вигаться вперед то одни, то другие слова, 
изменяя непрерывно перспективу картины: логика предписывает свои законы, 
запрещает обратную перестановку, отвергает даже составные слова и неологизмы, 
позволяющие писателю создавать свой собственный язык. В силу исключительной 
привилегии, французский язык один остался верен прямому логическому порядку, 
чужд смелых нововведений, вызываемых капризом чувства и страсти; он позволяет 
без сомнения маскировать это рациональное строение речи путем самых 
разнообразных оборотов и всех ресурсов стилистики, но он всегда требует, чтобы 
оно существовало: "Тщетно страсти волнуют нас и понуждают сообразоваться с ходом 
ощущений; французский синтаксис непоколебим". Можно было бы сказать, что 
французский язык образовался по законам элементарной геометрии, построенной на 
прямой линии, между тем как остальные языки складывались по формулам кривых и их 
бесконечных видоизменений. Отсюда -- эта ясность нашей прозы, представляющая 
резкий контраст с туманностью прозы других языков и делающая французскую прозу 
как бы точным "измерительным прибором" для выражения истин. Все прошедшее через 
французский язык становится доступным всемирной республике умов. Даже чувство 
проникает в него только через посредство идеи и обязано ограничиться оттенками 
большей частью интеллектуального характера. Даже при выражении самых 
индивидуальных мыслей французский язык требует известного рода безличности и как 
бы доли универсальной симпатии. Он требует подъема на известную высоту с 
обширными и светлыми горизонтами по сторонам. Отсюда -- это чрезмерное 
отвращение к столь дорогим для германского сердца "ноктюрнам" и 
"трансцендентальному свету луны"; отсюда также эта боязнь слишком резких или 
просто слишком сильных и слишком сжатых выражений, всего, что имеет дикий и 
грубый, а потому противообщественный оттенок. Нашему языку свойственно 
"приличие" и мягкость. 
Но действительно ли он обладает той степенью безусловной "объективности", какая 
ему обыкновенно приписывается? Нет, потому что, хотя мы и не вносим в 
изображаемые объекты наших "субъективных" страстей, но мы придаем им известную 
логическую и эстетическую форму, не всегда гармонирующую с реальной основой. 
Действительно, наш язык не пользуется исключительно одними указанными нами 
аналитическими приемами; ему свойствен также особого рода синтез, на который не 
обращали достаточно внимания, и который состоит в слишком прямолинейном 
характере, придаваемом французскими писателями идеям. Желая выразить известные 
вещи, мы начинаем с их упрощения, хотя бы в действительности они были сложны (и 
даже преимущественно, когда они сложны); затем мы располагаем их в 
симметрическом порядке, являющемся уже нашим собственным изобретением. Мы строим 
нашу фразу не из готового естественного материала, а придаем этому материалу 
удобопонятную и изящную форму. Словом, мы являемся в построении наших фраз 
логиками и артистами; вместо того, чтобы брать все, что предлагает нам 
действительность, мы выбираем наиболее правильное или прекрасное; вместо того, 
чтобы быть рабами действительности, мы идеализируем ее на свой манер. Отсюда до 
пользования и злоупотреблений абстрактной логикой и риторикой один шаг; 
тогда-то, по чисто французскому выражению Бюффона, "стиль является человеком", 
вместо того чтобы быть самой вещью, непосредственно представляющейся уму. Это 
неудобство чувствуется в философии и моральных науках более, чем в чем-нибудь 
другом. Это -- обратная сторона наших положительных качеств: ясности, точности, 
меры и изящества. 
Если ум народа воплощается в его языке, и если последний, в свою очередь, 
увековечивает ум народа; если правда, как замечает Гартманн, что "формы 
национального языка управляют движениями мысли", то легко понять, какое влияние 
должен был оказывать на французскую нацию ее язык, являющийся сам по себе целой 
школой25. 
