с памятью у меня все в полном порядке. И
что в туннеле столь же жарко, как и в зеленой пустыне.  Я  припомнил  одну
совсем  крохотную  пивнушку  как  раз   рядом   с   трамвайным   депо   на
Саучихалл-Стрит в  Глазго,  в  Шотландии.  И  одного  дряхлого  старика  с
рыжеватыми усами, беженца из Норвегии, который внимательно слушал, как я с
восторгом расхваливал ему какой-то особо понравившийся мне сорт виски.
     - Если вы считаете, что это доброе  виски,  значит  вы  не  пробовали
виски моей собственной возгонки. Ну-ка, пригубите вот отсюда, приятель...
     Он извлек старинную флягу и щедрой мерой плеснул золотистой  жидкости
в  мой  стакан.  Ни  до  того,  ни  после  никогда  я  не  пробовал  столь
восхитительного нектара.
     Внезапно я  обнаружил,  что  едва  поспеваю  за  Красвеллом  в  нашем
переходе по туннелю. Я почти уже представил себе стакан,  но  своевременно
передумал, заменив его старинной флягой, которую я поднес к  своим  губам.
Воображение - в самом деле, очень замечательная штука.
     Откуда-то издалека донеслись до меня слова Красвелла. Я почти  совсем
позабыл о нем.
     - ...Возле Зала Безумия, где удивительно  необычная  музыка  насилует
разум, сказочные мелодии сначала чаруют, а затем убивают, разрывая  клетки
мозга  причудливым   смешением   ультравысоких   и   инфранизких   частот.
Прислушайся!
     Мы достигли конца туннеля и остановились  на  самом  верху  косогора,
который,  расширяясь,  полого  спускался  вниз,  а  подножье  терялось   в
сизоватой дымке, напоминавшей дым миллионов сигарет, которым  был  как  бы
заполнен  огромный  круглый  зал.  Дымка  эта  непрерывно  клубилась   под
воздействием случайных медленных токов воздуха, время от времени  открывая
на противоположной стороне зала затейливое сооружение из вертикальных труб
и множества разнообразных рычагов и кронштейнов, кажущееся из-за  немалого
до него расстояния совсем небольшим, но которое на самом деле - в этом  не
было ни малейшего сомнения - было огромным.
     Добрая дюжина самых больших  в  мире  органов,  раскатанных  в  один,
показалась бы крошечным фортепиано у  подножья  этой  башни  возвышавшейся
музыкальной машины.
     На многочисленных  консолях  этого  исполинского  органа,  каждая  из
которых - это было прекрасно видно даже издалека - состояла из по  меньшей
мере  шести-семи  органных  клавиатур,  восседали  какие-то   экзотические
созданья со множеством конечностей - то ли пауки, то или осьминоги, то  ли
гигантские полипы - я даже не переспросил у Красвелла, как он их назвал...
Я просто слушал...
     Начальные такты, хотя и звучали  достаточно  странно,  однако  ничего
худого как будто не предвещали. Затем могучие звуки различной  тональности
и раскатистые аккорды стали  греметь  все  громче  и  громче.  Я  различил
возбуждающую мелодичную  терпкость  гобоев  и  фаготов,  сверхъестественно
высокое глиссандо тысяч играющих  в  унисон  скрипок,  пронзительный  визг
сотен  дьявольских  флейт,  надрывное  рыданье   неисчислимого   множества
виолончелей. Но хватит об этом. Музыка - мое хобби, и  я  не  хочу,  чтобы
меня унесло слишком далеко в описании того, как эта безумная

симфония едва не унесла меня самого безвозвратно далеко.
     Но если Красвелл  сам  когда-нибудь  прочитает  эти  строки,  то  мне
хотелось бы, чтоб он узнал, что он упустил свое подлинное  призвание.  Ему
следовало  стать  музыкантом.  Музыка,  что  звучала  в  его  воображении,
доказывала его потрясающую интуитивную способность к оркестровке и  умение
создавать истинную гармонию.  Если  б  он  только  смог  создать  что-либо
подобное  сознательно,  то  стал  бы  одним  из  величайших   композиторов
современности.
     И все же лучше не распространяться о прелести этой  музыки.  Ибо  она
быстро  начала  оказывать  то  воздействие,  о  котором  он  предупреждал.
Коварный ритм и неистовые мелодии, казалось,  звенели  у  меня  в  голове,
вызывая обжигающий, мучительный резонанс в клетках мозга.
