А может, кто-нибудь из скитских ее при тебе читал?
     - В глаза ее не видывал.
     - Уразумеешь,  о  чем  здесь?  -  Немец провел прокуренным пальцем по
заглавной строке первого листа, выведенной коричневыми чернилами.
     - <Во имя отца и  сына и святаго духа изволением господа бога и спаса
нашего Иисуса Христа вседержителя...> - без запинки прочел Иван.
     - Постой,  постой,  вижу -  хорошо учен.  Погляди теперь,  что  здесь
писано,  -  и  Фогель  перевернул сразу  несколько толстых  листов,  ткнул
пальцем в низ страницы.
     - <И  рек  тот  вогулич про идола Златою Бабой зовомого...>  -  начал
читать Иван.
     Управитель прикрыл ладонью текст и спросил:
     - А ты слыхал про Золотую Бабу?
     - Кто  ж  про  нее  не  знает?  Каждому детёнку старики байки про нее
рассказывают:  вот, мол, есть у вогул идол некий, по молитвам ихним помощь
подающий...  Только прячут его ото всех, крепко прячут, а и найдешь дорогу
к нему - лешая нежить тебе путь заградит...
     Фогель обошел вокруг стола,  сел на свое место и  вооружился линзой в
медной оправе. Увеличительное стекло выпятило жирную вязь полуустава.
     - В этой книге,  найденной в разоренном скиту,  сказано, где и у кого
искать Золотую Бабу...
     Немец умолк и со значительностью воззрился на Ивана.  Но тот сохранял
довольно-таки равнодушное выражение лица.
     - Это  очень важно для тебя и для всей твоей семьи.  Захочешь,  чтобы
вас от заводских работ навсегда избавили,  - поможешь мне.  Не поможешь  -
загоню всех в казарму,  будут вас в доменный цех под стражей водить,  а на
ночь под замок запирать.  Вам  теперь  по  суду  за  совращение  приписных
крестьян  к  побегу...  И  еще - Анютку твою к родителям верну;  пускай за
Мишку идет...
     На лице Ивана появилось страдальческое выражение.
     - Заставь о себе бога молить, ваше сиятельство...
     Фогель жестом заставил его замолчать.
     - А поможешь - твоя будет.
     - Да  заради таковой вольготы всепокорнейше служить готов,  -  частил
Иван,  словно опасаясь,  что управитель передумает.  -  Ежели с командой к
тому месту,  где идол схоронен,  пошлешь,  я  его,  не щадя самого живота,
отобью.
     - В том-то и дело,  что к вогулам солдат не отправишь,  -  со вздохом
заговорил Фогель.  -  Они ведь редко живут,  на сотню верст одна семья.  А
сообщаются между собой отменно быстро.  Пока команда до  капища доберется,
вся  тайга знать будет,  куда  и  зачем идут...  Тут  такой человек нужен,
которому они доверяют.
     - Ваше сият... - робко начал Иван.
     - Доннерветтер!  - вдруг взорвался управитель.  -  Когда  ты  наконец
перестанешь величать меня сиятельством - я не князь, черт возьми!


     Проезжая на  пароконной бричке  по  заводской плотине,  Фогель  зорко
оглядывал  раскинувшуюся  внизу  территорию  завода.   Сегодня  управитель
выглядел торжественно:  он  был  в  тщательно завитом парике и  треуголке,
белоснежное жабо топорщилось над воротом камзола.  С  плотины все виделось
как на ладони: приземистые казармы, высокие корпуса домен, водяные колеса,
размеренно вращающиеся под напором воды, низвергающейся из пруда в широкий
тесовый ларь.  В  облаке водяной пыли то и дело возникали фигуры кузнецов,
выбегавших из цеха <охолонуться>. Так объяснял немец сидевшему рядом с ним
господину в  длинном  парике,  локоны  которого ложились на  плечи  синего
мундира.  Остановив лошадей,  Фогель стал показывать своему спутнику,  где
находятся  различные  производства завода,  как  именуются части  поселка,
раскинувшегося на пологих склонах над зеркалом огромного пруда.