Существуют тяжеловесные языки, позволяющие мысли влачиться по земле; существуют 
языки, заставляющие мысль выпрямляться и даже стремиться в высшие области, как 
бы придавая ей крылья. Эти крылья могут иметь больший иди меньший размах, могут 
быть могучими у великих мыслителей и легкими у остроумных людей; но во всяком 
случае они поднимают нас от земли. Язык народа составляет уже искусство, в 
котором проявляются его артистические свойства. Французский язык, одновременно 
здравомыслящий и остроумный, правильный и гибкий, соединяющий живость с 
достоинством, естественность с изяществом, остался не без влияния на поддержание 
тех свойств, которые французский народ всегда обнаруживал в своих художественных 
произведениях и даже в промышленности: я имею в виду, прежде всего, вкус, 
вносимый им во все свои произведения и представляющий собой не что иное, как 
рассудок, регулирующий свободу, не порабощая ее, своего рода справедливость по 
отношению к неодушевленным предметам, воздающую каждому из них должное и 
отводящую им подобающее место; затем -- грацию, тайна которой известна французам 
более, чем другим народам, и которая является самопроизвольным выражением 
любящего и доброжелательного чувства свободы и общественности, чуждающиеся 
всякого условия, принужденности и резкости; наконец -- эту заботу об изяществе, 
проявляемую нашими простыми рабочими, особенно парижскими, во всех их работах, 
превосходство которых неоспоримо; эта благородная забота не позволяет им 
жертвовать прекрасным ради полезного или дешевого, достоинством ради удобства, 
умственной свободой ради слепого машинного труда, почетным искусством ради выгод 
индустриализма. Не есть ли это новое доказательство духовного бескорыстия, 
свойственного нации и пробуждающего артиста даже в самом скромном ремесленнике? 
Таким образом, путем искусств и промышленности, также, как путем национального 
языка, каждый воспринимает и передает мысль всех; происходит воспитание целого 
народа, посвящение каждого в то, что является универсальным и общечеловеческим, 
распространяется вера во всемогущество истинного и справедливого. 
В последнее время у наших писателей замечается нечто вроде реакции, слишком 
часто впадающей в крайность обнаруживается стремление сделать наше наречие более 
гибким, менее прямолинейным, иногда придавая ему более конкретности, иногда 
внося в него символизм. Не смотря на смешные стороны недавних попыток этого 
рода, нельзя не признать законности подобного стремления. Наш язык еще 
достаточно прочен, чтобы не бояться даже писателей, называющих себя 
"декадентами". Связанный с римскими традициями чудной преемственной цепью, 
которую можно проследить через все века, он обладает бесчисленными 
наследственными правами; никакая ночь 4 августа не уничтожила их, а наши лучшие 
писатели ревниво оберегают их от внутренних варваров. 
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 
ФРАНЦУЗСКИЙ ХАРАКТЕР В СВЯЗИ С РЕЛИГИЕЙ, ФИЛОСОФИЕЙ И ПОЛИТИКОЙ
"Каков человек, таков его Бог"; это изречение, часто неприложимое к отдельным 
лицам, гораздо вернее по отношению к народам, особенно когда они сами являются 
творцами своих религий; но даже когда религия занесена извне, они всегда 
изменяют ее по своему подобию. Перенесенное в Грецию, христианство 
эллинизируется и принимает метафизический характер: созерцательная мысль 
углубляется в тайны, между тем как душа может оставаться холодной, а сердце 
безжизненным; на самых верхних ступенях, это -- чистый разум со всеми 
диалектическими утонченностями. Перенесенное в Рим, христианство романизуется, 
обращаясь в теократическую организацию, в настоящую священническую "империю" с 
первосвященником во главе; является безусловное подчинение авторитету, 
дисциплина, ритуал, целый кодекс строгого формализма. В Германии христианство 
стремится углубиться внутрь: греческий догмат теряет свой спекулятивный 
характер; римская иерархия -- свою административную централизацию, религиозный 
индивидуализм сосредоточивается в самом себе. Во Франции, хотя она имеет также 
своих великих мистиков, христианство приняло форму общественной религии и 
общественной морали. Католицизм был особенно пригоден для такой трансформации. 
