седла.  Нам  удалось-таки
уговорить его, чтобы взял нас с собой. Ноги заживали, и в походе  Тераи  мог
продолжать лечение.
     Задолго до восхода  приступили  мы  к  крутому  подъему  на  извилистые
гребни, ведущие к далекой долине Пуамау в  восточной  части  острова.  Снова
испытали мы счастливое чувство от встречи с девственными  дебрями,  наполняя
легкие  чистым,  прохладным  горным  воздухом.  Внизу,   зеленея   пальмами,
простирались широкие долины. В  сердце  острова  одна  за  другой  вырастали
могучие  лесистые  пирамиды,  соединенные  острыми,  как  лошадиная   холка,
перемычками. Тропа петляла по этим перемычкам, так  как  отвесные  кручи  не
позволяли двигаться вдоль побережья. Как и на Фату-Хиве, вся береговая линия
здесь была источена тысячелетним прибоем, который превратил склоны вулкана в
вертикальные стены, а древние кратеры  преобразил  в  глубокие,  чаще  всего
серповидные долины, зажатые между нависающими скалами. Далеко внизу под нами
на фоне синего моря и синего неба парили, словно вырезанные из бумаги, белые
птицы; сплошная лента прибоя белой змеей окаймляла  берег,  обозначая  грань
между крохотным островком и необъятным океаном. Дикие  петухи  кукарекали  в
глубине темных долин, куда еще не проникло утреннее  солнце;  на  освещенных
склонах  им  откликались  другие.  Лошади  весело  ржали,  стуча  нековаными
копытами по красной тропе.
     На самом высоком гребне  мы  остановились.  Выше  пути  не  было.  Выше
простиралась  пустота.  Пассат  трепал  волосы  и   гривы,   лошади   нервно
переступали с ноги на ногу. Мы всмотрелись  в  безбрежную  даль  -  где  там
Фату-Хива? Густые облака скрыли Тахуату, отбрасывая рваные  черные  тени  на
солнечную синь океана. По мере того как мы  поднимались,  горизонт  отступал
все дальше, и далеко на юге, на краю света, сквозь мглу проступили  зубчатые
очертания крохотного островка. Одни лишь  макушки  гор  торчали  над  морем;
казалось, там уходят под воду остатки сгоревшего корабля,  окутанные  густым
дымом.  На  Фату-Хиве  все  еще  шли  дожди.  На  далеком,  далеком  острове
ФатуХива...
     До чего же мал мир Иоане, Тиоти и Пакеекее, когда  посмотришь  на  него
вот так со стороны! А в масштабах вселенной мы все  -  мелюзга,  и  пустяки,
из-за которых мы препираемся, кажутся вздором.
     - Се жоли, - услышал я голос Тераи.
     Сидя верхом на своем беспокойном коне, он любовался долинами внизу.
     - Что красиво? - удивленно спросил я, повернувшись к своему таитянскому
тезке.
     - Горы, лес - да все. Вся природа прекрасна. Гляди-ка, и в  этом  Тераи
похож на Терииероо.
     - Но разве не Папеэте - идеал красоты для островитян? - спросил я.
     Тераи дал шпоры.
     - Не для всех. Кое-кто из нас разбирается, что к чему. Во времена наших
предков на Таити тоже было неплохо.
     Мы ехали бок о бок вдоль продуваемой ветром перемычки.
     - Но ведь большинство полинезийцев при первой возможности  перебирается
в Папеэте?
     Тераи не  отрицал  этого.  В  этом  трагедия  его  народа,  сказал  он.
Богатство белых мужчин влечет в Папеэте девушек. А за ними и парни  тянутся,
тоже повеселиться хотят.
     Тогда я не подозревал, что много лет  спустя,  прибыв  в  Полинезию  во
главе научной  экспедиции,  не  найду  на  Таити  ни  одного  гарантированно
чистокровного полинезийца. Даже  на  Хива-Оа  с  трудом  отыскалась  горстка
островитян, у которых стоило брать кровь для генетических исследований.
     Тераи предвидел это в тот день, когда мы вместе с ним  ехали  по  крыше
островного мира, который его народ некогда открыл без нашей помощи и  сделал
садом,  благополучно  существовавшим  до  тех  пор,  пока  мы  не  преподали
полинезийцам свою философию прогресса.
