лана путешествия на луну. А теперь возвращусь к описанию результатов
моей попытки - с виду столь безрассудной и, во всяком случае, единственной в
летописях человечества.
     Достигнув уже упомянутой высоты в три и три четверти мили,  я  выбросил
из  корзины  горсть  перьев и убедился, что шар мой продолжает подниматься с
достаточной быстротой и,  следовательно,  пока  нет  надобности  выбрасывать
балласт.  Я  был очень доволен этим обстоятельством, так как хотел сохранить
как можно больше тяжести, не зная наверняка, какова степень притяжения  луны
и  плотность  лунной  атмосферы.  Пока  я  не  испытывал никаких болезненных
ощущений, дышал вполне свободно и не чувствовал ни малейшей  головной  боли.
Кошка   расположилась  на  моем  пальто,  которое  я  снял,  и  с  напускным
равнодушием поглядывала на голубей. Голуби,  которых  я  привязал  за  ноги,
чтобы  они  не  улетели,  деловито  клевали  зерна  риса,  насыпанные на дно
корзины. В двадцать минут седьмого высотомер показал высоту в  26400  футов,
то  есть  пять  с  лишним  миль.  Простор,  открывавшийся подо мною, казался
безграничным. На самом деле, с помощью  сферической  тригонометрии  нетрудно
вычислить,  какую  часть  земной  поверхности  я мог охватить взглядом. Ведь
выпуклая поверхность сегмента шара относится ко всей  его  поверхности,  как
обращенный  синус сегмента к диаметру шара. В данном случае обращенный синус
- то есть, иными словами, толщина сегмента, находившегося подо  мною,  почти
равнялась  расстоянию,  на  котором  я находился от земли, или высоте пункта
наблюдения; следовательно, часть земной поверхности, доступная моему  взору,
выражалась  отношением  пяти  миль  к восьми тысячам. Иными словами, я видел
одну тысячешестисотую часть всей земной поверхности. Море казалось  гладким,
как  зеркало,  хотя в зрительную трубку я мог убедиться, что волнение на нем
очень сильное. Корабль давно исчез в  восточном  направлении.  Теперь  я  по
временам  испытывал  жестокую  головную  боль,  в особенности за ушами, хотя
дышал довольно свободно. Кошка и голуби чувствовали себя,  по-видимому,  как
нельзя лучше.
     Без  двадцати  минут  семь мой шар попал в слой густых облаков, которые
причинили мне немало неприятностей, повредив сгущающий  аппарат  и  промочив
меня  до костей. Это была, без сомнения, весьма странная встреча: я никак не
ожидал, что подобные облака могут быть на такой огромной высоте.  Все  же  я
счел  за  лучшее  выбросить  два пятифунтовых мешка с балластом, оставив про
запас сто шестьдесят пять фунтов. После этого я быстро выбрался из облаков и
убедился, что скорость подъема значительно возросла. Спустя несколько секунд
после того, как я оставил под собой облако, молния прорезала  его  с  одного
конца  до  другого,  и  все  оно  вспыхнуло,  точно груда раскаленного угля.
Напомню, что это происходило при ясном дневном свете. Никакая фантазия не  в
силах представить себе великолепие подобного явления; случись оно ночью, оно
было  бы  точной  картиной  ада.  Даже теперь волосы поднялись дыбом на моей
голове, когда я смотрел  в  глубь  этих  зияющих  бездн  и  мое  воображение
блуждало  среди  огненных  зал с причудливыми сводами, развалин и пропастей,
озаренных багровым, нездешним светом. Я едва избежал опасности. Если бы  шар
помедлил  еще  немного  внутри  облака  -  иными словами, если бы сырость не
заставила меня выбросить два мешка с балластом - последствием могла быть - и
была бы, по всей вероятности, - моя гибель. Такие случайности для воздушного
шара, может быть, опаснее всего, хотя их обычно не принимают в  расчет.  Тем
временем   я   оказался  уже  на  достаточной  высоте,  чтобы  считать  себя
застрахованным от дальнейших приключений в том же роде.
     Я продолжал быстро подниматься, и к семи часам высотомер показал высоту
не менее девяти с половиной миль. Мне уже становилось трудно дышать,  голова
мучительно  болела,  с  некоторых пор я чувствовал какую-то влагу на щеках и
вскоре убедился, что из ушей у меня течет кровь. Глаза тоже болели; когда  я
провел  по ним рукой, мне показалось, что они вылезли из орбит; все предметы
в корзине и самый шар приняли уродливые очертания. Эти болезненные  симптомы
оказались   сильнее,   чем  я  ожидал,  и  не  на  шутку  встревожили  меня.
