь, это так и вышло на
снимке.
   Кьоу надел пиджак и шляпу.
   - Что же ты думаешь сделать с этим? - спросил Уайт.
   - Я! - воскликнул обиженным тоном Кьоу. - Я привяжу к
нему красную ленточку и повешу у себя над камином. Ты меня
изумляешь, ей-богу! Я уйду, а ты, пожалуйста, прикинь-ка в
уме, какой именно пряничный деспот захочет приобрести мою
картинку для своей частной коллекции, лишь бы только она не
попала ни к кому постороннему.
   Солнце уже обагрило верхушки кокосовых пальм, когда Билли
Кьоу вернулся из Casa Morena. Художник встретил его
вопросительным взглядом. Кьоу кивнул головой и тотчас же
растянулся на койке, подложив руки под голову.
   - Я видел его. Он заплатил деньги, вполне превосходно.
Сначала меня не хотели пускать к нему. Я сказал, что это
очень важно. Да, да, этот президент молодчина. Способная
бестия. Безусловно деловое устройство мозгов. Мне стоило
только показать ему снимок и назвать мою цену. Он
улыбнулся, пошел к несгораемому шкафу и вынул деньги. С
такой легкостью он выложил на стол двадцать новеньких
бумажек по тысяче долларов, как я бы положил один доллар и
двадцать пять центов. Хорошие бумажки, хрустят, как сухая
трава во время пожара.
   - Дай пощупать, - сказал с любопытством Уайт. - Я еще
никогда не видал тысячедолларовой бумажки.
   Кьоу отозвался не сразу. - Кэрри, - сказал он рассеянно,
- тебе дорого твое искусство, не правда ли?
   - Да, - сказал тот. - Ради искусства я готов
пожертвовать и своими собственными деньгами и деньгами моих
милых друзей.
   - Вчера я думал, что ты идиот, - спокойно сказал Кьоу, -
но сегодня я переменил свое мнение. Или, вернее, я оказался
таким же идиотом, как ты. Я никогда не отрекался от
жульничества, но всегда искал равного по силам противника, с
которым стоило бы потягаться и мозгами и капиталом. Но
схватить человека за горло и ввинтить в него винт - нет,
темная это работа, и она носит гнусное имя... Она
называется... ну, да ты понимаешь. Ты знаешь, что такое
профанация искусства... Я почувствовал... ну да ладно. Я
разорвал свою карточку, положил клочки на пачку денег, да и
отодвинул все назад к президенту. "Простите меня, мистер
Лосада, - сказал я, - но, мне кажется, я ошибся в цене.
Получайте свою фотографию бесплатно". Теперь, Кэрри,
бери-ка ты карандаш, мы составим маленький счетик. Не может
быть, чтобы от нашего капитала не осталось достаточной суммы
тебе на жареную колбасу, когда ты вернешься в свою
нью-йоркскую берлогу.

------------------------------------------------------------

   1) - Кони-Айленд - остров близ Нью Йорка, где
        сосредоточены балаганы, качели, американские горы и пр.
   2) - Чонси Депью (1834-1928) - известный американский
        адвокат и оратор.
   3) - Долой изменника! Смерть изменнику! (испан.).