     Мы въехали в красивый горный лес,  и  лошади  потянулись  вереницей  по
мягкой траве. Тераи запел сочиненный таитянским королем  старинный  гимн  "Я
счастлив, цветок тиаре с Таити".  Лошади  перешли  на  рысь,  и  приходилось
нагибаться, чтобы нас не зацепили свисающие над  тропой  ветви  и  лианы.  В
пронизанной солнечными лучами листве порхали  и  сновали  редкостные  птицы,
радующие глаз великолепной расцветкой.
     Пересекая лес, мы поднялись на поросший  папоротником  бугор.  Внезапно
Тераи осадил коня и показал вперед. На тропе, глядя на нас,  стояла  большая
бескрылая птица. В следующую секунду она припустилась бежать и мигом исчезла
в зеленом туннеле.  Нам  уже  рассказывали  про  эту  птицу,  представляющую
неизвестный орнитологам вид. Островитяне часто ее встречали, но  поймать  не
могли, очень  уж  быстро  она  скрывалась  в  туннелях  и  норах.  Вообще-то
бескрылые птицы в Тихоокеанской области были известны по  Новой  Зеландии  -
родине киви и вымершего ныне четырехметрового моа. Мы  исследовали  лабиринт
ходов в густом папоротнике, весь бугор облазили,  но  загадочная  птица  как
сквозь землю провалилась.
     Оставив позади пол-острова, мы устроили привал у ручья,  чтобы  немного
перекусить. Дальше простирался совершенно дикий край. Лес вдруг кончился,  и
мы   словно   очутились   в   пустоте.   Ни   листвы,   ни   земли,   только
головокружительные пропасти.  Снизу  доносился  далекий  гул  прибоя;  глухо
порыкивал отраженный каменной стеной ветер, грозя сбросить нас в бездну.
     Следом за Тераи мы свернули на полочку, вырубленную  в  скале  древними
островитянами. В следующую секунду наш маленький  мир  перевернулся  в  моих
глазах  вверх  ногами.  Борясь  с  головокружением,  мы  с   Лив   поспешили
повернуться лицом к стене. Наши лошади медленно, очень медленно следовали за
возглавлявшим кавалькаду гордым всадником. Могучие  плечи  Тераи  и  конский
круп шириной как раз равнялись опоре, по которой ступали копыта.
     Неожиданно  полочка  кончилась,  кончилась  и  пропасть  справа,  тропа
повернула влево и через перевал спустилась на другую сторону гребня, где нас
ожидал новый обрыв, на этот раз с левой руки. И здесь из  пропасти  с  ревом
поднимался воздушный поток. Да, эту часть острова никак нельзя было  назвать
широкой! Далеко внизу виднелась другая бухта, тоже с белой полоской  прибоя.
Этот обрыв был по меньшей мере таким же устрашающим, как тот, от которого мы
только что ушли. Лучше опять отвернуться носом к горе,  доверившись  опытным
лошадям...
     Но вот стенка справа оборвалась. Пустота с обеих сторон.  Я  чувствовал
себя будто верхом на пегасе. Впереди -  пик,  сзади  -  пик,  а  между  ними
узенькая перемычка, по которой вилась тропа. Тераи поглядел через  плечо  на
нас и улыбнулся. Наши ноги болтались  над  крутыми  склонами,  спадающими  к
морскому берегу  с  плавно  изогнутой  белой  каймой.  Гул  прибоя  сюда  не
доносился, только непрерывный ровный  шорох.  Не  только  мы,  но  и  лошади
нервничали. Задрав  голову  и  насторожив  уши,  они  осторожно  ступали  по
гребешку. Их явно беспокоили порывы ветра снизу. Я боялся вздохнуть, пока мы
одолевали этот отрезок. Если лошадь оступится, соскочить некуда...
     Пронесло!.. Тропа обогнула пик, за которым протянулся еще  один  острый
гребень, потом пошел лес, и нас поглотили дебри. Когда мы снова вынырнули из
зарослей, под нами простиралась долина Пуамау. Один  шаг  -  и  в  несколько
секунд достигнешь цели, пролетев с километр по вертикали.  Мы  очутились  на
краю самой большой  на  острове  кратерной  впадины.  Открывающаяся  к  морю
подкова крутых и мрачных скал крепостной стеной обрамляла  огромную  зеленую
чашу.  Розовые  лучи  вечернего  солнца  озаряли  выстроенный  вдоль   пляжа
пальмовый авангард.
     Дальше путь пролегал по вырубленному в голом склоне узкому  серпантину.
Солнце быстро ушло за горизонт, и черные скалы погасили  розовый  отсвет  от
закатных облаков. Мы ничего не видели.  Только  гулкая  пустота,  оттеняемая
доносящимся снизу шорохом, напоминала, что мы едем по краю пропасти.  Наклон
конской спины указывал, что  мы  спускаемся,  разматывая  петлю  за  петлей.
