ем пустом дворе
ковер, за занавесью листвы, в палаточных лабиринтах сохнущего белья,
девушку нежную, еще зевающую в полусне, несколько раз нерадиво ударяющую
ковер в одно и то же место, потому что ее невидимая мать может только
слышать звуки хлопков сквозь густую листву, так вот, предполагаемый мужчина
вряд ли смог бы прийти к ней, заблукал бы он в сыроватых параллелепипедах
дворов, иногда ему бы казалось, что звук доносится с юга, а иногда - с
севера, так бы он и бродил, потерявшийся человек, не зная своего счастья,
пока эхо не умолкло бы, и он бы не понял, что девушка выбивала ковры уже
множество лет назад, а ему слышалось только эхо, подобно тому, как другим
людям встречается в небе свет давно погасших звезд.
     Путь Пети пролегал между заслоняющими невысоко поднявшееся солнце
домами, и они были подобны для него раскрытым книгам, дома, и каждая книга
писана была иным шрифтом и на ином языке, тут были и книги серые, бетонные,
с десятками одноликих балконов, пыльные, как статистические издания, какие
обычно сдают на вес в макулатуру, были и книги официальные, покрытые со
слепого боку гигантской мозаикой, встречающей и провожающей самолеты, были
старинные, кирпичные, в каких всегда таится сказка, хотя бы волшебная
история прежних владельцев, потому что нет ведь их уже на свете, этих
людей, может, и не жили они, кто знает, а вещь осталась, хранит на себе
следы взглядов, пальцев и налеты дивного дыхания мертвецов.
     Выходя на открытые места, Петя старался держаться солнечной стороны, а
сырые, сквознячные дворы проходил быстрее, иногда он даже жалел, что не
дождался троллейбуса, но очень уж долго можно было бы его ждать, а тут
всего три остановки, кроме того Петя надеялся срезать путь дворами, но
незнакомые улицы путали его, иногда он заходил в тупик и вынужден был
возвращаться, однако Петя не боялся опоздать, потому что у него было в
запасе полчаса, мать настояла, чтобы он вышел заранее, сама она всегда
выходила заранее и очень долго потом ждала, но ожидание мало ее тяготило,
она говорила со смехом: зато я уверена, что не опоздаю. Еще час назад Петя
надеялся, что Лидия Михайловна позвонит и скажет, чтобы он не приходил, так
было уже в прошлое воскресенье, у нее болела голова, какое это было бы
облегчение, не пойти, освободить себе воскресное утро, посмотреть телевизор
и пойти играть в футбол на соседний стадион, все мальчишки пойдут, а он
нет, не успеет, вот если бы она хоть жила где-нибудь поближе, тогда еще
можно было бы успеть.
     Дом Лидии Михайловны казался Пете таинственным и чужим, потому что он
совсем не был похож на его дом, - бетонную девятиэтажку, влитую в асфальт
посреди практически голого двора, где стоят мусорные баки и раскинулась
детская площадка, включающая песочницу с проломанным бортиком, двое
качелей, ржавую горку и зеленые железные лесенки, ведущие к небу, но
почему-то обрывающиеся на небольшой высоте. Дом Лидии Михайловны пятиэтажен
и утоплен в листве тесно обступивших его деревьев и кустов, так что за ними
не видно окон, только вечером, - а Петя приходил сюда в среду вечером, -
свет зашторенных люстр проступает сквозь шевелящуюся листву, однако людей в
квартирах не различить, внутри дома пахнет странно, как если бы испортилась
штукатурка; поднимаясь по лестнице, Петя оглянулся на дверь квартиры,
расположенной точно так же, как квартира Лидии Михайловны, только этажом
ниже, один раз он позвонил в нее, ошибившись этажом, звонок был расшатан и
не сразу зазвучал, зато сразу из-за неплотно пригнанной двери глухой
старческий голос спросил Петю, кого ему нужно и продолжил после его ответа,
что никакой Лидии Михайловны тут больше нет, жила когда-то, да померла, на
кладбище схоронена, чему Петя удивился и пошел домой, за что и получил
потом от матери, а Лидия Михайловна живет не здесь, Лидия Михайловна живет
выше, за коричневой дверью с новым глазком, а за соседней дверью живут
канарейки, которые все время поют, утром и вечером, щебечут, не умолкая, а
еще выше, куда Петя не поднимался никогда, живет маленькая рыжая собака,
иногда приглушенным стенами лаем откликающаяся на тихие Петины шаги.
