Мать тяжело стала подниматься с лавки,  но  тут  в  сенях  простучали
тяжелые шаги, и в проеме двери возник страшный  человек.  Он  был  одет  в
длинную  куртку,  обшитую  железными   пластинами;   поблескивающий   шлем
оторачивал серый волчий мех. Темно-коричневое лицо лоснилось от пота.
     На миг задержавшись в двери, убийца отца оглядел избу, увидел мать  и
затопал к ней. Железная чешуя на нем негромко зазвенела. Приблизившись, он
несильно ударил мать зажатым в руке луком и, прорычав  что-то  непонятное,
толкнул к двери.  Потом  выдернул  из  светца  лучину,  поднял  повыше  и,
поворачиваясь вокруг, стал высматривать.
     Сорвав в красном углу нарядные полотенца, он бросил лучину  и,  снова
ударив мать в спину, направился к выходу.
     Окаменевший от страха Всеслав увидел в черном  дверном  проеме  мать,
странно помахавшую ладонями опущенных рук, будто она  навеки  прощалась  с
сыном, потом снаружи опять раздались визг и крики, короткие жуткие вопли и
отрывистый свист.
     В избу откуда-то  стал  наплывать  дым;  мальчик  осторожно  повернул
голову: сноп в углу горницы полыхал,  но  самое  грозное  было  теперь  за
окнами. Там повсюду гудело пламя. Увидев пожарище,  Всеслав  почувствовал,
как вмиг потеплело  в  избе,  дым  сгустился  и  сизыми  облаками  окружил
тускнеющую лучину. Тяжело стало дышать, однако мальчик  боялся  кашлянуть,
боялся пошевелиться и лишь прижимал ко рту скомканную сорочку.
     Сдвинулась, проскрипела матица [потолок  в  избе  делался  из  досок,
опиравшихся на стену и центральную балку - "матицу"], и из  щелей  на  пол
посыпалась сухая земля. Потом потух светец, и теперь по заполнившему  избу
серому дыму заметались красные отблески.
     Замирая при каждом шорохе, Всеслав медленно сполз с печки, на коленях
пробрался к окну и, осторожно пододвинув лавку, поднялся на нее, высунулся
наружу. До толстых веток он не дотянулся и упал на  землю.  Потом  Всеслав
долго лежал у стены, вслушиваясь в доносящийся отовсюду гул пламени. Здесь
ему показалось безопасно, но скоро он ощутил,  будто  изба  мелко  дрожит,
приложил руку к бревну оклада, но тут же отдернул ее  и  торопливо  пополз
прочь, а из окон с треском и гулом стало вырываться жаркое пламя.
     Озираясь, он прополз через огород;  пожар  позади  него  полыхал  все
сильнее. До самой завалинки огонь охватил соседнюю избу Кукуна; оттуда, из
середины пламени, вдруг донесся таинственный звук - что-то громко, одно за
другим разрывалось и тут же  сгорало  в  огне.  Напуганный  Всеслав  опять
прижался к земле, а в избе пастуха  по-прежнему  что-то  коротко  стонало.
Потом там ухнуло, заскрежетало и, взметнув облако искр, провалилась внутрь
крыша.
     Только теперь мальчик понял, что непонятные  звуки,  раздававшиеся  в
погибшей избе, это стон лопающихся струн на гуслях  Кукуна.  Теперь  пламя
ревело вокруг, но и сквозь него слышны были доносившиеся  от  реки  крики.
Скоро,  и  как-то  одновременно,  стало  стихать  -   шум   налетчиков   и
свирепствование огня, уничтожавшего Липовую Гриву.
     Всеслав в тяжелом беспамятстве пролежал подле изгороди  до  рассвета,
потом пополз к лесу.


     ...Волхв и сейчас хорошо помнил,  как  он  тогда,  дрожа  от  страха,
пробирался среди черных деревьев и не понимал, почему  его  вдруг  окружил
покой.  Не  хотелось  больше  двигаться,  думать,  а  хотелось  заплакать,
бесконечно лежать тут и чтобы новый день никогда не начинался...