Поразительно, как  уверенно  ступали  в  темноте  эти  маленькие  маркизские
лошадки. Ведь сколько потрудились, целый день неся нас на  спине  по  горным
тропам, а все равно терпеливо шагают дальше. Темнота заставила их  замедлить
ход, но они почти не спотыкались. У меня и Лив окоченели ноющие ноги, горело
натертое седалище, мы вспоминали нисшествие Данте в ад. Скорее  бы  кончился
этот переход, все равно где, лишь бы слезть с деревянных седел. Не видно  ни
тропы, ни  конских  копыт,  только  слышно,  как  скатываются  вниз  задетые
лошадьми камешки. Мы поминутно окликали друг друга, чтобы не  потеряться,  и
наши голоса улетали в пустоту над замкнутой кручами долиной.
     Наконец  лошадиные  спины  выпрямились,  кони   затрусили   по   траве.
Послышался шум реки, и под копытами заплескалась вода. Мы явно достигли ложа
долины. Прибой ритмично рокотал где-то на одном уровне с нами.
     В кромешном мраке появилась светящаяся точка и заплясала между конскими
ушами. Постепенно увеличиваясь, она превратилась в освещенное  окно.  Прибой
шумел совсем близко; внезапно нас обдало свежим морским ветром. Мы подъехали
к стоящему на берегу дому. Наконец-то у цели! С великим  трудом  спешившись,
мы привязали коней к деревьям. Дверь... Чудесный запах яичницы... Я постучал
и прислушался.
     Дверь распахнулась,  нас  осветил  керосиновый  фонарь,  его  держал  в
поднятой руке пожилой коренастый мужчина скандинавского типа. Голубые  глаза
внимательно рассматривали нежданных гостей. Белые  появлялись  здесь  раз  в
несколько месяцев, если не лет. И не с гор, а со стороны пляжа.
     - Бонжур, - отрывисто произнес хозяин.
     - Добрый вечер, Генри Ли, - ответил я на его родном норвежском языке.
     Он озадаченно попятился и только тут рассмотрел  стоявшего  позади  нас
старого знакомого - Тераи.
     Немало яиц было съедено и не одна бутылка вина откупорена в тот вечер в
одинокой норвежской хижине в долине Пуамау на острове Хива-Оа.
     Жизнь Генри Ли сложилась не совсем обычно. Тридцать лет назад он прибыл
на Маркизские острова рядовым матросом  на  старом  паруснике.  Капитан  был
пьяница, на борту не прекращались стычки и драки. Когда судно бросило  якорь
у Хива-Оа, молодого Генри вместе с другими матросами  послали  на  берег  за
водой. Ему удалось бежать, и он спрятался в пещере, из  которой  вышел  лишь
после того, как разъяренный капитан прекратил поиски  и  судно  ушло.  Генри
полюбил полинезийскую красавицу и женился на ней. Она унаследовала долину на
острове, и он решил основать плантацию кокосовых пальм, чтобы  заготавливать
копру. Жена умерла, оставив ему сына. Вместе с ним Генри перебрался в долину
Пуамау, и теперь у него была лучшая плантация на всем Маркизском архипелаге.
     С внешним миром Генри Ли соприкасался, только когда с  Таити  приходила
за копрой торговая шхуна. Наряду с работой  главным  в  его  жизни  был  сын
Алетти,  отличный  парень.  Еще  он  дорожил  внушительным  собранием  книг.
Однокомнатный  дом  был  заставлен  кроватями  и  завален  книгами  -   знак
гостеприимства  и  интеллекта.  Меня  поразила  библиотека  Генри  Ли,  ведь
единственным по-настоящему культурным человеком на Хива-Оа считался Гоген, а
он никогда не добирался до этой части острова.
     Хозяин дома освободил кровати от книг и журналов, чтобы гостям было где
спать.
     Утром Генри Ли еще до восхода ушел работать, а  юный  Алетти  и  вторая
жена Генри, красивая плотная вахина с островов  Тубуаи,  принялись  готовить
нам основательный полинезийский завтрак. Тераи осмотрел наши  ноги  и  велел
Лив сидеть дома, а сам отправился проведать местных больных.