     - А вот извольте видеть, ваше превосходительство, этот край, или, как
здесь говорят,  <конец>,  населен выходцами из Тульской губернии, посему и
зовется Тульским.
     - Что  же,   хороши  туляки  в  работе?   -   отрывисто  спросил  его
превосходительство и,  поднеся к  глазу  короткую медную  трубу,  принялся
рассматривать строения Тульского конца.
     - Не пожалуюсь. Сметливы и к рукомеслу привычны.
     - А кто там живет?  - спросил спутник Фогеля, повернувшись всем своим
сухощавым телом в ту сторону,  откуда они приехали. - Избы-то на иную руку
строены,  похлипче видом...  Я  вижу,  напротив завода у вас очень удобный
косогор. Селиться да жить мужику - веселие велие.
     - Думали уж,  ваше превосходительство. Приняли к исполнению сенатский
указ о раскольниках. Учнем кержацкие деревни к заводу переселять да на том
краю и ставиться им велим. Глядишь, и Кержацкий конец выстроится...
     Когда бричка съехала по  крутому спуску на заводской двор,  навстречу
начальству высыпало с дюжину мастеров,  уставщиков,  надзирателей. Все как
по  команде сорвали шапки  и  с  почтительным ужасом на  лице  смотрели на
прибывших.  Тихон кинулся к экипажу и,  проворно откинув ступеньку,  помог
выбраться важному гостю в длинном парике.
     Фогель вышел с другой стороны брички и зычно объявил:
     - К   нам   пожаловали   его   превосходительство   горный   командир
действительный статский советник господин Татищев.
     Краткое  оцепенение заводской верхушки  сменилось испуганно-радостной
суетой.  Кто-то поспешил в цехи,  кто-то бросился к лошадям, а Тихон и еще
один чисто одетый уставщик,  исчезнув на миг,  вновь появились с  тяжелыми
резными стульями в руках. И потом, во все время осмотра завода Татищевым и
Фогелем,  как  тени  следовали за  ними,  успевая  подсунуть стулья,  едва
начальство останавливалось перед каким-нибудь молотом или домной.
     В  доменном  цехе  внимание  горного  командира  привлекли  несколько
бородатых мужиков,  бившихся вокруг вагонетки с рудой. Колеса ее соскочили
с  деревянных рельсов,  и  теперь  рабочие,  не  совсем  сноровисто орудуя
вагами, пытались снова поставить вагонетку на колею.
     - Эт-то что за неумехи? - строго спросил Татищев.
     - Кержаки-с,  -  из-за  спины  его  незамедлительно возник  Тихон.  -
Недавно  только  из  деревни  Терентьевой.  Вздумали  было  по  скитам  от
повинности заводской бегать, да господин управитель...
     - Поди!  -  Фогель  раздраженно отодвинул приказчика локтем и  быстро
заговорил:  -  Во  исполнение указа,  позволяющего раскольникам селиться и
жить при заводах...
     - ...Вы решили их на оные заводы загонять,  - усмехнувшись, подхватил
Татищев.
     - Не  по-божески это!  -  вдруг  крикнул пожилой мужик,  возившийся у
вагонетки.
     Татищев раздраженно взглянул на него.
     - Начальство перебивать?! Тебя кто спрашивал?
     - Дождешься,  пока вы спросите,  -  с  ненавистью пробурчал мужик.  -
Что-то не узнавали у нас, желаем ли мы в заводе селиться.
     - Издеваться, сиволапый? О высших государственных интересах печься мы
державной властью поставлены, а не о твоих удобствах заботиться!
     Горный командир грозно оглядел несколько десятков рабочих и заводских
служителей,  замерших в  разных концах доменного двора.  Снова  заговорил,
чеканя каждое слово, будто зачитывал некий указ:
     - Да  ведаете ли  вы,  канальи,  какие превеликие стеснения и  тяготы
нашему воинству выпадают,  когда в орудьях и огненном бое нужда учинится?!
Нынешней весной под  вольным городом Данцигом за  одну ночь две тысячи душ
под неприятельской картечью да под ядрами полегло.
     - Енаралы виноваты, а с нас шкуру драть? - непримиримо уставившись на
Татищева, сказал долговязый молодой мужик.