Действительно, он не оставляет индивидууму полной свободы и относится с 
недоверием к чисто личному религиозному вдохновению; он не доверяет даже 
единичной совести и откровениям, обращенным к индивидууму; общее правило должно, 
в его глазах, стоять выше всего остального; он считает самым главным согласие 
каждого с универсальной церковью. Приняв католицизм, Франция сделала его более 
внутренним и моральным, чем в Италии; но вместе с тем направила его в сторону 
общественной жизни, справедливости, права, братства и милосердия. Во Франции, 
главным образом, развилось рыцарство, так хорошо отвечавшее характеру самой 
нации; из Франции исходил порыв крестовых походов с целью освобождения 
угнетенных христиан. Наш девиз: gesta Dei per Francos и титул "старшей дочери 
церкви" хорошо указывают на экспансивный, деятельный и как бы центробежный 
характер религиозного чувства в нашей стране. Позднее, впрочем, французам 
пришлось бороться с религией с тем же увлечением, с каким они защищали ее. 
Критикуя догматы, они руководились отвлеченным и формальным "разумом", "логикой 
чистого разума"; вместо того, чтобы иметь в виду всего человека, с его 
чувствами, моральными свойствами, эстетическими и религиозными интуициями, они 
брали исключительно его ум и хотели его полного удовлетворения. Германец склонен 
думать, что в том, что было священно для его отцов, скрывается какая-то 
драгоценная истина, -- "даже когда его ум не способен познать ее", прибавляет 
один немец; для француза никакие религиозные традиции не священны, как таковые. 
Полумеры, переходные ступени, компромиссы не свойственны ему; он идет прямо к 
цели. Один англичанин справедливо заметил, что если француз отрывается от 
церкви, то только для того, чтобы принять другую религию, также социального 
характера: религию чести. Это также очень простой кодекс, которому подчиняет 
человека общество, не оставляя личной совести безусловной свободы оценки, 
заставляя ее сообразоваться с правилами морали, как ее понимают все, с "мнением" 
"порядочных людей". Это чувство чести, а особенно коллективной, настолько сильно 
во Франции, что в ней часто люди жертвовали собой ради идеи, ложные стороны 
которой они сознавали или предчувствовали, как например, дворяне времен 
революции. Французы, говорит Гиллебранд, всегда заняты другими и всем обществом; 
"разделенные на партии, они тесно связаны, как народ". 
Философия во Франции также не могла не оказаться преимущественно 
интеллектуальной и рационалистической. Она не останавливается ни на мелких 
фактах, тщательно классифицированных, ни на "аргументах сердца, не понятных для 
разума". У французов, любящих ясные и логические концепции, мистицизм и реализм 
исключают один другой. В Англии они часто уживаются рядом в одном уме: первый 
ограничивается областью чувства; второй оставляет себе философские умозрения и 
область действия. В Германии мистицизм и реализм сливаются друг с другом: 
реальное становится мистическим, сила становится правом, успех оказывается 
Божьим судом, природа и история -- развитием абсолютного духа. Для немецкой 
метафизики реальное -- рационально; для немецкой теологии реальное -- 
божественно. Этого рода душевные состояния чужды французам, и они даже с трудом 
понимают их. Когда Декарт хочет перестроить заново философию, льстя себя тем, 
что он все ниспроверг; когда, оставшись один перед лицом своей мысли (т. е., в 
сущности, мысли всего человечества, воплощенной в языке), он предполагает, что 
даже не знает, были ли люди до него; когда он выступает затем на завоевание 
"ясных" идей, которые, как мы видели, являлись для него, в силу этого самого, 
истинными, идей "отдельных", "простых" и "общих"; когда он связывает их звеньями 
строгой логики, предпочитая строить и воображать, а не наблюдать, "предполагая 
везде порядок", даже там, где он невидим, -- Декарт выказывает себя вполне 
французом. То, что он сделал в области философии, было сделано в конце ХVШ века 
в социальной сфере. 