                            * * *

                              XV

                            Дикки

                                   Перевод К. Чуковского

Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/

   Последовательность в Анчурии не в моде. Политические
бури, бушующие там, перемежаются с глубоким затишьем.
Похоже, что даже Время вешает каждый день свою косу на сук
апельсинного дерева, чтобы спокойно вздремнуть и выкурить
папиросу.
   Побунтовав против президента Лосады, страна успокоилась и
no-прежнему терпимо взирала на злоупотребления, в которых
обвиняла его. В Коралио вчерашние политические враги ходили
под ручку, забыв на время все несходство своих убеждений.
   Неудача художественной экспедиции не обескуражила Кьоу.
Он падал, как кошка, не разбиваясь. Никакие обиды Фортуны
не в силах были изменить его мягкую поступь. Еще на
горизонте не рассеялся дым парохода, на котором уехал Уайт,
а Кьоу уже пустился работать своим синим карандашом. Стоило
ему сказать одно слово Джедди - и торговый дом Брэнигэн и
компания предоставил ему в кредит любые товары. В тот самый
день, когда Уайт приехал в Нью-Йорк, Кьоу, замыкая караван
из пяти мулов, навьюченных скобяным товаром и ножами,
двинулся внутрь страны, в мрачные, грозные горы. Там
племена краснокожих намывают золотой песок из золотоносных
ручьев, и когда товар доставляют им на место, торговля в
Кордильерах идет бойко и muy bueno. В Коралио Время сложило
крылья и томной походкой шло своим дремотным путем. Те, кто
больше всех наполнял весельем эти душные часы, уже уехали.
Клэнси помчался в Калао, где, как ему говорили, шел бой.
Джедди, чей спокойный и приветливый характер в свое время
сильно помог ему в борьбе с расслабляющим действием лотоса,
был теперь семьянин, домосед: он был счастлив со своей
яркой орхидеей Паулой и никогда не вспоминал о таинственной
запечатанной бутылке, секрет которой, теперь уже не
представлявший интереса, надежно хранило море.
   Недаром Морж, самый сообразительный зверь, эклектик всех
зверей, поместил сургуч в середине своей программы, среди
многих других развлекательных номеров.
   Этвуд уехал - хитроумный Этвуд с гостеприимной задней
веранды. Правда, оставался доктор Грэгг; но история о
трепанации черепа по-прежнему кипела в нем, как лава
вулкана, и каждую минуту готова была вырваться наружу, а эта
катастрофа, по совести, не могла служить к уменьшению скуки.
   Мелодия нового консула звучала в унисон с печальными
волнами и безжалостной зеленью тропиков: мелодии Шехерезады
и Круглого Стола были чужды его лютне. Гудвин был занят
большими проектами, а в свободное время никуда не ходил,
потому что полюбил домоседство.
   Прежние дружеские связи распались. Иностранная колония
скучала.
   И вдруг с облаков свалился Дикки Малони и занял своей
особой весь город.
   Никто не знал, откуда он приехал и каким образом очутился
в Коралио. Вдруг в один прекрасный день его увидели на
улице, вот и все. Впоследствии он утверждал, будто прибыл
на фруктовом пароходе "Тор"; но в списках тогдашних
пассажиров этого парохода никакого Малони не значилось.
Впрочем, любопытство, вызванное его появлением, скоро
улеглось: мало ли какой рыбы не выбрасывают на берег волны
Караибского моря.
   Это был подвижной, беспечный молодой человек.
Привлекательные серые глаза, неотразимая улыбка, смуглое -
или очень загорелое - лицо и огненно-рыжие волосы, такие
рыжие, каких в этих местах еще никогда не видали.
По-испански он говорил так же хорошо, как и по-английски; в
кармане у него серебра было вдоволь, и скоро он сделался
желанным гостем повсюду. У него была большая слабость, к
vino blanco (1), и скоро весь город узнал, что он один может
выпить больше, чем любые три человека в Коралио. Все звали
его Дикки; куда бы он ни пришел, всюду встречали его веселым
приветом - все, в особенности местные жители, у которых его
изумительные рыжие волосы и простота в обращении вызывали
восторг и зависть. Куда бы вы ни пошли, вы непременно
увидите Дикки или услышите его искренний смех; вечно он был
окружен, толпой почитателей, которые любили его и за хороший
характер и за то, что он охотно угощал белым вином.
   Много было толков и догадок, зачем он приехал сюда, но
вскоре все стало ясно: Дикки открыл лавочку для продажи
сластей, табака и различных индейских изделий - шелковых
вышивок, туфлей и плетеных камышовых корзин. Но и после
этого он не переменил своего нрава: день и ночь играл в
карты с comandante, с начальником таможни, шефом полиции и
прочими гуляками из местных чиновников.
   Однажды Дикки увидел Пасу, дочь мадамы Ортис; она сидела
у боковой двери отеля де лос Эстранхерос. И в первый раз за
все время своего пребывания в Коралио Дикки остановился как
вкопанный, но сейчас же снова сорвался с места и кинулся с
быстротою лани разыскивать местного франта Васкеса, чтобы
тот представил его Пасе.
   Молодые люди называли Пасу "La Santita Naranjadita".
Naranjadita по-испански означает некоторый оттенок цвета. У
англичан такого слова нет. Описательно и приблизительно мы
могли бы перевести это так: "Святая с
замечательно-прекрасно- деликатно-апельсинно-золотистым