     В утреннем сумраке леса вдруг прошумел леший,  мальчик  встрепенулся,
сильнее прижался к земле, усыпанной здесь сухой хвоей, но  испугавший  его
звук больше не повторился, и тогда Всеслав робко поднял голову.  Мрак  еще
стоял среди деревьев, лишь вершины их чуть  осветило,  и  там  зашелестела
листва.
     Когда совсем рассвело, Всеслав стал осторожно пробираться в весь.  Он
часто замирал, напряженно прислушивался, но из Липовой Гривы не доносилось
ни единого звука. Понемногу осмелев, мальчик поднялся на ноги и  побрел  к
своей избе.
     Дотла сгорело все, кроме ворот.  Хлев,  овин,  изба,  превращенные  в
дымящиеся угли, грудой лежали на земле. От них несло тугим, плотным  жаром
и растекался над самой землей сизый  чад.  Налетел  порыв  ветра,  смел  с
пепелища невесомый серый налет, и пепел стал оседать на мальчика.
     Старая яблоня, росшая возле окон, стояла черная,  с  покоробившимися,
пожухлыми листьями.
     Всеслав испуганно шарил по пожарищу глазами  -  ведь  там  лежал  его
отец,  но  ничего  страшного  не  обнаруживалось.  Потом  он  заметил  под
треснувшей, полуразрушившейся печью блюдце, в которое наливал для домового
молоко. От жара блюдце раскололось и почернело.
     От горячего едкого дыма у Всеслава пылало лицо, беспрерывно текли  по
щекам слезы, но он не отходил от пепелища. Так прошло очень много времени,
и  вдруг  он  услышал  посторонние  в  сгоревшей  веси  звуки,   испуганно
повернулся: по улице обессиленно брел древний Милонег.  Шаркая  по  дороге
лаптями, он подошел к воротам, оперся на посох и долго стоял так,  опустив
к земле глаза. Белые, усыпанные пеплом редкие волосы старика шевелились на
коричневой голове.
     - Больше никого не видел? - наконец глухо спросил он.
     - Нет, - прошептал Всеслав.
     Они умолкли и опять надолго замерли перед  потрескивающим  пожарищем;
иногда от неощутимого  ветра  со  скрипом  растворялись  ненужные  ворота,
Всеслав и старик вздрагивали, но через ворота никто не входил.


     ...Седой Всеслав по-прежнему  недвижимо  сидел  перед  остановившейся
Клязьмой. Далекие воспоминания сейчас почти не волновали его, удивительным
представало лишь то, что, хотя минуло множество лет, прожита тяжкая жизнь,
в памяти так и не стерлись события того страшного утра...


     ...Милонег вел Всеслава на Ярилину плешь к Роду. Они медленно  шагали
по берегу, истыканному, разбитому конскими копытами; лишь  узкая  песчаная
кромка у самой воды была сглажена речным потоком.
     Мальчик иногда останавливался и подолгу смотрел на лес  за  Клязьмой.
Куда-то туда страшный ночной человек увел его мать, других  жителей  веси.
Нагнав старика, он спросил:
     - А кто они?
     - Упыри эти? Кто теперь узнает, налетели  из-за  Оки-Волги,  погубили
народ и умчались...
     - Искать их там надо? - показал вдаль Всеслав.
     - Может, и там.
     У вода в капище старик опустил на землю мешок, сел рядом,  повернулся
к мальчику.
     - Сходи в лес, сучьев набери!
     - Зачем в лес? В веси дров на три зимы хватит!
     - Иди неси.
     Всеслав спустился с холма и зашагал к своей избе. Проходя мимо  двора
Кукуна, он свернул, но  тут  же  испуганно  остановился,  увидев  в  траве
множество мышей. Большая стая зверьков, выкуренных из сусеков,  перебегала
с места на место, ища укрытия.
     Возвратившись на дорогу, мальчик двинулся дальше. Сгоревшие избы  все
еще тлели, но ветер стих, и дым от пепелищ медленно уплывал к небу.
     Над дорогой проносились ласточки.  Черно-белые  комочки  стремительно
пролетали над землей, пропадали вдали, потом снова появлялись - их  гнезда
в тот день сгорели тоже.
     Выломав часть плетня, Всеслав уложил  на  него  несгоревшие  дрова  и
поволок все к капищу.  Перед  подъемом  на  плешь  он  остановился,  понес
несколько поленьев на руках. Милонег  дремал  и  не  пошевелился  при  его
приближении. Мальчик осторожно растолкал старика.
     - Вставай уже, дрова есть.
     Он перенес поленья в  кумирню,  сложил  к  подножью  Рода.  Вместе  с
Милонегом  они  опустились  перед  почти  угасшим  костром  на  колени  и,
постепенно  подкладывая  дрова,  стали  дуть  на  угли.  Понемногу   огонь
разбежался,  густой  дым  потянулся  вверх,  загораживая  деревянное  лицо
кумира.
     Протянув по земле мешок, к огню  приблизился  старик,  достал  белого
петуха со связанными лапами и бросил его в пламя. Птица  клекнула,  забила
крыльями, сильнее раздувая огонь.
     Вдруг петух невероятно далеко  вытянул  шею  и  выставил  из  пламени
голову, будто хотел в последний раз взглянуть на Всеслава. Но тут же огонь
вспыхнул сильнее, черный дым проплыл перед Родом и стал  растворяться  над
Ярилиной плешью.
     ...Выглянувший из костра петух и  мгновенно  растаявший  в  небе  над
головой Рода дым были последним ясным видением далекого дня, оставшимся  в
памяти волхва. Все случившееся потом перемешалось, сгладилось и проступало
лишь разорванными, горькими частями.
     Оставшееся  тогда  лето  Всеслав  и  Милонег  прожили  в  разоренной,
погубленной врагами веси. Собирали на  огородах  урожай,  в  сохранившихся
после пожара погребах отыскивали пуза [пузо - полотняный мешок для соли] с
солью, зерно, мед. Ловили в Клязьме  рыбу  и  понемногу  приспособились  к
такому существованию.
     Но вдруг умер Милонег. Ранним  осенним  утром  Всеслав,  проснувшись,
ужаснулся, увидев остановившиеся, ослепшие глаза  старика.  Перепугавшись,
он поспешно выполз из шалаша, в котором они  спали,  и  замер  неподалеку,
прижавшись лицом к мокрой от росы траве. Тот день он провел как во сне,  а
на следующее утро набросал в шалаш с мертвым стариком хворосту, поджег его
и, дождавшись, когда пламя разгорелось, двинулся по берегу Клязьмы,  уходя
из опустевшей совсем, погубленной Липовой Гривы.