Существенной чертой нашего ума в этой области является вера во всемогущество 
государства и правительства. Фрондирующие при случае, недисциплинированные, 
дорожащие более свободой говорить, нежели правом действовать, и принимающие за 
действия свои слова, французы обыкновенно пассивно подчиняются сильной власти и 
склонны думать, что она может сделать их счастливыми. Так как государство 
является представителем всего общества, то наш социальный инстинкт заставляет 
нас верить, что если отдельно взятый человек бессилен, то союз всех индивидов не 
встретит никаких препятствий при осуществлении общего идеала. Но мы впадаем в 
ошибку, когда слишком торопимся олицетворить общество в одном человеке или в 
группе людей, управляющих нами. Тогда наша законная вера в общественную силу 
обращается в совсем незаконную веру в искусственный механизм. Сколько раз вместо 
политического смысла мы обнаруживали политический фанатизм! Мы думали, что 
достаточно провозгласить принцип, чтобы осуществить все его последствия, 
изменить ударом волшебной палочки конституцию, чтобы преобразовать законы и 
нравы, импровизировать декреты, чтобы ускорить ход истории. "Статья I: все 
французы будут добродетельны; статья II: все французы будут счастливы". Мы 
убеждены, что содействуем прогрессу, когда берем за исходную точку не 
историческую действительность, а собственную фантазию. Нам недостает 
традиционного чувства, солидарности между поколениями, сознания круговой поруки, 
заставляющей одних расплачиваться за безумия других. Мы также не хотим "знать, 
были ли до нас люди". Наш рассудок, рассуждающий и резонирующий до 
безрассудства, плохо понимает сложные и глубокие потребности природы и жизни. 
Будучи убеждены, что революция может всегда заменить эволюцию, мы упускаем из 
вида силу времени. Мы думаем только о силе человеческой воли, да и то не 
упорной, а порывистой, нетерпеливой, требующей всего или ничего. В то же время 
мы вносим чувство в политику, где впрочем оно, будучи вполне реальной силой, 
призвано играть известную роль, все более и более значительную, по мере того как 
возрастает сила общественного мнения. Хорошим образчиком того, как убеждают 
французов принять ту или другую законодательную меру, является сентиментальная 
мотивировка многих наших законопроектов26. Во Франции именно блестяще 
подтверждается теория "идей-сил": мы не только ведем войны "ради идеи"; мы 
совершаем ради нее революции и создаем конституции. Наш ум довольствуется 
формулой, -- будь она верна или ложна, -- и в то же время эта формула заставляет 
нас действовать. Согласно пословице, повторяемой по ту сторону Альп "итальянец 
часто говорит глупости, но никогда не делает их": у француза, напротив того, 
мысль нераздельна со словом, а слово -- с действием; лишь только ему пришла в 
голову глупость, он торопится привести в ее исполнение. 
В социальной сфере наш нивелирующий ум склонен -- и в настоящее время более, чем 
когда-либо прежде -- не признавать естественных неравенств, не только иерархии, 
основанной на традиции, но также и основанной на таланте. Мы создаем себе 
чересчур математическое представление об обществе, как о совокупности 
тождественных единиц, подчиненных какой-нибудь высшей воле; мы не видим в нем 
живого организма, каждый член которого солидарен с целым. Подобным же образом мы 
смотрим на право, лишь как на норму отношений между индивидами, не принимая во 
внимание отношений индивидов ко всему обществу, к правильному развитию 
национальной жизни. Мы останавливаемся или на индивидуализме, часто 
поверхностном, построенном на одной логике, или же на равно поверхностном и 
отвлеченном социализме, пользующемся успехом в настоящее время, вместо того 
чтобы рассматривать индивидуума во всей его реальной обстановке, вне которой 
было бы невозможно его существование. 
