но: плоды эти не пойдут тебе на пользу и успеха не принесут.
     Ну, как бы то ни было, скажу, что девочка, у которой были пепельные локоны, а глаза - светло-синие, как зимнее мадридское небо, и такие же холодные, улыбнулась, узнав меня; более того - зашумев ломким шелком платья, приподнялась, подалась вперед, опираясь тонкой белой ручкой о раму окна.
     Я стоял у подножки кареты, где сидела моя маленькая дама, и разлитое в воздухе ликование вкупе с тем, что сколько-то лет спустя будут называть атмосферой - атмосферой рыцарственной галантности - придали мне смелости. Способствовало моему порыву и еще одно немаловажное обстоятельство - в то утро одет я был вполне пристойно и даже не без щегольства - в темно-коричневый колет и короткие, до середины икры, штаны: то и другое принадлежало капитану Алатристе, а Каридад Непруха, вооружась иголкой с ниткой, подогнала мне одежонку по росту так, что выглядела она как новая, сидела как влитая.
     - Сегодня совсем не грязно, - произнесла девочка, и голос ее вселил в меня трепет.
     Была в нем какая-то безмятежная обольстительность, а детского ничего не было - даже слишком серьезно и важно для ее возраста звучал он. Так говорят, обращаясь к своим поклонникам, взрослые дамы и актрисы на сцене. Но Анхелика де Алькесар - я в ту пору еще не знал, что именно так ее зовут - была не актриса и не дама, а девочка лет двенадцати.
     Видно, с молоком матери всосала она искусство произносить самые немудрящие слова так, что они обретали иное значение и тайный смысл, а внимавший им ощущал себя мало того что взрослым сильным мужчиной, но - мужчиной единственным на тысячу миль кругом.
     - Совсем не грязно, - эхом отозвался я и продолжал, сам не понимая, что говорю:
     - И это очень жалко, ибо я не могу еще раз услужить вам.
     При этих словах я положил руку на грудь слева, где сердце. Признайте, господа, что я не ударил лицом в эту несуществующую грязь, и обходительные ответ и жест достойны были моей дамы и обстоятельств. Вероятно, так оно и было, потому что девочка не стала притворяться, будто не понимает, о чем я толкую, а улыбнулась мне вновь. И на всем белом свете не было в то мгновенье никого счастливее меня, и никого галантней, и никого, кто с большим правом мог бы зваться настоящим идальго.
     - Это - паж того человека, о котором я вам говорила, - произнесла меж тем девочка, обращаясь к кому-то невидимому в глубине кареты. - Его зовут Иньиго, он живет на улице Аркебузы... - Она снова повернулась ко мне, застывшему разинув рот, ибо я поверить не мог, что она запомнила мое имя. - ..с этим, с капитаном, да? Как его - Летристе? Батисте?
     В полутьме что-то шевельнулось, и вот - из-за плеча девочки появились сначала пальцы с грязными ногтями, а потом и вся рука в черном рукаве. Показался черный колет с красным крестом ордена Калатравы на груди, и, наконец, над маленьким, круглым, чуть накрахмаленным воротником-голильей возникла круглая голова с редкими бесцветно-серыми волосами. Высунувшемуся из окошка человеку по виду было под пятьдесят, и, несмотря на изысканность наряда, все в нем - плебейски-грубые черты лица, толстая шея, мясистый красноватый нос, немытые руки, манера склонять голову набок, а главное - высокомерно-брюзгливый взгляд лавочника, который каким-то образом обрел деньги, власть и влияние - производило отталкивающее впечатление. Мне стало как-то не по себе при мысли о том, что этот отвратительный мужлан не только сидит в одной карете с моей юной прекрасной дамой, но и, вероятно, связан с нею узами родства. Но сильней всего встревожили меня ненависть и злоба, вспыхнувшие в его странно заблестевших глазах при упоминании имени Алатристе.