     Изгой Всеслав медленно поднял голову, огляделся. Ему показалось,  что
вот здесь, по этому месту одиноко шагал он тогда, неведомо  куда  удаляясь
от родного пепелища. Как и сегодня, ярко и светло в то  утро  полыхало  на
небе солнце, над рекой  пролетали  черноголовый  чайки  и  из  воды  порой
выпрыгивала,  сверкая  серебром  чешуи,  рыба.  Входя  в  лес,  он   тогда
оборотился. Желтая дорога с редкими клочьями травы  на  ней  выползала  из
зеленых огородов и черных холмов углей с торчащими из них растрескавшимися
печами, подходила к реке, поворачивала там и, сузившись, ныряла в лес.
     Над Ярилиной плешью поднимался красный Род,  и  Всеславу  в  тот  миг
показалось, что великий бог, остающийся  здесь  в  одиночестве,  осуждающе
смотрит ему вслед, а перед кумиром догорают последние поленья;  скоро  они
угаснут, и прежде вечный дым, поднимавшийся от этой  земли  к  ирью-раю  с
душами предков, иссякнет.
     В лесу скоро потемнело, и, вспомнив то утро,  старый  Всеслав  теперь
горько усмехнулся: на долгих сорок лет шагнул он тогда из света в сумерки.
Побывал в закупах и холопах [закуп - наемный  сельхозработник,  получивший
ссуду  от  боярина-землевладельца  и  обязанный  ее  отработать;  холоп  -
(кабальный, полный) - в Древней Руси  раб],  жил  и  на  вятичских,  и  на
родимичских землях, в чужих весях  одиноким  изгоем  орал  -  пахал  чужие
рольи, и только к седым волосам решил пойти в Киев, великий город, где мог
жить каждый русич...