У каждого народа не только своя национальная мораль, соответствующая его способу 
понимать и осуществлять идеал, отвечающий его национальному характеру; но у него 
также своя особая международная мораль, в которой выражается его способ 
поведения но отношению к другим нациям. Эти два вида морали не всегда 
согласуются между собой: так, например, международная мораль англичан построена 
на эгоизме, но это вовсе не значит, чтобы англичанин руководился эгоизмом в 
отношениях к своим соотечественникам. В международной политике французский народ 
составляет полную противоположность английскому: в нем преобладают, так сказать, 
центробежные силы. Он действует по страсти, по увлечению, по симпатии или 
антипатии, под влиянием потребности в приключениях и внешнем проявлении чувств, 
часто ввиду какой-либо общей идеи, а в свои лучшие минуты -- гуманитарного 
идеала. Француз почти не понимает "политики результатов", "объективной 
политики"; в его государственной деятельности преобладают то отвлеченные 
соображения, то "субъективные" понятия признательности, симпатии, братства 
народов, вечного союза, о котором мы мечтали по отношению к Италии. Шамфор еще 
не научил нас достаточно, что на европейской шахматной доске "не играют в 
шахматы с "сердцем, исполненным любви". Кроме того эта манера слишком 
сентиментального или идеалистического обращения с международными делами часто 
приводила к неуместному и незаконному вмешательству с нашей стороны, не только 
не вызывавшему к нам расположения за наши добрые намерения, но заставлявшему 
ненавидеть нас за наши задорные предприятия и за нескромность наших 
посягательств. Другие народы всегда упрекали нас за то, что мы не оставляем их в 
покое, желаем волновать их нашими треволнениями и увлекать их в погоню за нашими 
прекрасными мечтами. 
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 
ФРАНЦУЗСКИЙ ХАРАКТЕР И ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Все достоинства и пробелы французского ума отражаются на нашей литературе и 
наших искусствах с их возникновения и до настоящего периода. В этих именно 
высших проявлениях национального духа надо искать доказательства нашей 
умственной силы или умственной слабости. 
В области литературы и искусства французская страна была вполне подготовлена к 
греко-римской культуре; умеряя резкие свойства французской нации, эта культура 
должна была, в конце концов, запечатлеть в умах классический идеал разума, 
гармонии и постоянства; она должна была оказывать обаятельное влияние на ясные 
умы, давая им простые и общие рамки, образцы метода и точности. Сходство во 
многих отношениях нашего ума с греческим еще более облегчало подражание 
классическим образцам. Так же как и греки, а особенно римляне, мы отличались 
красноречием, не свободным от декламации: д'Обинье, Корнель, Кребильон, Дидро и 
Руссо не уступают один другому в декламации. По замечанию Мишле, французский ум 
характеризуется "страстной логикой у его высших представителей и риторикой у 
второстепенных талантов". Лютер, прибавляет он, никогда не резонирует: "он очень 
красноречив, но никогда не впадает в резонерство; народный писатель не может 
быть теоретиком"; напротив того, "Кальвин -- сурово красноречив и очень долго 
развивает свои доказательства. Это уже ум Руссо". "Германия, этот наивный 
ребенок, испытав на себе влияние Лютера, обратилась затем не к логике, как 
Франция, а к высшей метафизике. Ее ум -- символический". Германия, по мнению 
Мишле, старая Германия разумеется, "это -- поэзия и метафизика; мы же вращаемся 
в промежуточной области, называемой логикой". Эти немного афористические 
суждения Мишле часто повторялись другими писателями. 
Особенно много настаивали на том, что наша раса непоэтическая. Неужели над нами 
в самом деле тяготеет в этом случае рок нашего происхождения? Это было бы очень 
странно. Если германские и южные расы обладают каждая своеобразным поэтическим 
чувством, то как могло это чувство утратиться в нации, в которой кельтская кровь 
смешана с белокурым