VII

Улица Прадо

     Следующий день пришелся на воскресенье. Начался он праздником, а для нас с Диего Алатристе едва не закончился большой бедой. Но не будем забегать вперед. Упомянутый мною праздник происходил на улицах, выбранных королем Филиппом Четвертым для торжественного шествия, предваряющего церемонию представления Карла Стюарта инфанте и придворным. В шествии этом по традиции принимал участие, что называется, "весь Мадрид", двигавшийся пешком, верхом и в каретах по улице Майор, между Санта-Мария де ла Альмудена и колоннадой Сан-Фелипе, а потом - вниз, до садов герцога Лермы, монастыря иеронимитов и Прадо де Сан-Херонимо. Улица Майор вела от самого центра города до королевского дворца Алькасар-Реаль, и размещались на ней бесчисленные ювелирные мастерские и модные лавки, а потому после полудня неизменно заполнялась дамами в каретах и нарядными кавалерами, стремившимися привлечь их внимание. Что же касается Прадо, то это было место благословенное - особенно в солнечные зимние дни и летние вечера: сплошь в густой зелени рощ, где струились двадцать три ручья, высились изгороди фруктовых садов, и по обсаженной тополями аллее катились экипажи и расхаживали, ведя оживленную беседу, гуляющие. Помимо того, Прадо издавна было облюбовано распутными придворными, назначавшими там тайные свидания на лоне природы.
     Так что наш славный государь, уже в силу своего цветущего возраста склонный к галантным забавам, решительно не смог бы выбрать место, которое больше подходило бы для первой встречи испанской нашей инфанты и британского претендента на ее руку и сердце. Свидание это, разумеется, должно было проходить в полном соответствии с дипломатическим протоколом и в рамках этикета, принятого при испанском дворе и столь строгого, что жизнь каждого из членов царствующей фамилии была заранее и на много лет вперед расписана даже не по дням, а по часам и минутам. Стоит ли удивляться, что нежданный и негаданный визит принца Уэльского, нагрянувшего в Мадрид, наш король использовал для того, чтобы нарушить этот незыблемый и нерушимый порядок и экспромтом, так сказать, устроить череду празднеств и развлечений.
     Что ж, сказано - сделано, и по воле Филиппа Четвертого выехала бесконечная вереница карет с теми, кто занимал хоть мало-мальски заметное положение при дворе, а мадридское население выступило в роли свидетелей этого парада, приятно щекотавшего национальное самолюбие, да и на англичан, без сомнения, произведшего сильное впечатление, ибо зрелище и в самом деле было красочное и ни на что не похожее. Когда же будущий Карл Первый, король Англии, осведомился о том, будет ли ему позволено приветствовать свою невесту - ну, хотя бы просто поздороваться с ней, - граф Оливарес и прочие советники долго переглядывались со значительным видом, прежде чем рекомендовать его высочеству - опять же с соблюдением всех правил политеса и этикетных тонкостей - августейшую свою губу не раскатывать, ибо и в мыслях допустить нельзя, чтобы кто-нибудь, пусть даже принц Уэльский, который, кстати, еще не представлен официально, говорил с инфантой доньей Марией или с кем бы то ни было из принцесс крови. Не то что говорить - близко подойти нельзя. Увидятся во время процессии - и на том спасибо.
     Я сам стоял тогда в толпе зевак и потому свидетельствую - праздник удался на славу, вышел пышным и утонченным, собрал сливки общества и цвет дворянства, разряженного и принарядившегося, и должен также отметить, что, поскольку наши гости пребывали на нем инкогнито, все вели себя в высшей степени непринужденно. Принц Уэльский, Бекингем, британский посол Бристоль и граф Гондомар, наш посол в Англии находились в карете, стоявшей у Гвадалахарских ворот, и, раз уж строго-настрого было запрещено приветствовать сидевших в ней или вообще обращать на них внимание, была эта карета словно бы невидима - и из окна ее Карл Стюарт наблюдал за вереницей экипажей, везших высочайших особ. И в одном, рядом с двадцатилетней красавицей-королевой Изабеллой де Бурбон увидал он наконец беленькую, миленькую, скромную инфанту донью Марию в полном цвете юности, в осыпанном бриллиантами платье и с голубой лентой на руке - чтобы жених не терзался сомнениями, а узнал сразу. От улицы Майор до Прадо и обратно трижды проехала эта карета мимо кареты англичан, и принц, успев разглядеть даже голубые глаза и золотистую головку, украшенную перьями и драгоценными камнями, влюбился, говорят, в нашу инфанту без памяти. За что купил - за то и продаю, но люди зря не скажут, тем более что англичанин пробыл в Мадриде еще пять месяцев, добиваясь успеха своего сватовства; король же вел себя с ним, как с родным братом, а граф Оливарес, выступая во всем блеске своего несравненного дипломатического искусства, морочил ему голову и водил за нос, придумывая новые и новые отговорки и проволочки.