отливом". Такова и была дочь мадамы Ортис.
   Мадама Ортис продавала ром и другие напитки. А ром, да
будет вам известно, компенсирует недостатки всех прочих
товаров. Ибо не забывайте, что изготовление рома является в
Анчурии монополией правительства, а продавать изделия
государства есть дело вполне респектабельное. Кроме того,
самый строгий цензор нравов не мог бы найти в учреждении
мадамы Ортис никакого изъяна. Посетители пили очень робко и
мрачно, как на похоронах, ибо у мадамы было такое старинное
и пышное родословное дерево, что оно не допускало
легкомысленных шуток даже у сидящих за бутылкою рома. Разве
она не была из рода Иглесиа, которые прибыли сюда вместе с
Пизарро? И разве ее покойный супруг не был comisionado de
caminos y puentes (2) во всей этой области?
   По вечерам Паса сидела у окна, в комнатке рядом с
распивочной, и сонно перебирала струны гитары. И вскоре в
эту комнатку по двое, по трое входили молодые кабаллеро и
садились у стены на стулья. Их целью была осада сердца
молодой "Santita". Их система (не единственная и, вероятно,
не лучшая в мире) заключалась в том, что они выпячивали
грудь, принимая воинственные позы, и выкуривали бездну
папирос. Даже святые с золотисто-апельсинным отливом
предпочитают, чтобы за ними ухаживали как-нибудь иначе.
   Донья Паса заполняла периоды отравленного никотином
молчания звуками своей гитары и с удивлением думала:
неужели все романы, которые она читала о галантных и
более... более осязательных кавалерах, - ложь? Через
определенные промежутки времени в комнату вплывала из
пульперии мадама; что-то в ее взгляде вызывало жажду, и
тогда слышалось шуршание накрахмаленных белых брюк, - это
один из кабаллеро направлялся к стойке.
   Что рано или поздно на этом поприще появится Дикки
Малони, можно было предсказать с полной уверенностью. Мало
оставалось дверей в Коралио, куда бы он не совал свою рыжую
голову.
   В невероятно короткий срок после того, как он впервые
увидел Пасу, он уже сидел с нею рядом, у самой качалки, на
которой сидела она. У него были свои собственные правила
ухаживания за молодыми девицами: молчаливое сидение у стены
не входило в его программу. Он предпочитал атаку на близкой
дистанции. Взять крепость одним концентрированным, пылким,
красноречивым, неотразимым штурмом - такова, была его боевая
задача.
   Род Пасы был один из самых аристократических и горделивых
во всей стране. Кроме того, у нее были и большие личные
достоинства - два года, проведенные ею в одном
новоорлеанском училище, поставили ее значительно выше
заурядных коралийских девиц. Она требовала от судьбы
гораздо больше. И все же она покорилась первому попавшемуся
рыжему нахалу с бойким языком и приятной улыбкой, потому что
он ухаживал за нею как следует.
   Вскоре Дикки повел ее в маленькую церковку, тут же на
площади, и ко всем именам Пасы прибавилось еще одно:
"миссис Малони".
   И вот довелось ей - с такими кроткими, святыми глазами, с
фигурой терракотовой Психеи - сидеть за покинутым прилавком
убогой лавчонки, покуда ее Дикки пьянствовал и
разгильдяйничал со своими беспутными приятелями.
   Женщины, как известно, по природе бессознательно склонны
к добру, и потому все соседки с большим удовольствием стали
запускать в нее шпильки и колоть ее поведением ее молодого
супруга. Она обратилась к ним с прекрасным и печальным
презрением.
   - Вы, коровы, - сказала она им ровным,
хрустально-звенящим голосом. - Что вы знаете о настоящем
мужчине? Все ваши мужья - maromeros (3). Они годятся лишь
на то, чтобы свертывать себе в тени папироски покуда солнце
не припечет их и не выгонит вон. Они, как трутни, валяются
у вас в гамаках, а вы причесываете их и кормите свежими
фруктами. Мой муж не такой. В нем другая кровь, совсем
другая. Пусть себе пьет вино. Когда он выпьет столько, что
можно было бы утопить любого из ваших заморышей, он придет
ко мне сюда, домой, и будет больше мужчиной, чем тысяча
ваших pobrecitos. Тогда он гладит и заплетает мне волосы,
он мне, а не я ему. Он поет мне песни; он снимает с меня
туфли и целует мои ноги, здесь и здесь. И он обнимает
меня... да нет, вы никогда не поймете! Несчастные слепые,
никогда не знавшие мужчины!
   Иногда по ночам странные вещи творились в лавчонке у
Дикки. В переднем помещении, где происходила торговля, было
темно, но в маленькой задней комнатке Дикки и небольшая
кучка его ближайших приятелей сидели за столом и далеко за
полночь тихо беседовали о каких-то делах. Потом он украдкой
выпускал их на улицу, а сам шел наверх, к своей маленькой
"святой". Ночные гости имели вид заговорщиков: темные
костюмы, темные шляпы. Конечно, в конце концов, их темные
дела не ускользнули от внимания жителей, и в городе
поднялись всевозможные толки.
   На иностранцев, живущих в Коралио, Дикки, казалось, не
обращал внимания. Он явно избегал Гудвина. А тот хитрый
маневр, посредством которого ему удалось ускользнуть от
истории доктора Грэгга о трепанации черепа, и до сих пор
вызывает в Коралио восторг как шедевр дипломатической
ловкости.
   Он получал много писем, адресованных "мистеру Дикки
Малони" или "Сеньору Диккею Малони". Паса была очень
польщена: если столько людей желают ему писать,