     Островитяне здесь, как и на  Фату-Хиве,  обосновались  на  берегу,  где
ветер разгонял комаров. Но очень  уж  мало  домов  было  для  такой  большой
долины, и жителей - раз, два и обчелся. Одни сидели на корточках перед своей
хижиной, другие развалились на циновках в  доме.  Разница  между  деятельным
Генри Ли, который не покладая рук трудился, чтобы расширить свою  плантацию,
и праздными полинезийцами, думающими только  о  еде  и  любви,  бросалась  в
глаза. По словам Алетти, островитяне ждали, когда  орехи  сами  свалятся  на
землю. Расколют топором скорлупу, извлекут ядро и продадут  копру  на  шхуну
или получат за нее консервы у того же Генри Ли. Подобно Вилли на  Фату-Хиве,
норвежец, держал небольшую лавчонку.
     Если не считать птичьего щебета, царила  полная  тишина,  и  никто,  за
исключением Генри, не проявлял трудовой  активности.  Убедившись,  что  конь
Тераи стоит перед одной из хижин, я попросил Алетти быть моим провожатым,  и
мы отправились в глубь долины.
     Внезапно я увидел их. Увидел великанов. Раздвинув зеленые ветки, Алетти
молча, с благоговением на лице показал в  глубь  зарослей.  Оттуда  на  меня
таращились глаза величиной  со  спасательный  круг;  искаженные  дьявольской
усмешкой огромные рты, казалось, были  способны  проглотить  человека.  Шире
гориллы в плечах, высотой в два  человеческих  роста,  истуканы  производили
сильнейшее впечатление на немногих путешественников, которым довелось их ви-
деть. И зрелище могучих красных  изваяний  настолько  не  вязалось  с  видом
апатичных островитян, что невольно рождался вопрос:  кто  и  как  воздвиг  в
долине Пуамау этих многотонных исполинов?
     В свое время я читал о том, что  где-то  на  Маркизских  островах  есть
большие статуи. Но одно  дело  прочесть  две-три  строки,  совсем  другое  -
неожиданно встретиться в дебрях лицом к лицу с огромными истуканами.
     Мы подошли к самому большому из них, опирающемуся на высокий пьедестал.
Вместе с углубленным  в  кладку  цоколем  каменный  богатырь  достигал  трех
метров; вдвоем нам еле-еле удалось обхватить его вокруг  пояса.  Материал  -
красная  порода,  выходов  которой  я  поблизости  не  обнаружил  {Подробное
иллюстрированное описание этого и остальных монументов на культовых террасах
Пуамау см. в монографии: Reports of the Norwegian Archaeological  Expedition
to Easter Island and the East Pacific. Ed. Heyerdahl  and  Ferdon,  vol.  2,
Report 10, i 1965.}. Алетти рассказал,  что  карьер  находится  в  верховьях
долины; отец видел там несколько необработанных заготовок из такого же туфа.
Рядом с заготовками лежали брошенные ваятелями рубила из твердого базальта.
     Красные изваяния стояли на своего рода культовой площадке под  открытым
небом; присмотревшись, я увидел в зарослях много стен  и  террас.  Некоторые
статуи лежали полузасыпанные на земле, обезглавленные или с отбитыми руками.
Из-под лиан и папоротника на  нас  глядели  высеченные  отдельно  чудовищные
круглые головы. Но самым поразительным было изваяние,  изображающее  как  бы
плывущего великана с коротенькими руками и ногами. Он  опирался  животом  на
уходивший в землю короткий цоколь.
     В книгах отца Алетти вычитал, что  каннибальские  празднества  на  этом
святилище  происходили  вплоть  до  тех  пор,  пока   гавайский   миссионер,
полинезиец Кекела, пятьдесят лет назад не  обратил  три  местных  племени  в
христианство и не засадил весь участок кофейными кустами. И  в  самом  деле,
среди поглотивших статуи зарослей всюду рдели кофейные ягоды.
     Три исследователя осматривали каменных истуканов Пуамау. В 1894 и  1896
годах - Ф. Крисчен и К. фон ден Штейнен; в 1920 году,  когда  Генри  Ли  уже
поселился здесь, - Ральф Линтон. Всем  им  местные  жители  поведали  разные
версии и сообщили разные имена великанов. Генри  Ли  услышал  от  островитян
признание, что на самом деле они ничего точно не знают про  эти  статуи.  Но
все версии сходились в  одном:  истуканы  уже  стояли  здесь,  когда  предки
нынешних островитян прибыли на остров  и  оттеснили  в  горы  предшествующих
поселенцев. Никто не мог сказать,  кем  были  эти  поселенцы;  по  некоторым
преданиям, они потом влились в племя наики.