     Представьте себе одну из  типичных  мелодий  Пуччини,  оркестрованную
Стравинским в обработке Брубэка и исполняемую пятьюдесятью  симфоническими
оркестрами в чаше Голливудского парка - только тогда вам  удастся  отчасти
понять, что это было.
     Эта музыка проняла меня до мозга костей. Я уже, кажется,  упоминал  о
том, что музыка - мое хобби. Да, это так, но единственный  инструмент,  на
котором я играю, и весьма неплохо, - это губная  гармоника.  Если  же  еще
поблизости окажется и микрофон, то я в  состоянии  устроить  довольно-таки
сильный гвалт.
     Микрофон - и побольше усилителей.  Я  вытащил  гармошку  из  кармана,
сделал глубокий вдох и стал выдувать "Рев тигра",  любимую  свою  мелодию,
исполняемую соло.
     Оглушающая  взрывная  волна  ликующего  джаза,  заунывного  бренчанья
кантри,  душераздирающих  тигриных  рыков,  слившихся  в   синкопированную
какофонию, выдуваемую крохотным губным органчиком, обрушилась на  огромный
зал  из  тысяч  мощных  репродукторов,  полностью  забив  безумную  музыку
Красвелла.
     Я услышал его отчаянный вопль,  перекрывший  даже  этот  грохот.  Его
музыкальный вкус был явно не столь непритязателен и неразборчив, как  мой.
Ему очень не нравился джаз.
     Музыкальная  машина  вся  завибрировала,  многорукие   и   многоногие
органисты,  столь  нелепые  и  просто  смехотворные  в   своем   поспешном
стремлении избежать воображаемой гибели,  стали  на  глазах  сморщиваться,
усыхать до размеров трусливо спасающихся бегством черных пауков;  световое
оформление, благодаря которому консоли еще несколько мгновений тому  назад
буквально омывались каким-то роскошным,  неземным  сиянием,  стало  быстро
блекнуть, господствующим в нем стала пастельная, несколько даже  печальная
синева,  а  затем  и  самая  огромная  музыкальная  машина,  увлеченная  в
водоворот на гребне волны из могучих аккордов, дополненной и подкрепленной
собственными ее  звукоистечениями,  разбилась  вдребезги  на  бесчисленное
множество осколков, хлынувших хаотическим потоком на пол зала.
     Я  услышал,  как  снова  закричал  Красвелл,  затем  сцена   внезапно
переменилась. Как  я  полагаю,  в  своем  стремлении  уничтожить  ликующую
победную песнь джаза в  своем  уме  и,  вероятно,  бессознательно  пытаясь
привести меня в замешательство, он пропустил какую-то часть своего  сюжета
и в противоположность обратному прокручиванию кинокадров,  столь  любимому
многими сценаристами, бросил себя, а заодно и меня,  стремительно  вперед.
Мы теперь оказались в совсем ином месте.
     Вероятно, вследствие  комплекса  неполноценности,  который  я  в  нем
возбуждал, или просто в процессе перехода от одного плана  к  другому,  он
позабыл, насколько высоким ему надлежит быть, ибо ростом он был теперь  не
более шести футов, практически уже не отличаясь в этом отношении от меня.
     Охрипшим голосом, в котором мне почудилось даже булькающие звуки,  он
произнес:
     - Я... я ведь оставил тебя в Зале Безумия. Твоя магия привела к тому,
что обрушилась крыша. Я считал, что ты... погиб под ее обломками.
     Значит, это забегание вперед не было попыткой только смутить меня. Он
пытался избавиться от меня, начисто вычеркнуть меня из своего сценария!
     Укоризненно покачав головой, я так ответил Красвеллу:
     - Вы принимаете желаемое за достигнутое,  старина  Красвелл.  Вам  не
убить меня  между  главами.  Видите  ли,  я  вовсе  не  являюсь  одним  из
придуманных вами персонажей. Неужели  вы  не  в  состоянии  этого  понять?
Единственный способ от меня избавиться - это взять да и проснуться.
     - Опять ты говоришь загадками, - произнес он,  но  голос  его  звучал
далеко не так уверенно, как прежде.
     Место, в котором мы теперь стояли, оказалось  чем-то  вроде  огромной
палаты с высоким сводчатым потолком. Световые  эффекты  -  иного  я  и  не
ожидал - были крайне  необычными  и  достойными  восхищения.  Лившиеся  из
невидимых  источников   многоцветные   широкие   потоки   света   медленно
перемещались и сходились в дальнем  конце  палаты  в  ярко-белый  световой
круг, включавший в себя  весьма  экзотическое  сооружение,  скорее  всего,
грандиозный трон.
