протест против контор и меркантильного духа,  необходимое  напоминание,  что
жизнь вовсе не обязательно должна быть тем, во что мы ее обычно  превращаем.
Даже немецкий оркестр, когда видишь, как он рано  поутру  покидает  город  и
начинает обход деревень среди деревьев и лугов, даже немецкий  оркестр  дает
романтическую пищу  воображению.  Среди  тех,  кому  нет  тридцати  лет,  не
отыщется ни одного, чье сердце  было  бы  уже  настолько  мертво,  чтобы  не
забиться сильнее при виде цыганского табора. Мы еще не до  конца  прониклись
практицизмом. Человечество еще живо, и юность вновь и вновь храбро  порицает
богатство  и   отказывается   от   теплого   местечка,   чтобы   отправиться
странствовать с рюкзаком за спиной.
     Англичанину особенно легко  разговаривать  с  французскими  гимнастами,
потому что родина гимнастов - все-таки Англия. Хотя бы один из этих молодцов
в трико и блестках, уж  конечно,  знает  несколько  английских  слов,  пивал
английский эль, а может быть, и выступал в английском варьете. Он мой земляк
благодаря своей профессии. И подобно бельгийским любителям  водного  спорта,
он немедленно приходит к заключению, что и я наверняка атлет.
     Впрочем, я не назову гимнаста своим любимцем; в нем почти ничего, а  то
и просто ничего нет от художника; по большей части душа его мала и бескрыла,
так как его профессия в ней не нуждается и не приучает его к высоким  идеям.
Но если человек хотя бы настолько актер, что может кое-как сыграть фарс, ему
открывается доступ к целому кругу совершенно новых мыслей. Ему  есть  о  чем
думать, кроме кассы. У него есть своя гордость, и - что гораздо важнее -  он
стремится к цели, которой никогда не может полностью достичь. Он  отправился
в  паломничество,  которое  продлится  всю  его  жизнь,  так  как  могло  бы
завершиться только недостижимым  совершенством.  Он  каждый  день  старается
стать лучше, и даже если у него не хватит духа продолжать, все же он  всегда
будет помнить, как когда-то его манил этот высокий идеал,  как  когда-то  он
был влюблен в звезду. "Лучше любить и  утратить".  Пусть  Луне  нечего  было
сказать Эндимиону, пусть он тихо зажил с Одри и начал  откармливать  свиней,
разве вы не согласны, что до дня смерти его облик будет благороднее, а мысли
величественнее? Неотесанные мужланы, которых он встречает в церкви,  никогда
не мечтали ни о чем более высоком, чем свинарник Одри, но в сердце Эндимиона
живет воспоминание, которое подобно пряностям сохраняет его неиспорченным  и
гордым.
     Пребывание даже на самой окраине искусства налагает печать благородства
на наружность человека. Помнится, в Шато-Ландон мне как-то довелось  обедать
в гостинице за одним столом с довольно многолюдным обществом. В  большинстве
обедающих можно было без труда узнать коммивояжеров или зажиточных крестьян,
и только лицо одного молодого человека в блузе чем-то разительно  отличалось
от остальных. Оно выглядело более законченным, более одухотворенным, живым и
выразительным, и вы замечали, что, когда этот молодой  человек  смотрит,  он
видит. Мы с моим спутником тщетно старались угадать,  кто  он  такой  и  чем
занимается. В Шато-Ландон в тот день была ярмарка, и  когда  мы  отправились
бродить среди балаганов, мы получили ответ  на  свой  вопрос:  наш  приятель
играл на скрипке пляшущим крестьянам. Он был бродячим скрипачом.
     Однажды, когда я жил в одной гостинице в  департаменте  Сены  и  Марны,
туда явилась бродячая труппа. Она состояла из отца, матери, их двух  дочерей
- двух толстых, наглых потаскушек, которые пели и лицедействовали,  не  имея
ни малейшего представления  о  том,  как  это  делается,  -  и  похожего  на
гувернера  молодого  брюнета  -  бездельника-маляра,  который  пел  и  играл
довольно сносно. Гением этой труппы была матушка - насколько можно  говорить
о гениальности в применении к шайке таких бездарных шарлатанов; ее супруг не
находил слов от восхищения перед ее комическим талантом. "Видели бы  вы  мою
старуху!" - повторял он, кивая опухшей от пива физиономией.  Как-то  вечером
они дали спектакль во дворе конюшни при свете пылающих фонарей - сквернейшее
представление, холодно принятое деревенской публикой.  На  следующий  вечер,
едва были зажжены фонари, полил дождь, и они, собрав свой  жалкий  реквизит,
поспешили укрыться в приютившем их сарае  -  холодные,  мокрые  и  голодные.
