.
     - Дети, - крикнула Мэри, - не смейте  там  ничего  трогать!  Я  достала
парадную посуду. Так не хочешь надеть темный?
     - Не хочу.
     - Марджи разрядится в пух и прах.
     - Ей очень нравится Сивый мерин.
     - Откуда ты знаешь?
     - Она мне говорила.
     - Выдумываешь.
     - Она даже в газету писала об этом.
     - Ну тебя. Смотри, будь с ней любезен.
     - Я буду ухаживать за ней напропалую.
     - Мне казалось, ты сам захочешь  надеть  темный  -  по  случаю  прихода
Марджи.
     - Послушай, травка, пять минут назад мне  было  совершенно  все  равно,
какой костюм надевать- хоть вовсе никакого. Но ты устроила так, что я теперь
'просто должен надеть Сивого мерина.
     - Назло мне?
     - Вот именно.
     Она горестно охнула, точно так же, как Аллен.
     - Что у нас на обед? Я хочу подобрать галстук под цвет мясного блюда.
     - Жареные цыплята. Не узнаешь по запаху?
     - Узнаю, узнаю, Мэри, ты...-  Но  я  не  договорил.  Стоит  ли?  Нельзя
подавлять  национальный  инстинкт.  Ее  привлек  день   распродажи   кур   в
гастрономическом магазине. Дешевле, чем у Марулло. Я не  раз  объяснял  Мэри
секрет этих распродаж  в  фирменных  магазинах.  Соблазнившись  скидкой,  вы
входите в магазин, а там,  глядишь,  накупили  кучу  вещей  уже  без  всякой
скидки, просто так, заодно. Все это понимают, и все это делают.
     Лекция, предназначенная для Мэри-медуницы, засохла на корню. Новый Итен
Аллен Хоули идет в ногу с национальными увлечениями и  по  мере  возможности
обращает их себе на пользу.
     Мэри сказала:
     - Ты меня не обвинишь в вероломстве?
     - Родная моя, какие доблести  или  прегрешения  могут  быть  связаны  с
цыплятами?
     - Понимаешь, уж очень у них дешево.
     - Ты поступила мудро и хозяйственно.
     - Тебе все шуточки.
     У меня в комнате дожидался Аллеи.
     - Можно мне посмотреть твой меч храмовника?
     - Пожалуйста. Он в стенном шкафу, в уголке.
     Это он знал не хуже  меня.  Пока  я  разоблачался,  он  извлек  кожаный
футляр, вытащил меч из нежен, обнажив блестящий  клинок,  и  в  воинственной
позе замер перед зеркалом.
     - Как твое сочинение?
     - Чего?
     - Ты, вероятно, хотел сказать: "Я не расслышал, папа"?
     - Я не расслышал, папа.
     - Я спрашиваю, как твое сочинение?
     - А, сочинение! Отлично!
     - Значит, пишешь?
     - Факт.
     - Как ты сказал?
     - Пишу, папа.
     - Можешь и шляпу посмотреть. В круглой кожаной коробке, на полке.  Перо
что-то желтеет.
     Я влез в большую старинную ванну на ножках в виде  львиных  лап.  В  те
времена размерами не стеснялись, делали так, чтобы можно  было  разлечься  с
комфортом. Я тер тело щеткой, смывая с себя бакалейную лавку  и  все  заботы
дня, потом побрился в ванне, не  глядя,  пальцами  ощупывая  кожу.  В  этом,
бесспорно, есть что-то римское и упадочное. Только причесываться я подошел к
зеркалу. Давно уж я себя не видел. Можно каждый  день  бриться  и  при  этом
никогда себя не видеть, особенно если не очень к тому стремишься. Красота  -
она вся на поверхности, но есть и такая красота, которая  идет  изнутри.  Я,
если уж на то пошло, предпочитаю последнее. Не то чтобы у меня было очень уж
некрасивое  лицо,  просто,  по-моему,  в  нем  нет  ничего  интересного.   Я
попробовал придать своему лицу разные  выражения,  но  из  этого  ничего  не
вышло. Вместо гордого, или просветленного, или грозного, или  лукавого  лица
на меня смотрела все та же физиономия, только гримасничающая на разные лады.