     Присущее Красвеллу  изумительное  чувство  соразмерности  проявлялось
даже в этих  его  грандиозных  видениях.  Он  либо  очень  глубоко  изучал
архитектуру  крупнейших  соборов  Европы,  либо  подолгу   торчал   внутри
нью-йоркского вокзала  "Гранд-Сентрал".  Трон  находился,  по-видимому,  в
доброй полумиле от входа  в  тронный  зал  и  значительно  возвышался  над
совершенно ровным, слегка пружинящим полом. Он словно приближался к нам. А
мы при этом не шли, а стояли на одном  месте.  Однако,  бросив  взгляд  на
стены, я  тотчас  же  сообразил,  что  это  пол,  оказавшийся  бесконечной
гигантской лентой транспортера, перемещал нас все ближе и ближе к трону.
     Это  медленное,  но  неумолимое  движение  было  в   высшей   степени
впечатляющим. Каким-то шестым чувством я ощущал, как Красвелл  то  и  дело
украдкой поглядывает  на  меня.  Ему  очень  не  терпелось  узнать,  какое
впечатление производит все это на меня. В ответ на его обеспокоенность,  я
со своей стороны слегка повысил скорость перемещения ленты.  Красвелл  же,
казалось, даже и не заметил этого моего вмешательства в осуществление  его
замысла.
     -  Мы  приближаемся  к  Трону   Змея,   перед   которым   стоит   его
охранительница - волшебница и колдунья, являющаяся еще  одним  воплощением
волшебника Гарора, на сей раз в женском обличье. Она  извечная  сторонница
Змея. Чтобы одолеть ее, нам  понадобится  все  твое  необычное  искусство,
Нельпар,  ибо  она  совершенно  неуязвима,  защищенная   невидимым   глазу
энергетическим  барьером,  окружающим  ее  со  всех  сторон.   Мы   должны
уничтожить этот барьер, только тогда я смогу убить ее вот этим Мечом.  Без
ее пособничества  Змей,  хоть  и  является  ее  повелителем  и  самозваным
правителем всей этой планеты, совершенно беспомощен, и с ним  можно  будет
делать все, что только заблагорассудится.
     Лента транспортера  остановилась.  Мы  оказались  у  самого  подножья
лестницы,  что  вела  непосредственно  к  Трону,   представлявшему   собой
массивную металлическую платформу,  на  которой,  собственно,  и  возлежал
Змей, купаясь в ярко-белом потоке света.
     Змей оказался в самом деле змеей. Свернувшимся в бесчисленные  кольца
питоном-переростком, его голова размером с мяч для  американского  футбола
раскачивалась из стороны в сторону.
     Я не стал слишком уж долго  им  любоваться.  Змей  я  немало  повидал
раньше. Тем более, что чуть ниже и несколько сбоку  от  Трона  было  нечто
более достойное самого внимательного рассмотрения.
     У  Красвелла  оказалось  практически  безупречное  понимание  женской
красоты. Честно говоря, я ожидал увидеть дряхлую  высохшую  страхомордину,
поражающую воображение своим  неописуемым  уродством,  но  стоило  бы  Фло
Зигфельду хоть  мельком  увидеть  эту  малютку,  как  он  на  четвереньках
вскарабкался бы по этим ступенькам, размахивая контрактом,  независимо  от
того, был или не был здесь силовой барьер, раньше, чем я успел бы затаенно
присвистнуть при виде такой неземной красотищи.
     Она была высокой зеленоглазой брюнеткой с овальным лицом, все ее, как
и положено, было при ней - но совсем немного в том, что касалось прикрытия
ее тела, состоявшего лишь из узенькой металлической  полоски  на  груди  и
прозрачной зеленой паутинки юбочки, не доходившей до колен. Левую ее  щеку
украшала крохотная восхитительная родинка.
     Нотка невольной гордости прозвучала  в  голосе  Красвелла,  когда  он
произнес без особой на то необходимости:
     - Вот мы и здесь, Гарор, - и выжидающе поглядел в мою сторону.
     - Наглые глупцы, - произнесла девушка. - Вы здесь, чтобы умереть...