Утром мой очень близкий друг, питавший такую же нежную слабость  к  бродячим
актерам, как и я, собрал для них кое-какие деньги и попросил  меня  передать
им эту сумму, чтобы они могли утешиться после вчерашней  неудачи.  Я  вручил
деньги отцу, который сердечно меня поблагодарил, и мы распили  на  кухне  по
стаканчику, беседуя о дорогах, публике и тяжелых временах.
     Когда я собрался уходить, мой старикан вдруг вскочил и сдернул шляпу  с
головы.
     - Боюсь, - сказал он, - что мсье сочтет меня совсем уж попрошайкой,  но
все же я хотел бы попросить его еще кое о чем.
     Я тут же проникся к нему ненавистью.
     - Сегодня мы снова даем представление, - продолжал он. - Конечно, я  не
возьму еще денег с  мсье  и  его  столь  щедрых  друзей.  Но  наша  нынешняя
программа, право же, угодит самому  взыскательному  вкусу,  и  я  льщу  себя
надеждой, что мсье почтит нас своим присутствием. - Пожатие плеч, улыбка.  -
Тщеславие художника; мсье, конечно, это понимает.
     Только послушайте! Тщеславие художника! Вот такие вещи и примиряют меня
с  жизнью:  оборванный,  полупьяный,  бездарный  старый  плут   с   манерами
джентльмена и тщеславием художника, которые питают его самоуважение!
     Но человек, покоривший мое сердце, - это мсье де Воверсен. Прошло почти
два года с того времени, как я увидел его в первый раз, и  я  от  всей  души
надеюсь, что буду еще часто с ним встречаться. Вот  его  первая  программка,
которую я нашел когда-то на столе перед завтраком  и  сохранил  как  сувенир
счастливых дней:

                         "Уважаемые дамы и господа!

     Мадмуазель Феррарьо и мсье де  Воверсен  будут  иметь  честь  исполнить
сегодня вечером следующие номера:
     Мадмуазель Феррарьо споет "Крошку",  "Веселых  птиц",  "Францию",  "Тут
опят французы", "Голубой замок", "Куда отвезти тебя?".
     Мсье  де  Воверсен  исполнит  "Госпожа  Фантен  и   господин   Робине",
"Всадников-пловцов", "Недовольного мужа", "Молчи,  мальчишка!",  "Мой  чудак
сосед", "Вот мое счастье", "Ах, вот как можно ошибиться!".
     В углу общего  зала  была  построена  эстрада.  Ах,  как  приятно  было
смотреть на мсье де Воверсена, когда он с папиросой во рту бренчал на гитаре
и покорным любящим взглядом собаки следил за глазами мадмуазель Феррарьо!  В
заключение программы была устроена "томбола" - распродажа лотерейных билетов
с  аукциона:  превосходное  развлечение,  азартное,  как  рулетка,  но   без
какой-либо надежды на выигрыш, так что можно не стыдиться своей  горячности.
В любом случае тут можно  только  проиграть,  и  человек  торопился  в  этом
состязании потерять как можно больше денег в  пользу  мсье  де  Воверсена  и
мадмуазель Феррарьо.
     Мсье де Воверсен - невысокий брюнет с буйной копной волос,  задорным  и
лукавым лицом и улыбкой, которая была  бы  восхитительна,  если  бы  не  его
скверные зубы. Некогда он был актером театра "Шатле", но от жара огней рампы
и их резкого света у  него  началось  нервно"  заболевание,  вынудившее  его
покинуть сцену. В этот черный час мадмуазель Феррарьо- тогда мадмуазель Рита
из "Алькасара" - согласилась разделить его бродячую судьбу.  "Я  никогда  не
забуду ее великодушия", - любит он повторять.  Он  носит  брюки  в  обтяжку,
столь узки", что все знающие его ломают голову, каким образом он  умудряется
влезать в них и стягивать их с себя. Он рисует акварели, он сочиняет  стихи,
он рыболов неиссякаемого терпения и  тогда  целыми  днями  сидел  в  глубине
гостиничного сада, без всякого толку забрасывая удочку в прозрачную речку.