     Пока я был в ванной, Аллен уже  успел  напялить  на  голову  украшенную
страусовым пером шляпу храмовника. Если и у  меня  в  этой  шляпе  такой  же
дурацкий вид, придется перестать ходить на собрания  ложи.  Кожаная  коробка
валялась открытая на полу. Дно было  обтянуто  бархатом,  с  круглым  горбом
посередине, напоминавшим опрокинутую миску.
     - Не знаю, можно ли отбелить пожелтевшее  перо  или  придется  покупать
новое?
     - Если купишь новое, это отдай мне, хорошо?
     - Ну что ж. А где Эллен? Почему не слышно ее писклявого голоска?
     - Она. пишет то сочинение.
     - А ты?
     - Я пока обдумываю план. Но ты все-таки принесешь "Пике"?
     - Если не забуду. Ты бы сам зашел как-нибудь в лавку и взял.
     - Ладно. Можно мне задать один вопрос... папа?
     - Сочту за честь ответить.
     - Верно, что на Главной улице когда-то целых два квартала были наши?
     - Верно.
     - И что у нас были китобойные суда?
     - И это верно.
     - А где же они теперь?
     - Мы их потеряли.
     - Как так?
     - Очень просто - взяли да и потеряли.
     - Ты все шутишь.
     - Это довольно серьезная шутка, если вскрыть ее смысл.
     - А мы сегодня вскрывали лягушку в школе.
     - Полезное занятие. Для вас, но не для лягушки. Какой из этих галстуков
мне надеть?
     - Синий, - сказал он без всякого интереса. - Скажи, когда ты оденешься,
ты бы не мог... не нашлось бы у тебя минуты подняться на чердак.
     - Если за делом, найдется и больше минуты.
     - Нет, правда?
     - Правда.
     - Ладно. Я тогда пойду вперед, зажгу там свет.
     - Я сейчас - вот только завяжу галстук.
     Его шаги гулко зазвенели на голой чердачной лестнице.
     Если, повязывая галстук, я сосредоточиваюсь на этом занятии,  то  концы
скользят и у меня ничего не получается, но если мои пальцы действуют сами по
себе, они отлично справляются со своим делом. Я препоручил галстук  пальцам,
а сам стал думать о чердаке старого дома Хоули, моем чердаке моего дома. Это
вовсе не темный, паутиной увитый каземат для всякого хлама и завали.  Окошки
е частым переплетом пропускают достаточно света, но старинное толстое стекло
придает этому свету лиловатый оттенок, и предметы  в  нем  кажутся  зыбкими,
точно мир, видимый сквозь воду. Убранные на чердак книги не ждут,  когда  их
выбросят вон или пожертвуют Мореходному  училищу.  Они  чинно  восседают  на
полках, дожидаясь вторичного открытия. Стоят там кресла, старомодные  или  с
обветшалой обивкой, но глубокие и удобные. Пыли немного. Если в доме  уборка
- уборка и на чердаке, а так как он большей частью заперт, неоткуда попадать
пыли.