                                    3

     Яркое сверкание на солнце слюдяных окон княжеской  гридница  поразило
Всеслава. Рубленное из огромных бревен помещение, куда князь  мог  созвать
более четырехсот человек своей дружины, бояр и прочего  люду,  несокрушимо
поднималось посредине окруженного тыном двора.
     Потом изгой увидел красновато-коричневый, высокий - в два ряда  окон,
один над другим, - дворец. Такого чуда  он  себе  и  представить  не  мог.
Круглые  окна,  заделанные   удивительно   прозрачным   стеклом,   красные
изразцовые наличники дверей, искусно уложенные крашеные кирпичи, связанные
белыми полосками извести. Неподалеку поднимался такой же сказочный женский
терем, а вокруг были установлены медовуши, бани, погреба - и все огромное,
небывалое, поражающее красотой.
     Весь день бродил по  Киеву  Всеслав.  На  Горе  по  улице  мимо  него
шествовали бояре в парчовых и шелковых одежда,  в  плащах  со  сверкающими
золотыми застежками и в сафьяновых сапогах, прошитых бронзовой проволокой.
Вышагивали тут важно, строго.
     Наоборот, на Подоле  люд  двигался  вдвое  быстрее.  Кузнецы,  швецы,
плотники, гончары -  все  в  широких  портах,  подпоясанных  ремешками,  в
рубахах-косоворотках, лаптях, реже в сапогах, - то заполняли всю улицу, то
вдруг на ней становилось пусто  и  громче  делался  дробный  грохот  сотен
молотков из бесконечных рядов кузниц  с  дубовыми  станками  для  подковки
лошадей.
     Солнце стояло высоко над городом, когда Всеслав прибрел  на  торжище.
Чудеса  продолжались:  один  подле  другого  стояли  кованые   сундуки   с
янтарными, бронзовыми, золотыми украшениями. Тут и там  блестели  в  руках
продавцов ошейные бронзовые подвески с  зернью  и  бубенчиками,  янтарные,
стеклянные и серебряные браслеты, височные  кольца,  слюдяные  и  каменные
бусы, мужские и женские пояса, тоже украшенные золотом, серебром, бронзой.
     На кольях и перекладинах висели бобровые,  собольи,  куньи,  беличьи,
лисьи, медвежьи, волчьи шкуры. Иноземцы рядом раскидывали на лавках парчу,
шелковые ткани-поволоки  и  заморской  работы  браслеты,  бусы,  подвески,
кольца, пояса.
     В следующем ряду продавали брагу, сусло, хмельной мед.
     По торжищу толпами бродили горожане; между  ними  пробирались  нищие,
большей частью слепцы, громко певшие о страшном Змее-Горыныче.
     Постаревший, быстро устававший теперь изгой Всеслав совсем  оглох  от
непривычного шума, ошеломленно разглядывая неведомый  ему  мир.  Казалось,
что огромный город, огороженный деревянными  и  земляными  стенами,  живет
совершенно по другому порядку, и он, вятичский бродяга, никогда не  найдет
здесь для  себя  места.  Княжий  "отень  стол"  в  несокрушимой  гриднице,
торопливые люди, не обращавшие на пришельца никакого внимания, - все  было
новым, пугало и удивляло.
     В  сумерках  Всеслав  наконец  вышел  из  Киева  и  присел  на  песок
неподалеку  от  пристани.  Тяжелая  усталость  навалилась   на   него,   и
растерянный изгой долго бездумно смотрел на потемневшую воду Днепра. Сюда,
к этому причалу, приплыл он сегодня на рассвете  со  смутной  надеждой  на
что-то невысказанное, и вот, разбитый, равнодушный  ко  всему,  сидел  тут
вечером.
     Темнота на берегу  быстро  сгущалась,  становилось  тише,  безлюднее;
потом на пристани зажгли огни и началась новая  работа.  Множество  черных
учан, покачивая мачтами, принимало кадки с зерном и  медом,  круги  воска,
свернутые кожи и мешки с мехами. Объединившиеся в отряд  купцы  готовились
отплывать по Днепру к Русскому морю и далее, к грекам.


     ...Потом в памяти Всеслава появилась мрачная землянка,  вырытая  близ
княжьего двора. Привел его туда старик  Пепела,  неожиданно  подошедший  к
нему на речном берегу.