Расстроенный, хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делаю, я совершил
нечто в высшей степени неблагоразумное: выбросил из корзины три пятифунтовых
мешка с балластом. Шар рванулся и перенес меня  сразу  в  столь  разреженный
слой  атмосферы,  что  результат  едва  не оказался роковым для меня и моего
предприятия. Я внезапно  почувствовал  припадок  удушья,  продолжавшийся  не
менее пяти минут; даже когда он прекратился, я не мог вздохнуть как следует.
Кровь  струилась  у  меня  из  носа, из ушей и даже из глаз. Голуби отчаянно
бились, стараясь вырваться на волю; кошка жалобно мяукала и,  высунув  язык,
металась  туда  и  сюда,  точно проглотила отраву. Слишком поздно поняв свою
ошибку,  я  пришел  в  отчаяние.  Я  ожидал  неминуемой  и  близкой  смерти.
Физические  страдания почти лишили меня способности предпринять что-либо для
спасения своей жизни, мозг  почти  отказывался  работать,  а  головная  боль
усиливалась  с  каждой  минутой.  Чувствуя  близость  обморока, я хотел было
дернуть веревку, соединенную с клапаном, чтобы спуститься на  землю,  -  как
вдруг  вспомнил  о  том,  что  я  проделал  с  кредиторами,  и  о  вероятных
последствиях, ожидающих меня в случае возвращения на землю. Это воспоминание
остановило меня. Я лег на дно корзины и постарался собраться с мыслями.  Это
удалось  мне настолько, что я решил пустить себе кровь. За неимением ланцета
я произвел эту операцию, открыв вену на левой  руке  с  помощью  перочинного
ножа.  Как  только потекла кровь, я почувствовал большое облегчение, а когда
вышло с полчашки, худшие из болезненных симптомов совершенно исчезли. Все  ж
я  не  решился  встать  и,  кое-как забинтовав руку, пролежал еще о четверть
часа.  Наконец  я  поднялся;  оказалось,  что  все   болезненные   ощущения,
преследовавшие  меня в течение последнего часа, исчезли. Только дыхание было
по-прежнему  затруднено,  и  я  понял,  что  вскоре  придется  прибегнуть  к
конденсатору.  Случайно взглянув на кошку, которая снова улеглась на пальто,
я увидел, к своему крайнему изумлению,  что  во  время  моего  припадка  она
разрешилась тремя котятами. Этого прибавления пассажиров я отнюдь не ожидал,
но  был  им  очень  доволен:  оно давало мне возможность проверить гипотезу,
которая более чем что-либо  другое  повлияла  на  мое  решение.  Я  объяснял
болезненные  явления,  испытываемые  воздухоплавателем  на известной высоте,
привычкой к определенному давлению атмосферы около земной поверхности.  Если
котята  будут  страдать в такой же степени, как мать, то моя теория, видимо,
ошибочна, если же нет - она вполне подтвердится.
     К восьми  часам  я  достиг  семнадцати  миль  над  поверхностью  земли.
Очевидно,  скорость  подъема  возрастала,  и  если  бы  даже  я  не выбросил
балласта, то заметил бы это ускорение, хотя, конечно, оно не совершилось  бы
так  быстро.  Жестокая боль в голове и ушах по временам возвращалась; иногда
текла из носа кровь; но, в общем, страдания мои были гораздо незначительнее,
чем я  ожидал.  Только  дышать  становилось  все  труднее,  и  каждый  вздох
сопровождался  мучительными  спазмами  в  груди.  Я  распаковал  аппарат для
конденсации воздуха и принялся налаживать его.
     С этой высоты на землю открывался великолепный вид. К западу, к  северу
и к югу, насколько мог охватить глаз, расстилалась бесконечная гладь океана,
приобретавшая  с  каждой  минутой все более яркий голубой оттенок. Вдали, на
востоке, вырисовывалась Великобритания, все атлантическое побережье  Франции
и  Испании  и  часть  северной  окраины Африканского материка. Подробностей,
разумеется, не было видно, и самые пышные города точно исчезли с лица земли.