     Помню, как в детстве, устав вгрызаться в адаманты  книг,  или  терзаясь
непонятной тоской, или уйдя в полудреметный мир  фантазии,  который  требует
уединения, я забирался на чердак и подолгу сидел там, свернувшись клубком  в
длинном, по форме тела выгнутом кресле, в лиловатых  сумерках,  льющихся  из
окна. Оттуда хорошо были  видны  четырехугольные.  стропила,  поддерживающие
крышу, - можно  было  рассмотреть,  как  они  плотно  входят  паз  в  паз  и
закрепляются дубовыми шпонками. Особенно там уютно  в  дождь,  все  равно  -
чуть-чуть ли моросит иди льет как из ведра. А книги в мерцающих бликах света
- детские книги с картинками, хозяева которых давно выросли,  оторвались  от
родного корня и разбрелись по свету: "Пустомеля" и выпуски  "Ролло";  богато
иллюстрированные  Божьи   дела   -   "Наводнения",   "Приливы   и   отливы",
"Землетрясения"; "Ад" Гюстава Доре со строфами Данте, забитыми, как кирпичи,
между рисунками; щемящие душу сказки  Ганса  Христиана  Андерсена;  свирепая
жестокость  братьев  Гримм,  величие  "Morte  d'Arthur"  с  рисунками   Обри
Бердслея, болезненного, хилого человечка:  ему  ли  иллюстрировать  могучего
великана  Мэлори?  <"Смерть  Артура"  (франц.)  -  средневековые   предания,
обработанные в XV веке Томасом Мэлори.>
     Я не раз  удивлялся  мудрости  Андерсена.  Король  поверял  свои  тайны
колодцу и мог быть спокоен, что никто его тайн не узнает. Хранитель тайн или
рассказчик должен думать о том, кто  его  слушает  или  читает,  потому  что
сколько слушателей, столько и различных  версий  рассказа.  Каждый  берет  в
рассказе что может и тем самым подгоняет его к своей мерке. Одни выхватывают
из него куски, отбрасывая  остальное,  другие  пропускают  его  сквозь  сито
собственных предрассудков, третьи расцвечивают  его  своей  радостью.  Чтобы
рассказ  дошел,  у  рассказчика  должны  найтись  точки  соприкосновения   с
читателем. Без этого читатель не поверит в чудеса. Рассказ,  предназначенный
Аллену,  должен  быть  совершенно  иначе  построен,  чем  если   я   вздумаю
пересказать его Мари, а для Маррулло пришлось  бы  искать  новую  подходящую
форму. Но, пожалуй, идеал  -  андерсеновский  колодец.  Он  только  слушает,
отголоски же, возникающие в нем, негромки и быстро замирают.
     Все мы,  или  большинство  из  нас,  вскормлены  наукой  девятнадцатого
столетия, которая объявляла несуществующим все, чего не могла объяснить  или
намерить. От этого необъяснимое не перестало существовать, но без нашей, так
сказать, санкции. Мы упорно не желаем  замечать  то,  чему  не  можем  найти
объяснение, и таким образом многое в мире остается уделом  детей,  безумцев,
дурачков и мистиков, больше заинтересованных в явлении, чем в его  причинах.
У мира есть свой чердак,  куда  убрано  множество  старинных.  и  прелестных
вещей, которые мы не хотим иметь перед глазами, но не решаемся выбросить.
     Одинокая лампочка без абажура свисает с  потолочной  балки.  Настил  из
сосновых, вытесанных. вручную досок  в  два  дюйма  толщиной  и  в  двадцать
шириной достаточно прочен, чтобы выдержать пирамиды ящиков и сундуков, среди
которых теснятся завернутые в бумагу, лампы, вазы и прочие опальные предметы
роскоши. А на открытых полках выстроились в неярком свете поколения книг. Ни
грязи, ни пыли - моя Мэри не знает пощады в борьбе за чистоту и дотошна, как
унтер-офицер. Книги все расставлены в строгом порядке -  по  величине  и  по
цвету переплета.
     Аллен  стоял,  прислонившись  лбом  к  одной  из   верхних   полок,   и
рассматривал книги на нижних. Правой рукой он опирался на рукоятку меча, как
на набалдашник трости.
     - Ты точно живая аллегория, сын мой. Что-нибудь вроде: Юность, Война  и
Знание.
     - Я  хотел  спросить  тебя  -  ты  говорил,  здесь,  пожалуй,  найдется
подходящий материал.