     Гм... голос у нее был такой же мелодичный и колоритный,  как  скрипка
Пятигорского. Я был внутренне готов к тому, чтобы самым достойным  образом
оценить воображение Красвелла, и все же оказался не в состоянии  поверить,
что это он сам придумал такого рода красавицу. Не сомневаюсь, моделью  ему
послужила какая-то реальная женщина,  кто-то,  с  кем  он  был  достаточно
хорошо знаком. И с кем мне самому было бы совсем  не  грех  познакомиться.
Эту женщину он - в этом я был уверен на все  сто  процентов  -  выудил  из
мешка своей памяти точно  таким  же  манером,  как  сам  я  извлек  Майкла
О'Фаолина и этого водителя такси с небритым подбородком.
     - Вот это красотка! - восторженно произнес я. - Напомните мне,  чтобы
я попросил у вас номер телефона оригинала, Красвелл.
     После этого я еще сказал и совершил нечто такое, в  чем  до  сих  пор
приходится раскаиваться. Негоже так поступать истинному  джентльмену.  Вот
что я тогда сказал:
     - Неужели вам, Красвелл, не известно, что в этом году носят юбки куда
длиннее?
     С этими словами я бросил  взгляд  в  сторону  юбки.  Подол  ее  мигом
опустился до самых лодыжек, как будто это было вечернее платье.
     Красвелл метнул на свою подругу разъяренный взгляд, и юбка  ее  снова
стала длинной до колен. В ответ я еще раз сделал ее длину  по  моде  этого
года.
     После этого юбка стала прыгать на девушке, словно обезумевшая оконная
штора. Это превратилось в настоящее состязание  воли  и  воображения,  где
игровым полем служила пара  очень  хорошеньких  и  очень  ладно  скроенных
женских ножек. Зрелище получилось потрясающее - прекрасные глаза Гарор так
и сверкали бешенством. Она, казалось, каким-то странным образом  сознавала
совершенно непотребную природу развернувшегося конфликта.
     Вдруг  Красвелл  издал  раскатистый  раздраженный  вопль,  в  котором
слились гнев и сознание собственного бессилия -  добрая  дюжина  горластых
младенцев, у которых одновременно отобрали их любимые погремушки, и то  не
наделали бы большого галдежа - и тут эту интригующую сцену как бы  начисто
смело из нашего поля зрения в результате взрыва, выбросившего  невероятное
количество черного, как сажа, дыма.
     Когда поле боя прояснилось, Красвелл был  примерно  в  той  же  самой
позе, но меч его неизвестно куда исчез, его гладиаторское  облачение  было
изодрано и обожжено, а по мускулистым рукам текли тонкие струйки крови.
     Мне очень не понравился взгляд, которым он одарил меня. Я слишком  уж
откровенно грубо наступил на любимую мозоль его супер-эго на этот раз.
     - Значит, ты не в состоянии воспринять это, - констатировал я.  -  Ты
снова  пропустил  целую  главу.  С  целью  просветить  меня  в   отношении
собственных моих упущений, верно? Почему-то слова  мои  не  звучали  столь
дерзко, как мне того хотелось.
     - Мы оба теперь в западне, Нельпар, и обречены на гибель,  -  сообщил
он угрюмо. - Мы в Яме Зверя и ничто уже не  может  спасти  нас,  ибо  меня
лишили Меча, а тебя - твоей магии.  Жадных  челюстей  Зверя  никак  нельзя
избежать. Это конец, Нельпар. Конец...
     Глаза его, большие, слегка светящиеся, заглянули в мои.  Я  попытался
отвести взор, но мне это не удалось.
     Раздраженное сверх  всякой  меры  моим  насмешливым  шутовством,  его
оскорбленное эго призвало на помощь  всю  мощь  своего  интеллекта,  чтобы
утвердить себя последним усилием воли - и тем самым подчинить меня себе.
     И хотя это его желание вполне могло быть совершенно неосознанным - он
мог даже не понимать того,  что  ненавидит  меня,  -  но  воздействие  его
оказалось просто ужасающим.
     Впервые со времени моего дерзкого вторжения в самые укромные,  сугубо
личностные уголки его сознания я  начал  сомневаться  в  своем  нормальном
праве на всю эту затею.
     Я, безусловно, изо всех своих сил пытался помочь этому  человеку,  но
грезы,  порождение  внутреннего  мира,  являются  святая   святых   любого
человека, пусть даже не совсем психически здорового.