     Больше всего удивила меня кажущаяся вогнутость земной  поверхности.  Я,
напротив,  ожидал,  что  по мере подъема она будет представать мне все более
выпуклой;  но,  подумав  немного,  сообразил,  что  этого  не  могло   быть.
Перпендикуляр,  опущенный  из  пункта моего наблюдения к земной поверхности,
представлял бы собой один из катетов прямоугольного треугольника,  основание
которого  простиралось  до  горизонта,  а  гипотенуза - от горизонта к моему
шару. Но высота, на  которой  я  находился,  была  ничтожна  сравнительно  с
пространством, которое я мог обозреть. Иными словами, основание и гипотенуза
упомянутого  треугольника  были  бы  так  велики сравнительно с высотою, что
могли  бы  считаться  почти  параллельными  линиями.  Поэтому  горизонт  для
аэронавта  остается всегда на одном уровне с корзиной. Но точка, находящаяся
под ним  внизу,  кажется  отстоящей  и  действительно  отстоит  на  огромное
расстояние - следовательно, ниже горизонта. Отсюда - впечатление вогнутости,
которое  и останется до тех пор, пока высота не достигнет такого отношения к
диаметру  видимого  пространства,  при  котором   кажущаяся   параллельность
основания и гипотенузы исчезнет.
     Так  как  голуби  все  время  жестоко  страдали,  я решил выпустить их.
Сначала я отвязал одного - серого крапчатого красавца - и посадил  на  обруч
сетки.  Он  очень забеспокоился, жалобно поглядывал кругом, хлопал крыльями,
ворковал, но не решался вылететь из корзины. Тогда я  взял  его  и  отбросил
ярдов  на пять-шесть от шара. Однако он не полетел вниз, как я ожидал, а изо
всех сил устремился обратно к шару,  издавая  резкие,  пронзительные  крики.
Наконец  ему  удалось вернуться на старое место, но, едва усевшись на обруч,
он уронил головку на грудь и упал мертвым в корзину. Другой был  счастливее.
Чтобы  предупредить  его  возвращение,  я  изо всех сил швырнул его вниз и с
радостью увидел, что он продолжает  спускаться,  быстро,  легко  и  свободно
взмахивая  крыльями.  Вскоре он исчез из вида и, не сомневаюсь, благополучно
добрался до земли. Кошка, по-видимому, оправившаяся от  своего  припадка,  с
аппетитом  съела  мертвого  голубя  и  улеглась спать. Котята были живы и не
обнаруживали пока ни малейших признаков заболевания.
     В четверть девятого, испытывая почти невыносимые страдания  при  каждом
затрудненном  вздохе,  я  стал  прилаживать  к корзине аппарат, составлявший
часть конденсатора. Он требует,  однако,  более  подробного  описания.  Ваши
превосходительства  благоволят заметить, что целью моею было защитить себя и
корзину как бы барьером от  разреженного  воздуха,  который  теперь  окружал
меня,  с тем чтобы ввести внутрь корзины нужный для дыхания конденсированный
воздух. С этой целью  я  заготовил  плотную,  совершенно  непроницаемую,  но
достаточно   эластичную  каучуковую  камеру  в  виде  мешка.  В  этот  мешок
поместилась вся моя корзина, то есть он охватывал ее дно и края до  верхнего
обруча,  к  которому  была прикреплена сетка. Оставалось только стянуть края
наверху, над обручем, то есть просунуть эти края между обручем и сеткой.  Но
если  отделить  сетку от обруча, чтобы пропустить края мешка, - на чем будет
держаться корзина? Я разрешил это затруднение следующим  образом:  сетка  не
была  наглухо  соединена с обручем, а прикреплена посредством петель. Я снял
несколько петель, предоставив корзине держаться на остальных, просунул  край
мешка  над  обручем  и  снова  пристегнул  петли, - не к обручу, разумеется,
оттого  что  он  находился   под   мешком,   а   к   пуговицам   на   мешке,
соответствовавшим  петлям  и пришитым фута на три ниже края; затем отстегнул
еще несколько петель, просунул еще часть мешка и снова  пристегнул  петли  к
пуговицам.  Таким  образом,  мне мало-помалу удалось пропустить весь верхний
край мешка между обручем и сеткой. Понятно, что обруч опустился  в  корзину,
которая  со  всем содержимым держалась теперь только на пуговицах. На первый
взгляд это грозило опасностью - но лишь на первый взгляд: пуговицы  были  не
только  очень  прочны  сами  по себе, но и посажены так тесно, что на каждую
приходилась лишь незначительная часть всей тяжести. Если  бы  корзина  с  ее
содержимым  была  даже  втрое  тяжелее,  меня это ничуть бы не беспокоило. Я
снова приподнял обруч и прикрепил его почти на прежней высоте с помощью трех
заранее приготовленных перекладин.  Это  я  сделал  для  того,  чтобы  мешок
оставался  наверху  растянутым  и  нижняя  часть  сетки  не  изменила своего
положения. Теперь оставалось только закрыть мешок, что я и сделал без труда,
собрав складками его  верхний  край  и  стянув  их  туго-натуго  при  помощи
устойчивого вертлюга.