     Петя позвонил в дверь и прислушался. Щебетали канарейки, кроме того, в
соседней квартире говорило и играло радио. Лидия Михайловна никогда не
включала радио, у нее вообще никакого радио не было, когда ей хотелось,
чтобы что-то зазвучало в комнатах, она садилась за пианино и сама играла, а
современные песни, которые любил Петя, Лидия Михайловна не любила и
сморщила нос, когда он однажды заговорил о них, она немного сморщила нос,
что выражало у нее высшую степень презрения и недовольства, значительно
большую той, которую она выражала, когда совсем сморщивала нос, например,
от неприятного запаха испортившихся у нее в холодильнике котлет. Одним
словом, к звуку Лидия Михайловна относилась гораздо придирчивее, чем к
котлетам, или книгам, которые валялись у нее прямо на полу, хотя в
остальном она была аккуратна, особенно в коридоре, куда открылась дверь, за
порогом - Лидия Михайловна, в платье, никогда Петя не видел ее в халате,
она всегда была в такой одежде, что могла бы незамедлительно выйти на
улицу, даже тапочек не носила, а какие-то туфли без каблуков, она
приветливо улыбнулась Пете и посторонилась, чтобы он мог войти, он
поздоровался и вошел, снял обувь и отыскал у вешалки предназначенные
специально для него тапки, в квартире Лидии Михайловны пахло, как обычно по
воскресеньям, свежим кофе, она пила кофе по утрам, с булочкой, намазанной
черничным вареньем, или сливовым, кто варил это варенье, непонятно, не она
же сама его варила.
     Впрочем, Петю это не интересовало, ему хотелось, чтобы два часа урока
прошли быстрее, не важно - как, потому он больше не торопился, зная, что в
одиннадцать все равно пойдет домой, он медленным шагом прошел в комнату,
сел на стул, Лидия Михайловна принесла свое кофе, поставила его на столик
возле пианино, где кроме того стояла черная лакированная вазочка с луговыми
цветами, которые тоже непонятно было, кто нарвал, не сама же Лидия
Михайловна их нарвала, а больше в квартире никто не жил, хотя была еще
вторая комната, где Петя не бывал, только видел сквозь приоткрытую дверь,
что комната та мала, и стоят в ней платяной шкаф, кресло, торшер и кровать,
после чего совсем не остается места кому-нибудь еще жить.
     Лидия Михайловна взяла Петину тетрадку и, мельком пробежав глазами по
написанным нотам, улыбнулась чему-то своему, отпила кофе и плавно взмахнула
рукой, показывая Пете на пианино. Он повернулся к нему на стуле, открыл
крышку, перевел дыхание и стал неуверенно играть, играть в то утро было
неловко, чем дальше он играл, тем неувереннее себя чувствовал, ошибок вроде
бы он совершал не так много, но ему самому не нравилось, как он играл, а
вскоре стало так неприятно, что захотелось прекратить, Лидия же Михайловна
особенно не волновалась, останавливала его не чаще, чем обычно, просила
переиграть короткие фрагменты, пила свой кофе, смотрела между раздвинутыми
шторами в окно, где чисто голубело подернутое облаками небо, негромкий,
ломающийся звук выходил из инструмента и катился в утренний воздух, Петины
друзья уже вышли на истоптанную траву футбольной площадки, Генка встал на
ворота, пришли противники - ребята из соседнего двора, а звук все ломался,
все не хотел жить на солнечном свету, как трудно было вдохнуть в него
певучую жизнь, в этот простой звук, наконец он окончился, Лидия Михайловна
придвинула второй стул и теплым, ласковым голосом стала объяснять Пете его
ошибки, он плохо слушал, она наигрывала отдельные места, небрежно, одной
рукой, и клавиши пели у нее, пели не все полностью, но напевали, как живые,
будто знали мелодию в точности, но ленились произносить каждый звук, Петя
не верил, что когда-нибудь сможет так, он чуть не плакал, следя за светлой
рукой Лидии Михайловны, за ее гибкими пальцами, на одном из которых сверкал
искоркой тонкий перстенек, она наигрывала и подпевала голосом, она смеялась
без смеха, она смеялась глазами, а потом вдруг остановилась на полуслове,
глядя на свою изогнувшуюся над клавишами руку, кисть была как птица,
заснятая быстрым фотоаппаратом в момент полета, разведенные в стороны
пальцы помнили последний звук, он таился в них, был нарисован ими, она
улыбнулась и сказала:
   - Ты знаешь, Петя, я, кажется, забыла вчера купить соль.