     - Какой материал?
     - Ну, всякая там патриотическая музыка для сочинения.
     - Ах, вот что.  Патриотическая  музыка.  Хорошо.  Нравится  тебе  такой
мотив; "Как ни прекрасна жизнь и как ни дорог нашему сердцу  мир,  но  оковы
рабства не слишком ли дорогая цена за это? Помилуй бог! Не знаю,  что  решат
другие, но для  меня  есть  один  только  выбор:  свобода  или  смерть"  <Из
знаменитой речи Патрика  Генри,  американского  оратора  и  государственного
деятеля XVIII века.>.
     - Ух ты! Здорово запущено.
     - Еще бы. В те времена были титаны на свете.
     - Вот бы мне жить в те времена. Морские пираты. Ух и здорово!  Пиф-паф,
пиф-паф! На абордаж! Кубышки с золотом, красавицы в  шелках  и  бриллиантах.
Вот это жизнь! Папа, а ведь среди наших предков были пираты. Ты сам говорил.
     - Это было пиратство особого рода - они назывались  каперами.  Пожалуй,
им жилось не так сладко, как кажется издали. Сухари да солонина, солонина да
сухари. И цинга тоже была не редкость в те времена.
     - Ну и пусть, я бы не испугался. Я бы захватил золота побольше и привез
домой. Теперь ведь так нельзя.
     - Да, теперь масштабы крупнев и организация  лучше.  И  называется  это
дипломатией.
     - У нас в  школе  есть  мальчик,  который  два  раза  получал  приз  на
телевизионных конкурсах - раз  пятьдесят  долларов,  а  другой  раз  двести.
Здорово, а?
     - Должно быть, способный малый.
     - Он-то? Ничего подобного. Он говорит, там это все на обмане. Главное -
нужно изобрести подход.
     - Подход?
     - Ну да. Например, будто ты калека, или у тебя  старенькая  мама  и  ты
разводишь лягушек, чтобы заработать ей на пропитание. Что-нибудь такое,  что
может пронять публику, - тогда наверняка выберут тебя. У него есть журнал, в
котором напечатано про все-все конкурсы в Америке.  Ты  мне  можешь  достать
такой журнал, папа?
     - Гм, времена пиратства прошли, но дух, видно, жив я поныне.
     - Какой дух?
     - Получать так, задаром. Богатеть без всяких усилий.
     - Ты мне достанешь журнал?
     - Мне казалось, такие затеи не в ходу после всех скандалов со взятками.
     - Черта с два! То есть я хотел сказать; ошибаешься, папа. Просто теперь
это делается немного по-другому. А  хорошо  бы  мне  отхватить  какой-нибудь
приз!
     - Вот именно - Не выиграть, а отхватить.
     - Ну и что? Деньги - все равно деньги, как бы они ни попали в руки.
     - Не могу с этим согласиться. Все равно для денег, но не для того, кому
они, как ты говоришь, попали в руки.
     - А что тут плохого? Законом это не запрещено.  Даже  самые  выдающиеся
люди Америки...
     - О Карл, сын мой, сын мой.
     - Почему Карл?
     - Тебе хочется быть богатым, Аллен? Очень хочется?
     - А что, думаешь, приятно жить без мотоцикла?  Когда,  может,  двадцать
мальчишек раскатывают на мотоциклах. А думаешь, приятно, если дома не то что
машины, телевизора даже нет.
     - Просто ужасно.
     - Да, тебе хорошо говорить. Я вот раз  писал  в  школе  сочинение  "Мои
предки" и написал, что мой прадедушка был шкипером китобойного судна.
     - Что ж, это правда.
     - А весь класс так и загоготал. И знаешь, как меня прозвали после этого
Хоули-Китолоули. Думаешь, приятно?
     - Должно быть, не очень.
     - И если бы еще ты был хоть адвокатом или хоть служил в банке, что  ли.