     В  боковых стенках мешка были сделаны три круглые окошка с толстыми, но
прозрачными стеклами, сквозь которые  я  мог  смотреть  во  все  стороны  по
горизонтали.  Такое  же окошко находилось внизу и соответствовало небольшому
отверстию в дне корзины: сквозь него я мог смотреть вниз. Но  вверху  нельзя
было  устроить  такое  окно,  ибо  верхний,  стянутый, край мешка был собран
складками. Впрочем, в этом окне и  надобности  не  было,  так  как  шар  все
заслонил бы собою.
     Под  одним  из  боковых  окошек,  примерно  на расстоянии фута, имелось
отверстие дюйма в три диаметром; а в отверстие было вставлено медное  кольцо
с  винтовыми  нарезками на внутренней поверхности. В это кольцо ввинчивалась
трубка конденсатора, помещавшегося, само собою разумеется, внутри каучуковой
камеры. Через эту трубку разреженный воздух втягивался  с  помощью  вакуума,
образовавшегося  в  аппарате,  сгущался  и  проходил  в камеру. Повторив эту
операцию  несколько  раз,  можно  было  наполнить  камеру  воздухом,  вполне
пригодным  для  дыхания.  Но  в  столь  тесном помещении воздух, разумеется,
должен был быстро портиться вследствие  частого  соприкасания  с  легкими  и
становиться  не  пригодным  для  дыхания.  Тогда  его можно было выбрасывать
посредством небольшого клапана на дне  мешка;  будучи  более  тяжелым,  этот
воздух быстро опускался вниз, рассеиваясь в более легкой наружной атмосфере.
Из  опасения  создать полный вакуум в камере при выпускании воздуха, очистка
последнего  никогда  не  производилась  сразу,  а  лишь  постепенно.  Клапан
открывался  секунды на две - на три, потом замыкался, и так - несколько раз,
пока конденсатор не заменял вытесненный воздух запасом нового. Ради опыта  я
положил  кошку  и  котят  в корзиночку, которую подвесил снаружи к пуговице,
находящейся подле клапана; открывая клапан, я  мог  кормить  кошек  по  мере
надобности.  Я  сделал  это  раньше, чем затянул камеру, с помощью одного из
упомянутых выше шестов, поддерживавших обруч. Как только камера  наполнилась
сконденсированным   воздухом,   шесты  и  обруч  оказались  излишними,  ибо,
расширяясь, внутренняя атмосфера и без них растягивала каучуковый мешок.
     Когда я приладил все эти приборы и  наполнил  камеру,  было  всего  без
десяти минут девять. Все это время я жестоко страдал от недостатка воздуха и
горько  упрекал  себя  за  небрежность, или скорее за безрассудную смелость,
побудившую меня отложить до последней минуты столь важное  дело.  Но,  когда
наконец  все  было  готово,  я  тотчас почувствовал благотворные последствия
своего изобретения. Я снова дышал легко и свободно, - да и почему бы мне  не
дышать? К моему удовольствию и удивлению, жестокие страдания, терзавшие меня
до  сих  пор,  почти  совершенно  исчезли. Осталось только ощущение какой-то
раздутости  или  растяжения  в  запястьях,  лодыжках  и  гортани.  Очевидно,
мучительные  ощущения,  вызванные недостаточным атмосферным давлением, давно
прекратились,  а  болезненное  состояние,  которое  я  испытывал  в  течение
последних двух часов, происходило только вследствие затрудненного дыхания.