     Она отняла руку от пианино, встала со своего стула и ушла на кухню,
потом сразу вернулась.
   - Да, так и есть, - грустно сказала она. - Забыла. Посиди минутку, я
схожу к соседке, попрошу у нее. Если хочешь, можешь выйти на балкон,
посмотреть, там у меня еще анютины глазки растут. Я сейчас вернусь.
     Лидия Михайловна ушла, и в квартире наступила полная тишина, только
тихонько жужжали мелкие мушки под погашенной люстрой, видимо, люстра не
совсем еще остыла, и чуткие существа грелись ее потусторонним теплом, не
требуя большего. Петя тоже смирно сидел на отведенном ему стуле и смотрел в
окно, там небо становилось все прозрачнее, открывая в себе натуральную
синеву, освещенные солнцем деревья перед соседним домом шумели от
налетевшего ветра, небо отражалось также в элементе стекла, входящего в
книжный шкаф Лидии Михайловны, и теперь за стеклом Петя мог рассмотреть
идущие с запада облака, которых в окне еще не было видно. В шкафу стояло
множество книг, перед ними красовались порой маленькие вазочки или тонкие
бронзовые статуэтки, покрытые налетом пыли. Пете почему-то стало вдруг
страшно в чужой, заполненной солнцем квартире, эта прозрачность, эта
ясность показались ему вдруг признаками чего-то иного, чего он никогда не
знал. Небо входило в окна сквозь стекло, как вода, проникающая в тонущий
корабль, похоже было, что весь дом вот-вот накренится, птицы будут залетать
в комнаты, пианино станет играть без рук, нежно катя шлифованные клавиши,
откроются новые выходы в стенах, и за ними будут зеленеть юные рощи,
просвечивая белизной берез, и жить тогда надо будет совсем не так, совсем
по-иному, как жить Петю никто не учил.
     Пете показалось, что оно уже началось, наплывание неба, и Лидия
Михайловна несомненно знала, что начнется, и потому именно ушла, он
оглянулся через плечо, где оставлена была открытой дверь в коридор, и
увидел, что Лидия Михайловна стоит на пороге и молча смотрит на него
обычным своим ласковым взглядом, но от ее молчания и от самой неожиданности
ее появления Петя чуть не вскрикнул, ему тут же стало стыдно, ведь он
испугался невесть чего, тем более, что Лидия Михайловна улыбнулась и вошла
в комнату, будто ничего и не произошло.
   - Ни у кого соли не было, - весело пожаловалась она. - Пришлось на
первый этаж идти, к Песковым. Зато смотри, какую они мне дали, - она
присела на стул и развернула на коленях сложенный газетный листок. Внутри
была самая обычная поваренная соль, какой любила посыпать хлеб сестра
Генки, того, что стал на ворота, а еще такую соль Петя видел в школьной
столовой. Лидия Михайловна же нашла в этой соли нечто совершенно особенное,
она откровенно любовалась ею, проводила пальцем, оставляя бороздку, и
кристаллики с шорохом оползали с кучки на газету. - Совсем друг друга не
держится, - с какой-то светлой нежностью вымолвила Лидия Михайловна, - а
какая прозрачная, ты понимаешь, Петя, это же настоящая, это небесная соль.
В ней солнце задерживается, оттого она такая жгучая. А ты на балкон так и
не выходил? - вдруг отвлеклась она, и улыбнулась немного виновато. -
Пойдем, я тебе анютины глазки покажу. Сейчас, я леечку возьму, полью их
заодно.
     Лидия Михайловна отправилась на кухню за леечкой, а Петя встал со
стула и подошел к балконной двери. В ящиках действительно росли лиловые
цветочки, да еще немного маргариток, а с дальней стороны балкон был закрыт
листьями винограда, среди которых розовели неразрывные таинственные
сухожилия лоз.
   - Ручку вниз, - посоветовала сзади Лидия Михайловна. Петя отворил
балконную дверь и ступил на сухой бетонный пол, немного посторонившись,
чтобы Лидия Михайловна могла пройти к своим анютиным глазкам. В углу
балкона стояли еще какие-то ведра и обшарпанный низенький стул.