Вот отхвачу приз, знаешь, что я первым делом сделаю?
     - Ну что, например?
     - Куплю тебе машину, чтобы у тебя  кошки  на  душе  не  скребли,  когда
другие катят мимо.
     Я сказал:
     - Спасибо тебе, Аллен.- В горле у меня пересохло.
     - Не за что, пустяки. Мне-то ведь все равно еще прав не дадут.
     - Вот на этих полках, Аллен, ты найдешь речи всех  выдающихся  деятелей
нашей родины. Очень советую тебе почитать их.
     - Непременно почитаю. Мне это пригодится.
     - Еще бы. Ну, желаю удачи. - Я тихонько спустился с лестницы, облизывая
на ходу губы. Аллен был прав. На душе у меня скребли-таки кошки. Как  только
я уселся в свое большое кресло с лампочкой  на  спинке,  Мэри  принесла  мне
газету.
     - Ах ты, моя добрая.
     - Знаешь, тебе идет этот костюм.
     - А ты не только хорошая хозяйка - ты еще и хороший стратег.
     - Мне нравится этот галстук, он под цвет твоих глаз.
     - Я вижу, ты что-то скрываешь от меня.  Ладно,  ладно.  Хочешь  сделку:
секрет за секрет?
     - Да нет у меня никакого секрета, - сказала она.
     - Нет - так выдумай!
     - Не умею. Говори, Итен, что случилось?
     - А не торчат поблизости любопытные ушки?
     - Нет.
     - Ну, слушай. Приходила сегодня Марджи Янг-Хант. Будто бы за кофе. А  я
думаю, она просто в меня влюблена.
     - Да ну тебя, говори дело.
     - Разговор у нас зашел о вчерашнем гаданье, и я сказал,  что  любопытно
бы раскинуть карты еще раз и посмотреть, выйдет ли опять то же самое.
     - Ты так сказал? Неправда.
     - Правда. И она со мной согласилась.
     - Но ты ведь не одобряешь такие вещи.
     - Когда все складывается благоприятно - одобряю.
     - И ты думаешь, она сегодня повторит гаданье?
     - Если тебя интересует, что я думаю, так, по-моему, она только за тем и
придет.
     - Ну что ты! Ведь это я ее пригласила.
     - Да, когда она тебя навела на это.
     - Ты не любишь Марджи.
     - Напротив, я чувствую, что начинаю ее очень любить и даже уважать.
     - У тебя никогда не поймешь, что в шутку, а что всерьез.
     Тут вошла Эллен, тихонечко, так что неизвестно было,  подслушивала  она
или нет.  Впрочем,  наверно,  подслушивала.  Эллен  тринадцать  лет,  и  она
девчонка во всем, подевчоночьи нежная и грустная, веселая и  чувствительная,
даже сентиментальная, когда ей это зачем-нибудь нужно. Она сейчас как тесто,
которое только-только начинает подходить. Может, будет хорошенькой, а может,
и не очень. Она любит прислониться к чему-нибудь, часто прислоняется ко мне,
дышит мне в лицо, а дыхание у нее нежное, как у  теленка.  И  ластиться  она
любит.
     Эллен облокотилась на ручку кресла, в котором я сидел,  и  прислонилась
худеньким плечиком к моему плечу. Провела розовым пальцем по  моему  рукаву,
погладила волоски у запястья, так что мне даже щекотно стало. Светлый  пушок
у нее на руке блестел под лампочкой, как золотая  пыль.  Хитрушка  она,  да,
верно, все они, девчонки, такие.
     - Маникюр? - сказал я.
     - Светлым лаком мама не позволяет. А у тебя ногти корявые.
     - Да ну?
     - Но чистые.
     - Я их вычистил щеткой.
     - Терпеть не могу, у кого грязные ногти, как у Аллена.
     - Может быть, ты вообще Аллена терпеть не можешь?