     Но, хоть и была надежда, что кончится дело свадьбой, повернулось дело так, что англичане приостановили переговоры и стали пакостить нам где могли - главным образом на море, посылая своих пиратов, своих каперов и своих дружков-голландцев, чтоб им всем, сволочам, ни дна ни покрышки, захватывать наши галеры, везущие золото из Индий.
     Вот и остались все заинтересованные стороны при пиковом интересе.
     Капитан Алатристе не послушал доброго совета графа де Гуадальмедина - никуда не сбежал и не стал прятаться. Выше я уже рассказывал, как в то самое утро, когда Мадрид узнал о приезде принца Уэльского, Алатристе прогуливался у Семитрубного Дома, и я имел счастье лицезреть своего хозяина, который задумчиво разглядывал карету с англичанами.
     Неважно, что стоял он, по слову поэта, "усы прикрыв плащом, а брови - шляпой". Трусость и осторожность - разные вещи, а береженого, как известно, бог бережет.
     Капитан словом не обмолвился о засаде и ее последствиях, но я почувствовал - что-то стряслось.
     Ночевать он отправил меня к Непрухе под тем предлогом, что к нему должны прийти люди по делу. Я, однако, сразу понял, что ночь он провел без сна, в обществе двух заряженных пистолетов, шпаги и кинжала. Тем не менее обошлось без происшествий, и с первым светом зари Алатристе смог наконец улечься: вернувшись утром домой, я обнаружил, что масло в коптилке догорело, капитан же спит, не раздеваясь, сложив оружие - да нет, не в том смысле! - сложив оружие так, чтобы под рукой было, дыша приоткрытым ртом ровно и глубоко, нахмурив брови, и даже во сне с лица его не сошло привычное упрямое выражение.
     Капитан Алатристе был фаталистом. Надо думать, его боевое прошлое - ведь он воевал во Фландрии и в Средиземноморье с тринадцати лет, бросив школу и поступив в полк барабанщиком - способствовало тому, что опасности, риск, передряги, неприятности большие и малые, неопределенность и прочие особенности тяжкого и трудного своего бытия воспринимал стоически - так, словно давно научился ничего другого от жизни не ждать. Как будто его имел в виду французский маршал Граммон, когда несколько позже отзывался об испанцах в таких словах: "Свойственное им непоказное мужество проявляется в равной степени и в терпении, с которым выполняют они любую работу, и в стойкости, с которой встречают они опасность... Испанские солдаты редко сетуют на постигшую их неудачу, утешаясь надеждой, что судьба в скором времени окажется к ним более благосклонной..." А вот что писала другая француженка, мадам де Онуа. "Под ударами стихий или судьбы, в нищете обнаруживают они вопреки всему большую смелость, надменность и гордость, нежели в роскоши и благополучии..." Видит бог, это - истинная правда, и я, переживший и эти, и еще более лихие времена - они не замедлили настать - свидетельствую: мадам имеет резон, Что же касается Диего Алатристе, его надменность и гордость были глубоко запрятаны и проявлялись лишь в том, как упорно он замолкал на целые часы. Я, помнится, уже говорил, что не в пример многим и многим бахвалам, залихватски крутившим усы и горланившим на улицах и на всякого рода сборищах, капитан никогда не рассказывал о том, как воевал. Бывало, впрочем, что его однополчане за бурдюком вина вспоминали прошлое, и многое в этих воспоминаниях относилось к нему, а я слушал с жадностью, хотя по малолетству своему видел в Алатристе всего лишь замену отца, павшего с честью за нашего короля, подобно многим другим - не знатного рода, но кремневой породы - людям, которых неустанно рождает наша Испания и о которых Кальдерон - да простит меня за то, что привожу Кальдерона вместо столь любимого им Лопе мой покойный хозяин, в вечном ли блаженстве пре
бывает он сейчас или горит в геенне, - написал так:

     ...Все выдержат в спокойствии надменном,
     Не унижаясь мыслью о деньгах,
     Вовеки не бывало, чтоб презренным
     Крылом бы осенил их лица страх.