     - Ну ты! - взвизгнул Тихон, подскочив к спорщику. Ткнул его кулаком в
зубы. - Опять народ мутить?..
     - Эй,  полегче на руку!  -  прикрикнул горный командир.  -  Строгость
строгостью, а по пустякам народ не след обижать.
     - На  таковом  слове  благодарствуйте,   -  проговорил  долговязый  и
поклонился.
     Его примеру последовали немногие. Большинство рабочих остались стоять
в напряженно-враждебных позах.
     - Слово что -  тьфу...  -  проговорил пожилой рабочий,  начавший этот
спор. - Спина-то не от слов ноет. Верни ты нам волю, господин начальник...
     - Да что ты заладил,  старик!  -  Татищев вышел из себя. - Никто тебя
воли  не  лишает.  Только вместо расхристанности вашей,  вполне для  казны
бесполезной,  дали вам твердый порядок:  поработай на государство, а потом
как хочешь живи:  песни пой, вино пей, землю паши. Да разве в крестьянском
труде легче вам живется?
     - Отбились они  давно от  землепашества,  ваше превосходительство,  -
сунулся к  начальству Тихон.  -  Целыми деревнями рыщут  по  горам -  руду
изыскивают.  Прослышали,  что  рудознатцам добрую  награду  за  изысканное
железо,  за медь дают, вот и кинулись шурфы бить по всему Уралу. Обнищали,
оборвались,  а  все не хотят к земле вернуться,  каждый жар-птицу ухватить
мечтает.
     - Во-от, вот она, ваша воля! - торжествующе произнес горный командир.
- Во  всяком  государстве обыватель должен  иметь  свободу,  да  только не
такую,  чтоб каждый делал что хочет по прихоти своей; не такая должна быть
воля, как у диких зверей, но рассудительная, законами дозволенная, о благе
казенном  радеющая.   Такая  воля  в   державе  нашей  водворена  покойным
императором  Петром  Великим,   а  ныне  сохраняется  высокою  защитою  ее
императорского величества Анны Иоанновны.  Если же, безумный старик, твоим
речам внять да по слову твоему всем поступать,  у  нас безгосударная смута
придет.
     Один из кержаков, стоявших у вагонетки, с вызовом сказал:
     - На  вольной воле жили и  ни для каких казенных польз поступаться ею
не желаем.
     Народ на доменном дворе задвигался, послышался ропот. Служители стали
мало-помалу скучиваться вокруг начальства.
     - Не хотите добром на завод идти - заставим, - веско сказал Татищев.
     Воцарилось  тяжелое  молчание.  Настороженные  взгляды  служителей  и
горных  офицеров  словно  в  немом  поединке  сталкивались с  озлобленными
взглядами бородатых людей в прожженной, латаной одежонке.
     - Ваше  превосходительство,  -  почтительный голос  Фогеля  прозвучал
совсем негромко,  но его услышали даже те, кто стоял поодаль. - А как же с
указом о раскольниках быть?
     - Мы  вольны  ему  свое  толкование давать,  -  быстро ответил горный
командир.  -  Будешь  ждать,  пока  эти  плуты  сами  к  заводам соизволят
приселиться,  не  скоро толку добьешься...  Сейчас у  нас  полтора десятка
казенных заводов,  а  я  думаю к  сему числу еще  сорок прибавить!  Где же
рабочих для них напасешься?  Зорите скиты,  господин управитель,  сгоняйте
оттуда бездельников к домнам да к молотам!
     Польщенный Фогель орлом смотрел на притихших кержаков.
     - Вы слышали,  это не я вам сказал!  Его превосходительство из самого
Петербурга недавно  прибыли,  от  ее  императорского величества полномочия
имеют!
     Когда они двинулись дальше,  управитель чуть повернул голову к Тихону
и спросил:
     - Эти  пятеро  на  подаче  руды,  отец  с  сыновьями,  -  как  их  по
уличному-то?..
     - Рябых, Карла Иваныч.