     Жаль, что вам не  доводилось  слышать,  как  он  рассказывает  о  своей
пестрой жизни за бутылкой вина: он чудесный рассказчик и всегда готов первый
посмеяться над своими невзгодами, но порой  он  вдруг  становится  серьезен,
точно человек, который повествует об опасностях океана и вдруг слышит  рокот
прибоя. Ведь, быть может,  не  далее,  как  накануне,  сбор  составил  всего
полтора франка, тогда как на железную дорогу было израсходовано  три  франка
да на ночлег и еду еще два. Мэр, человек с миллионным  состоянием,  сидел  в
первом ряду, то и дело аплодировал мадмуазель Феррарьо  и,  однако,  дал  за
весь вечер не больше трех су. Местные власти очень неблагосклонны к бродячим
артистам. Увы! Мне ли не знать этого: как-то  раз  меня  самого  приняли  за
бродячего актера и в силу этого заблуждения безжалостно ввергли  в  узилище.
Однажды мсье Воверсену пришлось побывать  у  полицейского  комиссара,  чтобы
получить  разрешение  на  выступление.  Комиссар,  покуривавший  в  приятном
безделье, вежливо  снял  фуражку,  когда  певец  переступил  порог  комнаты.
"Господин комиссар, - начал он, - я  артист..."  И  фуражка  комиссара  была
тотчас водворена назад на его голову. Вежливое обхождение не  для  спутников
Аполлона. "Так низко они пали!"  -  пояснил  мсье  де  Воверсен,  вычерчивая
папиросой крутую дугу.
     Но больше всего мне понравилась одна его вспышка, когда мы  весь  вечер
беседовали о трудностях, унижениях  и  горькой  нужде  его  бродячей  жизни.
Кто-то заметил, что миллиончик в кармане был бы куда приятней, и  мадмуазель
Феррарьо от души с этим согласилась. "Eh bien, moi non -  а  я  так  нет!  -
воскликнул де Воверсен, ударив кулаком по столу.  -  Если  в  мире  найдется
неудачник, то, уж конечно, это я. Я служил своему искусству,  и  служил  ему
хорошо, не хуже кое-кого и, наверное, лучше многих и многих,  а  теперь  оно
для меня недоступно. Я вынужден бродить по стране, собирая медяки и распевая
всякую чепуху. И вы думаете, я жалею себя? И  вы  думаете,  я  предпочел  бы
стать  буржуа,  жирным,  как  теленок,  буржуа?  Ну,   нет!   Когда-то   мне
рукоплескали на подмостках - это пустяки,  но  порой,  когда  в  публике  не
раздавалось ни единого хлопка, я все  равно  чувствовал,  что  нашел  верную
интонацию или точный  выразительный  жест;  и  тогда,  господа,  я  познавал
истинную радость, я понимал, что значит сделать что-то  хорошо,  что  значит
быть артистом! А познать искусство - значит обрести в жизни вечный  интерес,
недоступный  жирному  буржуа,  занятому  только  своими  мелкими  делишками.
"Tenez, messieur, je vais vouz dire {Послушайте, господа, что  я  вам  скажу
(франц.).} - это как религия".
     Таково было исповедание веры мсье де Воверсена, если сделать скидку  на
погрешности памяти и неточность перевода. Я назвал его  настоящее  имя,  так
как и другие путешественники могут повстречать его с его гитарой, неизменной
папиросой и мадмуазель Феррарьо;  разве  не  должен  весь  мир  с  восторгом
воздать дань уважения  этому  злополучному  и  верному  поклоннику  муз?  Да
ниспошлет ему Аполлон стихи, какие никому еще не снились, да не будет больше
река скупиться для него на свое живое серебро, да  будут  милостивы  к  нему
морозы во время долгих зимних поездок, да не оскорбит его грубый деревенский
чинуша и да не покинет его мадмуазель Феррарьо, чтобы он мог всегда смотреть
на нее преданными глазами и аккомпанировать ей на своей гитаре!
     Марионетки оказались на редкость скверными.  Они  исполнили  пьесу  под
названием "Пирам и Тисба" в пяти чудовищных актах, написанную с начала и  до
конца  александрийским  стихом,  длиной  равным  росту  исполнителей.   Одна
марионетка  была  королем,  другая  -  злым  советником,  третья   -   якобы
необыкновенная красавица - изображала Тисбу; кроме того, имелись  стражники,
упрямые отцы и придворные. В течение тех двух-трех актов, которые я высидел,
не произошло ничего особенного, но вам будет приятно  узнать,  что  единства
соблюдались  надлежащим  образом  и  вся  пьеса,   за   одним   исключением,
развивалась в строгом согласии  с  классическими  правилами.  Исключение  же
составлял  комический  селянин,  тощая  марионетка  в  деревянных  башмаках,
изъяснявшаяся прозой и  на  очень  сочном  диалекте,  что  весьма  нравилось
зрителям. Селянин этот позволял себе всякие неконституционные  вольности  по
отношению к особе своего монарха, бил коллег-марионеток деревянным  башмаком
в зубы и в отсутствие стихоговорящих поклонников принимался сам ухаживать за
Тисбой, но в прозе.