     Сомнение сводит на нет уверенность. А когда пропадает уверенность, то
нараспашку отворяются ворота для страха.
     Совсем иной голос, даже не голос,  а  какое-то  далекое  воспоминание
настигло меня... слова Стива Блэйкистона: "...если только  разум  твой  не
устоит перед силой воздействия его воображения". И мой собственный  голос:
"...стану кандидатом на койку в соседней палате..." Нет, не то... "...если
только разум мой не устоит перед силой воздействия его  воображения..."  И
Стив побоялся сделать это сам, разве не так?  Придется кое-что  рассказать
этому несчастному человеку, лежащему рядом со  мной,  когда  я  выпутаюсь.
Если только выпутаюсь. Если только...
     Теперь эта затея уже не казалась мне хоть сколько-нибудь забавной.
     - А ну-ка прекрати это, Красвелл, - грубо  произнес  я.  -  Перестань
пялить на  меня  глаза,  не  то  вышибу  из  тебя  дух  вон...  И  ты  это
прочувствуешь независимо от того, в коматозном ты состоянии или нет.
     -  Ну  что  за  нелепые  слова  ты  произносишь,  Нельпар,  -  сказал
обреченным голосом Красвелл, - когда мы  оба  всего  лишь  на  волосок  от
гибели.
     Голос  Стива:  "...магия  сопереживания...   воображения.   Если   он
вообразит, что одно из его фантастических творений убивает главного  героя
- то есть его самого - то он уже никогда не проснется".
     Вот в чем вся загвоздка.  В  ситуации,  в  которой  герой  непременно
должен погибнуть. И он еще хочет увидеть своими собственными  глазами  мою
смерть тоже. Но ведь он же не может убить меня? Или все таки может? Откуда
Блэйкистону знать, какие силы могут быть выпущены на свободу, стоит только
воображению Красвелла включить в свой сюжет концепцию  неминуемой  смерти,
которая   и   может   произойти   с   нами   обоими   в   процессе   этого
сверхъестественного, неземного единения разумов?
     Разве психиатры не предупреждали о том, что навязчивое  стремление  к
смерти, страстное желание умереть, пусть даже будучи глубоко погребенным в
подсознании  многих  людей,   тем   не   менее   является   могущественным
побуждением, определяющим их поведение? А ведь в данном конкретном  случае
это сокровенное послание вовсе не было погребено слишком глубоко.  Оно  во
весь голос заявляло о себе, откровенно бросалось в глаза, оно  ликовало  в
открытую во взгляде Маршэма Красвелла.
     Он хоть и предпринял попытку спастись бегством в мир грез, но  далеко
уйти ему не удалось. Полным избавлением для него была только смерть...
     Вероятно, Красвелл почувствовал неразбериху в  моих  мыслях,  отметил
сбивчивость их - теперь мой разум был широко перед ним  распахнут,  он  не
смог  устоять  перед  энергичным  внушением  со   стороны   его   пылкого,
взбунтовавшегося воображения, охваченного настойчивой  решимостью  умереть
во что бы  то  ни  стало.  Красвелл  взмахнул  рукой  чисто  шекспировским
высокопарным  жестом,  как  бы  объявляя  о  начале  последнего   действия
трагедии, и напустил на нас придуманное им же самим чудовище.
     В деталях и яркости исполнения оно далеко превосходило  все  то,  что
ему удавалось вообразить раньше. Это  была  его  лебединая  песня  в  роли
творца фантастических созданий, и он исполнил ее с подлинным блеском.
     Моему взору на короткое время предстал  огромный  амфитеатр  с  круто
поднимавшимися ложами для зрителей. Мы в самом его центре. Самих  зрителей
не было. Массовые сцены не для Красвелла. Он предпочитал ту  удивительную,
вневременную пустоту, что проистекала из использования минимального  числа
персонажей.
     Только  двое  нас  под  палящими  лучами  огромных   красных   солнц,
раскачивавшихся, как лампады, на полинялом небе. Сколько их было,  я  даже
не мог сосчитать.
     Все внимание мое теперь было приковано к Зверю.
     Муравей на дне тазика, к которому принюхивается пес,  вполне  мог  бы
испытывать точно такие же ощущения. Если бы Зверь был  хоть  в  чем-нибудь
подобен собаке. Если бы он вообще был подобен кому-нибудь или чему-нибудь.
     Он представлял собой бесформенную массу, в несколько раз  превышавшую
размерами слона, состоявшую фактически  только