     - Ты   вот  что,   распорядись,   чтоб  без  кандалов  на   завод  их
доставляли...  - Он в раздумье пожевал губу и с видимым сожалением сказал:
- А вот старику двадцать пять батогов дать придется.  Женщин ихних -  жену
старика и Анну,  с ними в бегах бывшую,  -  от надзора освободить и работу
полегче подобрать...


     Тропа вилась по верховому болоту.  Сквозь редколесье виднелись мощные
складки хребта,  покрытые темно-зеленым бархатом растительности.  Снеговые
шапки  гольцов нестерпимо горели на  солнце.  И  над  всем  этим  огромным
молчаливым миром плыли белые льдины облаков.
     Размеренно покачиваясь в седле,  Иван то и дело смотрел на эти быстро
движущиеся в  синеве глыбы.  Вяло отмахиваясь от комаров,  путник скользил
взглядом  по  серо-ржавой  растительности  болота.   Ему  вновь  и   вновь
представлялась сложенная из  плитняка стена каземата.  Вот  сквозь толстые
граненые прутья  решетки просунулась рука,  узловатые пальцы сжали  ладонь
Ивана.  В  полутьме  тюремной камеры  лихорадочно заблестели несколько пар
глаз.
     - Братишка!  Беги ты  от этого немца куда глаза глядят,  не пустит он
нас  на  волю.  Вон  батюшку как  исполосовали -  второй день с  соломы не
поднимается.
     Иван с болью вглядывался в осунувшееся лицо старшего брата и,  словно
оправдываясь, бормотал:
     - Нет,  не брошу я  тут вас.  А  особливо матушку с Аннушкой жалко...
Право, поеду я...
     За  металлические прутья взялся второй брат.  Приблизил лицо к  самой
решетке и тихо проговорил:
     - Открой хоть, куда посылает тебя управитель.
     - А, к вогулам... - Иван мотнул головой в сторону и отвел глаза.
     - Ну, не хошь, не говори, - обиженно сказал брат.
     Порывисто сжав его руку в ладонях, Иван просительно сказал:
     - Немец не велел.  Да и сам не хочу замечать -  сорвется... Нельзя ли
на родителя взглянуть... Напоследок.
     Фигуры братьев растворились в полумраке. Через минуту возникли вновь.
Иван увидел тело отца, подхваченное четырьмя парами рук.
     - Батюшка, благословите на путь шествующего, - сглотнув слезы, сказал
Иван.
     Старик какое-то  время  искал  глазами младшего сына,  потом  кое-как
поднял руку для крестного знамения, но тут же уронил ее и хрипло произнес:
     - Бог тебя храни, Ивашка. А мы тут, мы...
     И снова закрыл глаза.
     Занятый своими мыслями, Иван и не заметил, что сосняк стал погуще, да
и  деревца пошли более рослые и раскидистые.  Только когда ветки несколько
раз хлестнули его,  молодой человек сообразил, что снова началась тайга, и
пошел рядом с навьюченной лошадью...
     Лес  стал  редеть.  Взгляд Ивана все  чаще останавливался на  могучих
березах,  стоящих в траве словно бы в чулках -  кора была начисто снята на
высоту человеческого роста.  На стволах других деревьев попадались зарубки
одного и того же вида.  Невольно прибавив шагу, молодой человек шел теперь
вперед лошади, нетерпеливо подергивая за уздечку.
     Березняк кончился.  На  большой поляне,  поросшей высокой шелковистой
травой,  было разбросано несколько строений - хранилище припасов на высоко
опиленных стволах,  лабазы,  низкая землянка с берестяной крышей, усеянной
черепами  соболей.  Несколько собак  бросились навстречу Ивану,  принялись
молча обнюхивать его  и  лошадь.  Пожилая скуластая женщина,  возившаяся у
камелька,  прикрыв лицо рукавом, кинулась в землянку. Из-за кучи хвороста,
из-за  перевернутых нарт,  из-за  угла  амбара на  Ивана опасливо смотрели
несколько пар детских глаз.
     Из  землянки  показался невысокий мужик-вогул  с  заспанным лицом,  с
короткой косицей,  в  которую был вплетен узкий ремешок.  Он прикрикнул на
собак, прыгавших вокруг лошади, и вопросительно посмотрел на Ивана.