     В жизни каждого бывают случайные  на  первый  взгляд  эпизоды,  которым
суждено  в  дальнейшем  сыграть  важную  роль,  вплоть  до  полной  перемены
жизненного пути. Встреча с каменными великанами Пуамау в то время,  когда  я
проводил эксперимент с возвратом к природе, позднее отарыла мне перспективы,
определившие мою судьбу на много насыщенных увлекательнейшими событиями лет.
Это она побудила меня  пересекать  на  плотах  океаны,  забираться  в  дебри
Андских гор и пустыню Сахару, раскапывать на острове Пасхи изваяния  высотой
с четырехэтажный дом. И все это ради волновавшей меня загадки: я заподозрил,
что еще  до  прихода  полинезийских  рыболовов  на  восточном  мысу  Хива-Оа
обосновался энергичный народ, которому  было  привычно  воздвигать  каменных
истуканов. В старину полинезийцы тоже были полны энергии  и  энтузиазма,  но
они больше увлекались мореплаванием, войнами, резьбой  по  дереву.  Каменные
изваяния  явно  воплощали  иную  традицию.  Недаром   обитатели   приморской
деревушки твердили, что не их предки воздвигли этих истуканов.
     Вечером Генри Ли вернулся с плантации и составил нам компанию.  Положив
стопку книг подле керосинового фонаря, он показывал мне страницы, которые  я
и прежде видел, однако не уделил им достаточного  внимания.  Генри  напомнил
мне про сохранившиеся в Полинезии предания, будто на этих  островах  предков
нынешних  полинезийцев  опередил  другой  народ.  По  всему   полинезийскому
треугольнику - от Пасхи на востоке до Самоа и Новой  Зеландии  на  западе  и
Гавайских островов на севере - первые европейские мореплаватели слышали одну
и  ту  же  версию:  полинезийцы  застали  на  многих  островах   светлокожих
рыжеволосых людей, называвших себя потомками бога Солнца,  и  либо  изгнали,
либо абсорбировали их. Память об этом была настолько свежа,  что  европейцев
приняли  за  возвратившихся   в   свои   прежние   владения   представителей
светлокожего народа. Когда гавайцы поняли свою ошибку,  они  убили  капитана
Кука. Ему не повезло в отличие от Кортеса и Писарро, которые легко  покорили
могучие империи ацтеков в Мексике и инков в Перу как раз благодаря тому, что
в памяти местных народов сохранилось  предание  о  светлокожих  переносчиках
культуры, поклонявшихся Солнцу и воздвигавших исполинские  каменные  статуи.
Согласно легенде, эти солнцепоклонники ушли куда-то через Тихий океан.
     - Полинезийцы обожествляли предков, - говорил  Генри  Ли.  -  Они  были
знатоками генеалогий и могли перечислить поименно всех своих предков  вплоть
до  тех,  которые  впервые  высадились  на  здешних  островах.  На  Маркизах
генеалогии были зашифрованы в замысловатом узелковом письме вроде перуанских
кипу. У  нас  нет  причин  не  верить  им,  когда  они  утверждают,  что  до
полинезийцев здесь уже жили какие-то племена.
     - Но какие  именно?  -  спросил  я.  -  До  Южной  Америки  семь  тысяч
километров, до Индонезии вдвое больше - где искать?
     Генри Ли пригладил свои длинные светлые волосы.
     - Во всяком случае викинги тут ни при чем, - усмехнулся он. - И  нелепо
говорить о народах, которые будто бы дошли сюда по сухопутным мостам. Каждый
геолог знает, что в полинезийской области океана таких мостов не было.  Речь
может  идти  о  мореплавателях  из  безлесной  страны,  где  было   заведено
использовать для строительства камень и высекать статуи.  Полинезийцы  вышли
из лесистых краев и были мастерами резьбы по дереву. Они  вырезали  тотемные
столбы, украшали резьбой носы своих  пирог.  Конечно,  и  они  умели  делать
орудия или фигурки из небольших камней, но никто не видел, чтобы  полинезиец
врубался в горный склон и вытесывал монолитные изваяния. Никто.  Да  и  сами
они не приписывают себе таких подвигов. Может быть, кто-нибудь из вас  хочет
попробовать?
     Я согласился, что это непросто. К тому же  тут  нужно  было  не  только
большое искусство, но и традиция. Ни один европейский народ  каменного  века
не затевал ничего подобного. В  Африке  только  в  стране  фараонов  найдешь
сходные примеры.
     Алетти прервал нашу беседу, сказав, что нас приглашает в  гости  второй
белый житель Пуа