     Все вынесут они на поле брани,
     Лишь не снесут к ним обращенной брани.

     Вспоминается мне один случай, произведший на меня в свое время особенное действие потому, что обнаружил в полном блеске дарования капитана Алатристе. Хуан Вигонь, служивший в чине сержанта в кавалерийском полку, разгромленном на песчаных берегах Ньипорта - горе матери, чей сын оказался там и тогда! - несколько раз, используя для наглядности хлебные корки и стаканы с вином, живописал нам злосчастную судьбу испанских войск. Он сам, мой отец и Алатристе оказались в числе тех счастливцев, кому этот прискорбный день суждено было пережить в отличие от пяти тысяч своих соотечественников - и среди них полутора сотен офицеров, - полегших в бою с голландцами, англичанами и французами, которые довольно часто грызлись между собой, но когда представилась счастливая возможность засадить нам по полной, мигом сколотили коалицию. В Ньипорте все вышло очень славно, лучше и не бывает: главнокомандующего, дона Гаспара Сапену убило, адмирал де Арагон и другие командиры кораблей попали в плен, войска наши дрогнули, и, видя, что командиры перебиты, Хуан Вигонь, сам раненный в руку - неделю спустя руку пришлось отнять, потому что антонов огонь прикинулся, - увел жалкие остатки своего эскадрона. И, обернувшись в последний раз, прежде чем унестись во весь опор, увидел, что Картахенский полк, в рядах которого сражались мой отец и Диего Алатристе, пытается покинуть заваленное трупами поле сражения под натиском, как говорится, превосходящих сил противника, осыпавшего испанцев пулями и ядрами. Куда ни глянь, - повествовал однорукий Хуан, - всюду мертвые, умирающие, раненые, разгром полный. И вот под палящим солнцем, в лучах которого песок сверкал нестерпимым слепящим блеском, на сильном ветру, гонявшим по небу облачка порохового дыма и пыли, ощетинясь пиками на четыре стороны света, построясь в каре с пробитыми картечью знаменами посередине, огрызаясь мушкетным огнем, сохраняя строй и смыкая ряды всякий раз, как образовывались в нем бреши от ядер и бомб неприятеля, не осмеливавшегося подойти вплотную и броситься в рукопашную, медленно от
ступают роты Картахенского полка. Отойдут на десять шагов, остановятся, постоят и снова двинутся, не переставая отбиваться, не ускоряя хода, не сбиваясь с шага, размеряемого медленным-медленным рокотом барабанов, грозные даже в час поражения, спокойные и торжественные, как на параде...
     - Картахенский полк прибыл в Ньипорт под вечер, - завершал свой рассказ Хуан Вигонь, единственной рукой двигая по столу корки и кубки. - Пришли тем же мерным, неспешным шагом, да только не все - лишь семьсот человек, а начинали сражение тысяча сто пятьдесят... Среди вернувшихся были и Лопе Бальбоа с Диего Алатристе - черные от пороховой гари, измученные, терзаемые лютой жаждой. Спаслись они тем, что не сломали строй и сохранили хладнокровие посреди всеобщей паники и бегства. А знаете ли вы, что ответил мне Диего, когда я обнял его, поздравляя с тем, что выжил и уцелел?
     Уперся в меня своими глазищами, ледяными, как вода в этих окаянных голландских каналах, и сказал:
     "Где уж нам было бежать - слишком выдохлись".

***

     За ним пришли не ночью, как он ожидал, а когда только начинало вечереть, и вели себя более или менее в рамках закона. Постучали в дверь, и я, отворив, увидел на пороге тощую фигуру лейтенанта Мартина Салданьи. На лестнице и во дворике стояли альгвасилы - я насчитал шестерых - со шпагами наголо.
     Салданья вошел один, закрыл за собой дверь и остановился посреди комнаты, не сняв шляпы и портупеи со шпагой, помимо которой на нем было еще множество кое-чего полезного для смертоубийства. Алатристе поднялся ему навстречу и лишь теперь разжал пальцы, обхватившие рукоять кинжала в тот миг, когда раздался стук в дверь.