     Выходки этого персонажа и маленький пролог,  в  котором  хозяин  театра
произнес  юмористическую  апологию  достоинствам  своей  труппы,   восхваляя
актеров за их равнодушие к рукоплесканиям и шиканью, а также  за  неизменную
преданность своему искусству, - только это, казалось бы,  и  могло  за  весь
вечер вызвать хоть подобие улыбки. Однако жители Преси были, по-видимому,  в
полном восторге от представления. С другой стороны, если вы платите за право
увидеть что-то, это что-то непременно доставит вам удовольствие. Если  бы  с
нас брали по столько-то с головы за созерцание заката или  если  бы  господь
посылал сборщика с бубном перед тем, как зацветет шиповник, как  громогласно
упивались бы мы их  красотой!  Но  глупые  люди  быстро  перестают  замечать
подобные вещи, как и добрых друзей, и Абстрактный Коммивояжер катит в  своей
рессорной тележке, не видя ни цветов по сторонам дороги, ни небесных  красок
у себя над головой.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЦИВИЛИЗОВАННЫЙ МИР

     От следующих двух дней моя  память  сохранила  очень  немногое,  а  моя
записная книжка - совсем ничего. Река струилась ровно  и  неторопливо  среди
красивых пейзажей. Прачки в  голубых  платьях  и  рыбаки  в  голубых  блузах
оживляли однообразную зелень берегов, и это  сочетание  напоминало  цветы  и
листья  незабудок.  Симфония  в  незабудках  -  так,  мне  кажется,  мог  бы
определить Теофиль Готье панораму этих двух дней.  Небеса  были  голубыми  и
безоблачными, и скользящая поверхность воды служила на плесах зеркалом  небу
и  берегам.  Прачки,  смеясь,  окликали   нас,   ропот   деревьев   и   воды
аккомпанировал нашим мыслям, а мы все неслись вниз по течению.
     Мощь и неутомимая целеустремленность реки завораживали рассудок. В  ней
теперь чувствовалась уверенность  в  достижении  цели,  сила  и  спокойствие
зрелого, полного решимости человека.  На  песках  Гавра  нетерпеливо  гремел
ждущий ее прибой.
     Что  до  меня,  то,  скользя  по  этой  движущейся  проезжей  дороге  в
скрипичном футляре моей байдарки, я тоже начинал скучать  по  моему  океану.
Цивилизованный человек рано или поздно преисполняется тоски по  цивилизации.
Мне надоело погружать весло в воду, мне надоело жить на задворках  жизни,  я
жаждал вновь очутиться в самой ее гуще, я  жаждал  приняться  за  работу,  я
жаждал вернуться к людям, понимающим мой язык, для  которых  я  человек,  во
всем им равный, а не диковинка.
     Письмо в Понтуазе подтолкнуло нас принять окончательное решение, и мы в
последний раз подняли свои суденышки из воды Уазы - реки, которая так  долго
и так верно несла их на своем лоне и в дождь и в  ведро.  Столько  миль  это
стремительное  и  безногое  вьючное  животное  влекло  наши   судьбы,   что,
разлучаясь с ним, мы испытывали грусть. Мы сделали большой крюк за пределами
мира, но теперь возвращались в привычные места, где мчится поток,  именуемый
жизнью, и где мы уносимся навстречу приключениям без  помощи  весла.  Теперь
нам, точно путешественникам в какой-нибудь  пьесе,  предстояло  вернуться  и
увидеть, какие изменения внесла судьба в  наше  окружение  за  время  нашего
отсутствия, какие  сюрпризы  ждут  нас  дома,  а  также  куда  и  далеко  ли
продвинулся за этот срок весь мир. Греби хоть весь день напролет, но  только
вернувшись к ночи домой и заглянув в знакомую комнату, ты найдешь Любовь или
Смерть, поджидающую тебя у очага; и самые прекрасные приключения  -  это  не
те, которые мы ищем.