     - Ненавижу.
     - Вот даже как. Что же ты смотришь - убей его, и дело с концом.
     - Глупый папка. - Она тихонько почесала у меня за ухом. Подозреваю, что
уже не один малец из-за нее лишился покоя.
     - Ты, говорят, вовсю работаешь над сочинением?
     - А, наябедничал уже!
     - Ну и как, успешно?
     - Очень! Вот. увидишь. Я тебе дам прочесть, когда кончу.
     - Польщен. Я вижу, ты принарядилась, по случаю гостей...
     - Ты про это старье? Вот завтра я надену новое платье.
     - Правильно. В церкви будут мальчики.
     - Подумаешь, мальчики. Я ненавижу мальчиков.
     - Это мне известно. Непримиримая вражда - твой лозунг. Я и  сам  их  не
очень люблю. Ну а теперь отодвинься немножко. Я хочу почитать газету.
     Она взвилась, как кинозвезда двадцатых годов, и отомстила мне  тут  же,
без промедлений:
     - Когда ты разбогатеешь?
     Да, плохо придется с ней кому-то. Первым моим побуждением было схватить
ее и отшлепать, но ведь именно этого она и добивалась. Мне показалось, что у
нее и глаза подведены. Состраданья в ее  взгляде  было  не  больше,  чем  во
взгляде пантеры.
     - В следующую пятницу, - сказал я.
     - А нельзя  ли  поскорее?  Надоела  мне  бедность.  -  И  она  проворно
выскользнула из комнаты. Подслушивать у дверей тоже в ее духе. Я люблю ее, и
это странно, ведь в ней все то, что мне ненавистно в других, но тем не менее
я души в ней не чаю.
     Не суждено мне было прочесть газету. Не успел я развернуть ее,  явилась
Марджи Янг-Хант. Она была причесана как-то по-особенному,  по-парикмахерски.
Мэри, верно, знает, как такие прически делаются, я - нет.
     Утренняя Марджи, приходившая в лавку за кофе, подстерегала меня,  точно
капкан-медведя. Вечерняя вся была нацелена на Мэри. Если ее зад  и  пружинил
на ходу, это было незаметно. Если ее строгий костюм и скрывал что-нибудь, он
это скрывал надежно. Приятнейшая гостья для любой хозяйки -  всегда  готовая
помочь, любезная, обходительная, тактичная, скромная. Со мной она  держалась
так, как будто мне  с  утра  прибавилось  лет  сорок.  Что  за  удивительные
создания женщины! Не могу ими не восхищаться, даже если  не  совсем  понимаю
их.
     Марджи и Мэри затянули обычную светскую литанию:  "Что  вы  сделали  со
своими волосами?"... "Мне нравится"... "Это ваш цвет. Ни в  коем  случае  не
меняйте его"...-безобидные вымпелы женской опознавательной  системы,  и  мне
вспомнился лучший из всех слышанных мной анекдотов о  женщинах.  Встречаются
две приятельницы: "Что вы сделали со своими волосами? Как будто парик".-  "А
это и есть парик".- "Неужели? Никогда бы не подумала".
     Быть может, тут кроются такие тонкости, которых нам не дано понять.
     За обедом восторги по поводу жареных цыплят перемежались с сомнениями в
их съедобности. Эллен не спускала с гостьи  пытливого  взгляда,  изучая  все
детали ее прически и грима. Тут я понял, как рано начинаются те скрупулезные
наблюдения, на которых основана так называемая  женская  интуиция.  На  меня
Эллен старалась не смотреть. Она знала, что выстрелила наверняка, и  ожидала
мести. Отлично, злая моя дочка.  Я  тебе  отомщу  самым  жестоким  для  тебя
образом. Я забуду твои слова.
     Обед был отменный, все сытно, всего слишком много, как и полагается  на
званых обедах, и целая гора посуды, не употребляемой в обычные дни. А