   - А воздух сегодня какой! - мечтательно вздохнула Лидия Михайловна, -
Чудесно.
     Она не прошла вперед, чтобы полить цветы, у нее вообще не было в руках
лейки, вместо этого она ласково обняла Петю сзади за шею и закрыла ему рот
и нос мягким платком, от которого сильно пахло лекарством. Петя хотел было
вырваться, но Лидия Михайловна прижала его затылком к своей теплой груди,
всем телом своим оттеснила его к балконной стене, и тут облака пошли в
Петю, как пена на выпиваемой воде, он потерял силы и сел на маленький стул,
а потом и вовсе перестал что-нибудь чувствовать или понимать. Глаза Пети,
не мигая, уставились в небо, и в них Лидия Михайловна сразу увидела две
своих крошечных тени, она положила платок на грудь мальчика и, развернув
пакетик с солью, посыпала ею его раскрытые светло-серые глаза. Потом она
склонилась над Петей, стирая ладонью волосы с его лба, и крепко прижалась
губами к его правому глазу, просто потому, что он был к ней ближе. Раскрыв
рот, она что было силы всосала глаз, он ушел с чмокающим звуком, и когда
уже был во рту Лидии Михайловны, она пустила вход зубы, чтобы перекусить
некие нити, связующие мертвое и живое, или, иначе, ощущения вкуса и любви,
на закинутое назад лицо мальчика тихо потекла мелко пузырящаяся светлая
кровь, Лидия Михайловна легко проглотила глаз и, чуть повернув Петину
голову, так что кровь пролилась через скулу и закапала на пол, натужно
всосала и второй, проглотила, облизнула губы и, осторожно подняв мальчика
под мышки, словно боясь разбудить, потащила в комнату, ноги Пети волочились
по коврам, в ванной Лидия Михайловна нагнула Петю капающим лицом в раковину
и быстро перерезала ему сбоку шею опасной бритвой.
     Едва струя горячей крови ударила в дно раковины, Лидия Михайловна
подставила под нее выпрямленный указательный палец, чтобы попробовать
температуру, а убедившись, что она достаточна, помыла руки под струей,
пользуясь хорошим французским мылом, не от излишней жестокости, а просто
потому, что в доме уже пять дней как перекрыли горячую воду.



   Илья Масодов
   Там

    Там, в полумраке, у непроницаемой шторы, вертикальной линией
открывающей узкое видение ночного пространства, неестественного,
безжизненного света белых фонарей, под которым не дышат листья, не
распускаются цветы, там, в полумраке, я прижал тебя к стене и взял рукой
сзади за волосы, я поцеловал тебя в лицо, покрытое серой тенью тюлевых
отметин, как будто пропаутиненной пылью, я поцеловал тебя в трепетную
мягкость лица, ведь ты все время боишься, даже смеясь, я взял тебя сзади
рукой за волосы, на ладони своей чувствуя теплую дыньку твоей головы, я
сжал пальцы, потянув твои волосы, мой волшебный шелк, и ты сразу открыла
рот, слабое, влажное дыхание коснулось меня, ты убрала руки за спину, о, я
целую вечность мог бы стоять на коленях перед тобой, если бы лишь она была
знакома тебе - вечность, но ты живешь в ином мире, потому взрослые и не
понимают детей, дети приходят с других планет, дети - посланцы
потустороннего, спящие в наших домах, у них совсем другие желания и
страсти, то, от чего я схожу с ума - тебе безразлично, и все же, и все же
когда-нибудь ты превратишься в маленького взрослого человека,
самовлюбленного и жадного, ты превратишься в вещественное, ясный свет
исчезнет из твоих глаз, растворится во влаге слез, ты захочешь обычного,
того, чего хочется мне, ты заговоришь на моем языке, ты сможешь понять
меня, сохранить мою тайну, но не жди тогда, не жди от меня любви, она
навеки заточена под водами ночных небес, там, где ты сейчас, там, куда ты
боишься войти, только стоишь на пороге, не зная даже, зачем пришла, вот я
сжал пальцы, стягивая твои волосы, тончайшие нити, и ты раскрыла рот, ты
дышишь на меня, потому что не можешь не дышать, смертельная жажда неведома
тебе, ты покорно терпишь свое детство, бледные ночные фонари светят в лицо,
ты убрала руки за спину, потому что ничего не можешь сделать, ты