     В  сорок  минут  девятого,  то  есть  незадолго  до того, как я затянул
отверстие  мешка,  ртуть  опустилась  до  нижнего  уровня  в  высотомере.  Я
находился   на   высоте  132000  футов,  то  есть  двадцати  пяти  миль,  и,
следовательно, мог обозревать не менее одной триста  двадцатой  всей  земной
поверхности.  В  девять  часов  я  снова  потерял  из виду землю на востоке,
заметив при этом, что  шар  быстро  несется  в  направлении  норд-норд-вест.
Расстилавшийся  подо  мною  океан  все еще казался вогнутым; впрочем, облака
часто скрывали его от меня.
     В половине десятого я снова выбросил из корзины горсть перьев.  Они  не
полетели,  как  я  ожидал,  но  упали, как пуля, - всей кучей, с невероятною
быстротою, - и в  несколько  секунд  исчезли  из  виду.  Сначала  я  не  мог
объяснить  себе  это  странное  явление;  мне  казалось  невероятным,  чтобы
быстрота  подъема  так  страшно  возросла.  Но  вскоре  я   сообразил,   что
разреженная  атмосфера  уже не могла поддерживать перья, - они действительно
упали с огромной быстротой;  и  поразившее  меня  явление  обусловлено  было
сочетанием скорости падения перьев со скоростью подъема моего шара.
     Часам  к  десяти  мне  уже  нечего  было  особенно  наблюдать.  Все шло
исправно; быстрота подъема, как мне казалось, постоянно возрастала,  хотя  я
не  мог  определить  степень  этого  возрастания.  Я  не  испытывал  никаких
болезненных ощущений, а настроение духа было бодрее,  чем  когда-либо  после
моего  вылета  из  Роттердама!  Я  коротал  время,  осматривая инструменты и
обновляя воздух в камере. Я решил повторять это через каждые сорок  минут  -
скорее для того, чтобы предохранить свой организм от возможных нарушений его
деятельности,  чем по действительной необходимости. В то же время я невольно
уносился  мыслями  вперед.  Воображение  мое  блуждало  в  диких,  сказочных
областях  луны,  необузданная  фантазия рисовала мне обманчивые чудеса этого
призрачного и неустойчивого мира. То мне мерещились дремучие  вековые  леса,
крутые  утесы,  шумные  водопады,  низвергавшиеся в бездонные пропасти. То я
переносился в пустынные просторы, залитые лучами  полуденного  солнца,  куда
ветерок  не залетал от века, где воздух точно окаменел и всюду, куда хватает
глаз,  расстилаются  луговины,   поросшие   маком   и   стройными   лилиями,
безмолвными,  словно  оцепеневшими.  То  вдруг  являлось  передо мною озеро,
темное, неясное, сливавшееся вдали с  грядами  облаков.  Но  не  только  эти
картины  рисовались  моему  воображению.  Мне рисовались ужасы, один другого
грознее и причудливее, и даже мысль об  их  возможности  потрясала  меня  до
глубины  души. Впрочем, я старался не думать о них, справедливо полагая, что
действительные и осязаемые опасности моего предприятия должны поглотить  все
мое внимание.
     В  пять часов пополудни, обновляя воздух в камере, я заглянул в корзину
с кошками.  Мать,  по-видимому,  жестоко  страдала,  несомненно,  вследствие
затрудненного  дыхания; но котята изумили меня. Я ожидал, что они тоже будут
страдать, хотя и в меньшей степени, чем кошка, что подтвердило бы мою теорию
насчет нашей привычки к известному атмосферному давлению. Оказалось, однако,
- чего я вовсе не ожидал, -  что  они  совершенно  здоровы,  дышат  легко  и
свободно  и  не обнаруживают ни малейших признаков какого-либо органического
расстройства. Я могу объяснить это явление, только  расширив  мою  теорию  и
предположив, что крайне разреженная атмосфера не представляет (как я вначале
думал)  со  стороны  ее химического состава никакого препятствия для жизни и
существо, родившееся в такой среде, будет дышать в ней без всякого труда,  а
попавши  в более плотные слои по соседству с землей, испытает те же мучения,
которым я подвергался так недавно. Очень сожалею, что вследствие  несчастной
случайности  я  потерял  эту кошачью семейку и не мог продолжать свои опыты.
Просунув чашку с водой для старой кошки в отверстие мешка, я зацепил рукавом
за шнурок, на котором висела корзинка, и сдернул его  с  пуговицы.  Если  бы
корзинка с кошками каким-нибудь чудом испарилась в воздухе - она не могла б