     - Клянусь кровью Христовой, Диего, ты со мной играешь в поддавки! - мрачно заговорил полицейский, делая вид, что не замечает лежащих на столе пистолетов. - Мог бы удрать из Мадрида. Или, по крайней мере, перебраться на другую квартиру.
     - Я не тебя ждал.
     - Да уж понимаю, что не меня. - Салданья наконец бросил беглый взгляд на пистолеты, прошелся по комнате, снял и бросил на стол шляпу, прикрыв ею оружие. - Но кого-то все-таки ждал.
     - В чем дело?
     Встревоженный всем происходящим, я застыл в дверях своей каморки. Салданья мельком взглянул на меня и вновь зашагал взад-вперед. Он тоже знавал моего отца - они вместе воевали во Фландрии.
     - Разрази меня гром, если знаю, - ответил он. - Приказано взять тебя под стражу и доставить живым или, если окажешь сопротивление, мертвым.
     - В чем меня обвиняют?
     Салданья уклончиво повел плечом:
     - Никто тебя ни в чем не обвиняет. Мне приказано сопроводить тебя для беседы.
     - Кем приказано?
     - Это тебя не касается. Приказано - и на том конец. - Салданья взглянул на капитана с тоскливым упреком, словно тот был виноват, что он оказался в столь затруднительном положении. - Что ты натворил, Диего? Даже не представляешь, какие тучи собрались над твоей головой.
     Алатристе улыбнулся, но улыбка вышла кривой и невеселой.
     - Я всего лишь согласился выполнить работу, на которую ты же меня, кстати, и подрядил.
     - Будь проклят тот час, когда я это сделал! - Салданья протяжно и шумно вздохнул. - Видит бог, твои заказчики остались не вполне удовлетворены качеством работы.
     - Слишком грязной она оказалась, Мартин.
     - Грязная? Эка невидаль! Можно подумать, за последние тридцать лет тебе поручали дела иного рода! А?
     - Слишком грязно даже для нашего брата.
     - Ладно, хватит! - Салданья вскинул обе руки, как бы заграждая капитану уста и отгоняя искушение услышать нечто большее. - Не желаю ничего знать! В наше время много будешь знать - не скоро состаришься, а до старости не дотянешь... - Он устремил на Алатристе взгляд смущенный и вместе с тем - исполненный решимости:
     - Ну что, по-хорошему пойдешь или как?
     - У меня есть выбор?
     Салданью озадачил этот вопрос, но - лишь на мгновенье.
     - Ну, как тебе сказать... - вынес он свой вердикт. - Я, конечно, могу замешкаться здесь, покуда ты попытаешь счастья с теми, кто остался снаружи...
     Людишки - так себе, не из самых отборных, зато шестеро на одного. Сильно сомневаюсь, что сумеешь прорваться на улицу, не получив двух-трех ударов шпагой, а то и пули.
     - Понятно. А по дороге?
     - И думать забудь - повезем тебя в закрытой карете. Раньше, милый друг, надо было уходить, до того, как мы нагрянули. Времени у тебя было - выше крыши. - Взгляд Салданьи был полон укоризны. - Будь я проклят во веки веков, если ожидал застать тебя здесь!
     - И куда же ты меня повезешь?
     - Не имею права говорить. Я и так сказал гораздо больше, чем должен. - Тут он снова взглянул на меня, а я во все продолжение разговора их молча и неподвижно стоял у двери во вторую нашу комнатенку. - Хочешь, я присмотрю за мальчишкой?
     - Нет. - Алатристе, погруженный в свои размышления, даже не обернулся ко мне. - Непруха о нем позаботится.
     - Воля твоя. Ну - идешь?
     - Скажи мне, куда мы направляемся, Мартин.
     Тот резко мотнул головой:
     - Сто раз тебе повторять? Не имею права!
     - Но ведь не в тюрьму же, так ведь?
     Молчание Салданьи было красноречивей всяких слов, и на лице Алатристе появилась гримаса, в подобных случаях обозначавшая улыбку - Ты должен прикончить меня по дороге? - спросил он тоном столь безмятежным, словно справлялся, не слишком ли сегодня сыро на дворе. Салданья снова покачал головой.
     - Нет. Честное слово, мне приказано доставить тебя живым - если не окажешь сопротивлен