беззащитна, бесправна, тебя постоянно мучает страх, и ты так хочешь, так
хочешь вырасти, чтобы самой открыть дверь м выйти на улицу, там будут ждать
тебя повзрослевшие подруги, и теплый рассветный ветер ударит в лицо, всем,
что есть счастливого на свете, Обещанием, и все вы пойдете в большой город,
чтобы жить там до смерти, и каждый день будет вставать солнце в твоем окне,
пока ты не поймешь, что этого нельзя изменить, пока не шепнешь ты солнцу:
хватит, брось издеваться надо мной, и тогда я вернусь к тебе во сне, ты
будешь лежать в кровати, я вернусь, подсуну руку тебе под голову, возьму
твои волосы, уже не такие тонкие, как раньше, и ты откроешь рот, но не
станешь дышать, потому что жажда смерти придет к тебе, и нельзя дышать,
когда глотаешь, сколько я тебя учил, ты откроешь рот и сомкнешь веки, чтобы
не видеть, так делают взрослые, дети не закрывают глаз, ты сомкнешь веки и
опустишь руки вниз, чтобы не мешать, но что мне тогда в тебе, что убивать
тебя, ведь ты уже давно будешь мертва, духи твои будут запахом смерти, и
лак на ногтях - радужным признаком разложения, а бусы на шее, кольцо на
безымянном пальце, заколка в голове - праздничными украшениями похорон, как
венки, красивая и мертвая станешь ты лежать в гробу, но это уже другая
история, ее я продолжу в другой раз, не стану никого утомлять, а сейчас я
хочу прижаться ухом к твоей груди, чтобы услышать, как бьется сердце, этот
тайный стук, неразгаданная пульсация жизни, что для тебя слова, ты не
различаешь их, глупо каяться, прощения просить, зачем оно тебе, ты
понимаешь только язык боли, язык слез, сладких конфет, разноцветных
фломастеров, всему остальному ты подражаешь, чтобы поддерживать контакт, я
прижму голову к твоей груди, к твоему животу, и ты залезешь мне босыми
ногами на плечи, ты всегда делаешь так, ты повиснешь в ночном воздухе,
между небом и твердью, не закрывая глаз, и это есть настоящее, то, что тебе
действительно нравится, висеть в темноте, это и есть твоя жизнь, висеть в
темноте, за вертикальной полосой фонарного света, не стоять, не лежать, не
летать, висеть, неподвижно, тайно стуча сердцем, тихонько, так, чтобы никто
не услышал, в шелесте ночной листвы, это и есть твоя жизнь, залитая вместо
воздуха тем, чего я боюсь, в существовании чего не могу себе признаться, а
ты ходишь там, по тягучим садовым лабиринтам моих кошмарных снов, ты видишь
там то, что стоит за моей спиной, но шея моя превратилась в кусок дерева,
чтобы я не обернулся, ты висишь в огромной зале, на твердой стене, в
шелесте ночной листвы, как маленькое древнее божество, снова и снова
начинающее жить, терпеливо доказывающее свое бессмертие.



   Илья Масодов
   Ларинголог

    Я схватил девочку сзади за волосы и ударил головой в стену. Волосы у
нее были длинные, мягкие, голова мотнулась на лету к стене, как дыня в
сетке. Рванувшись вперед, она упала, глухо стукнула об пол сумка со
спортивными принадлежностями. Под мышки обхватив ее грудь, я поволок свою
добычу в темноту, за мусоропровод, а во мне все звучал тот волшебный,
исчезнувший звук, с каким ее голова встретила камень, звук, с которым ничто
не сравнить, в нем и шорох обсыпанной штукатурки, и короткий хрящевой хруст
детского черепа, и мягкий, нежный удар разбиваемого в кровь рта. Ударить
девочку головой в стену - это, скажу я вам, надо уметь, чтобы все
получилось как надо, а мне была важна скорость, у меня не было времени, она
готовилась вызвать лифт, загорелась бы кнопка, глаза ее привыкли бы к
темноте, она могла бы увидеть такое страшное, таинственное, то, что ей
запрещено видеть во веки вечные, то, отчего ни один луч света не должен
проникнуть в ее чуткие глаза, короче - меня. Подумать только, это маленькое
существо могло бы увидеть меня, и что бы она подумала при этом, кем бы
назвала, кто знает, да это и не так страшно, страшно же, что я отразился бы
внутри нее, а что отразится раз, остан