     ...Он был маленького роста, на лысой голове лишь на висках и за ушами
росли серые жидкие волосы, прижатые черным железным обручем.  Он  легонько
опустился подле  изгоя,  долгим  взглядом  осмотрел  его,  потом  спокойно
спросил:
     - Откуда?
     - Из вятичей.
     - С Оки?
     - Нет, с Клязьмы.
     - Чего сюда прибрел?
     Всеслав молчал; вчера, позавчера он еще знал, что идет в Киев,  чтобы
избавиться от одинокой,  изгойской  жизни  в  весях,  попрятавшихся  среди
дремучих лесов. Стольный же Киев, объясняли ему знающие калики  [калика  -
паломник, странник, нищий, большей  частью  слепой,  собирающий  милостыню
пением различных стихов], весь набит такими же выпавшими из племен людьми.
Потому и устремился за тридевять земель поседевший и  постаревший  к  тому
времени изгой. Но вот первый день жизни тут показал, что невероятно тяжело
будет ему пристроиться и к здешнему шумному водовороту.
     Всеслав  нехотя  рассказал  Пепеле  о  своей  неудавшейся  жизни   и,
закончив, снова молчаливо уставился на реку.
     По  пристани  метались  огни,   топали   по   доскам   сходен   люди,
перетаскивающие грузы, а вдали, за широкой рекой, особенно  густо  темнела
ночь.
     Все вот так... - тихо выговорил старик, помолчал,  потом  добавил:  -
Ошибся и не ошибся ты, вятич. Тут, в Киеве, половина народу из таких,  как
ты, составлена. Пришлые, беглые, из холопов, из  смердов,  всякая  чадь...
Кто счастье ищет, кто от счастья сбежал - теперь тебе  свою  полоску  доли
найти надо. Руки городскому делу обучить нужно, ремесло узнаешь  -  тут  и
место твое. Хочешь, пошли со мной, будешь с нами изразец жечь...
     По долгому взвозу они двинулись к городским воротам. Было  совершенно
темно, но суета и движение на дороге не утихали. Выкатывались  сверху,  из
мрака, несколько возов, кони,  приседая  и  упираясь  копытами,  осторожно
передвигались к пристани. Несколько возниц  держали  горящие  просмоленные
палки,  и  порой  во  тьме  сверкали  белками  глаза  лошадей,   испуганно
косившихся на огонь.
     Потихоньку обоз скатывался вниз, на дороге ненадолго  делалось  тихо,
лишь в стороне трещали не угомонившиеся до сих  пор  кузнечики.  Потом  на
темных угорьских лошадях мимо Всеслава проехали безмолвные,  словно  тени,
всадники. Городские улицы теперь опустели, но за бревенчатыми изгородями в
избах светились окна. Тут жили ремесленники; ни слюды, ни стекла у них  не
было, и через верхние, волоковые, окна выплывал наружу дым.
     Маленький старик  шустро  шагал  впереди  Всеслава.  Они  подошли  ко
княжьему двору, и тут Пепела свернул вбок и повел гостя по узкой  тропинке
среди высокой  пахучей  лебеды.  Скоро  в  потемках  показалась  невысокая
постройка; по вырытым в  земле  ступеням  сошли  вниз.  Отодвинув  рогожу,
старик потянул изгоя за собой.
     Густая душная тьма заливала землянку. Всеслав напряженно  вслушивался
в пустоту и скоро различил в ней разные звуки:  слева  всхрапывал  во  сне
невидимый человек, что-то прошуршало в дальнем конце помещения и смолкло.
     - Ремесло тут живет, землянка для всех. Иди осторожно!
     В полном мраке Всеслав, держась за костлявое плечо Пепелы, пробрел  к
стене и там наткнулся коленом на лавку.
     - Ложись, утром до света разбужу, - прошелестел в ухо старик.
     Ощупав руками лежанку, Всеслав сел на  нее,  потом  бесшумно  улегся.
Рядом едва слышно копошился Пепела. Изгой растянулся на лавке и  улыбнулся
от  удовольствия:  как  все  ладно  обернулось!  Берегыни   [по   древнему
славянскому верованию, всю природу населяли духи  зла  -  упыри-вампиры  и
духи добра, оберегающие человека, -  берегыни-русалки]  не  оставили  его,
вывели на добрых людей и приютили.
     Потом перед глазами замелькали городские чудеса, и его стал  окружать
невнятный  гул  голосов.  Еще  немного  погодя  совсем  рядом   насмешливо
произнесли:
     - Ну вот, наш сильномогучий богатырь Пепела нового странника привел!
     Пробудившийся Всеслав открыл глаза. От него отходил человек в  темной
сорочке, босой.
     Посреди землянки - вырытой в рост человека  яме  -  стояла  сводчатая
печь. Справа от нее на столе горела тусклая плошка, и по плетенным из лозы
и тонко обмазанным опавшей кое-где глиной стенам сейчас двигались тени.
     Босой человек достал несколько мисок, ложки, поставил на стол большой
глиняный котел, над которым расплывался пар.
     Вокруг стола молча рассаживались люди,  брали  из  лукошка  по  ломтю
хлеба. Когда Всеслав и Пепела опустились на лавку,  к  ним  придвинули  по
миске пшенной каши, политой медом, дали хлеба с куском вареного мяса.
     Ели спешно, без разговоров. Пепела управился прежде других, но  сидел
тихо, задумавшись.
     - Ты скоро жевать  совсем  перестанешь,  -  обратился  к  нему  сосед
Всеслава, - пощупай-ка себя, исхудал так, что скоро через  запертые  двери
пройдешь!
     - Дума его гложет, - отозвались с рая стола. - Волчье молоко ищет  да
яйца жар-птицы... От смерти оборону отыскивает!
     Однако никто вокруг не улыбнулся, только Пепела  встрепенулся,  легко
поднялся на ноги.
     - Дурак дурацкое и говорит! Живой рукой доедайте - и за работу!
     Ремесленники зашагали к выходу. Вместе с ними поднялся из землянки  и
Всеслав.
     Ярко светило летнее солнце, дворец князя Владимира  будто  раскалился
от тепла и краснел неподалеку багровыми кирпичами.


     ...Волхву Соловью показалось тут, на берегу Клязьмы