     - Здравствовать вам,  дядя Евдя,  со  всем семейством.  Поклон вам от
крестового - Антипы из Терентьевой деревни, по прозванию Рябых.
     - И ты,  паря,  здравствуй.  И Антипе здравствовать.  -  Евдя говорил
по-русски сносно,  хотя и  с  типичными для вогулов придыханиями на каждом
слове.
     Некоторое время  он  молча  разглядывал рослого  широкоплечего гостя,
потом неуверенно спросил:
     - Э-э, да ты не Ивашка ли?
     - Он самый.
     - Ну и разнесло тебя,  паря,  раскрасавило.  Запрошлый год гостевали,
совсем ребятенок был.
     - Осьмнадцатый год пошел, матка сказывала.
     Самбиндалов принял  поводья  и,  ласково  потрепав  лошадь,  повел  к
лабазу.  Расседлывая ее,  он  что-то  бормотал  по-вогульски,  то  и  дело
поглаживая холку, потом принялся почесывать щепкой спину животного. Принес
плошку с тлеющими трутовиками,  поставил ее так, чтобы дым несло в сторону
лошади. Сказал:
     - Ну вот, милая, теперь гнус не потревожит.
     Перед входом в землянку тоже курился короб с трутовиками.  Переступив
через него, Иван попал в полутемное помещение, устланное оленьими шкурами.
В одном углу висел кожаный мешок с привязанным к нему серебряным блюдом, в
другом - небольшой образ.
     Перехватив взгляд гостя, Евдя объяснил:
     - На всякий случай и русскому богу Миколе молюсь, и нашему Ортику.
     - Это у него что, рожа? - спросил Иван, указывая на блюдо.
     - Рожа,  стало быть.  -  Самбиндалов смущенно прокашлялся.  - Знаешь,
Ивашка, два бога лучше, чем один. Все какой-нибудь да заступится.
     - Помолись,  дядя Евдя,  своему за меня - по тайге, знать, его власть
сильнее!  Да скажи,  чтоб непогодь не слал покамест -  а то я вон,  к тебе
едучи, на небо глядел: с севера облака тащит, как бы холод не нагнало...
     - Что тебе непогодь?
     - Да  ведь  по  урманам  ночевать придется,  холод-то  мне  шибко  не
надобен.
     Самбиндалов кивнул,  но  вопросов  задавать не  стал.  Высунувшись из
землянки,  крикнул что-то  по-вогульски и  показал Ивану  рукой на  шкуры:
садись.
     Через  минуту  посреди землянки возник импровизированный столик -  на
два чурбачка хозяйка положила широкую тесину. Появилось угощение: квашеная
рыба, рябчики, ягоды и орехи.
     За  трапезой вогул то  и  дело испытующе поглядывал на  гостя,  но от
вопросов по-прежнему воздерживался. Иван, сидя на шкуре в непривычной позе
- подогнув под себя ногу,  -  с аппетитом уписывал дичь.  И тоже не спешил
рассказывать.
     Наконец, молчание сделалось неловким и, отложив обглоданное крылышко,
молодой человек заговорил:
     - Беда у нас приключилась...  Вся семья наша,  и батюшка, и маманя, и
невеста моя,  -  все в тюрьму заводскую угодили. Как бы, слышь, клеймо еще
не наложили за провинность нашу...
     Самбиндалов оставил еду и, горестно раскачиваясь, слушал.
     - И  решил я к тебе пробираться да просить о помощи.  Скажи,  как мне
дорогу к скале Витконайкерас найти...
     Евдя  поник  головой и  долго  сидел,  вздыхая,  откашливаясь.  Когда
заговорил, смотрел мимо Ивана.
     - Э-э,  дело-то какое неладное. Нельзя, Ивашка, туда. И сказывать мне
не  можно -  Золотая Баба накажет...  -  Он  разом умолк,  словно сболтнул
лишнее.
     Но Иван и виду не подал, что понял причину его смятения.
     - Жалко,   придется  вертаться  да  сказать  родителю  -  не  захотел
крестовый пособить...
     - Зачем так говоришь?  -  Вогул даже руками замахал на гостя.  - Евдя
побратима своего не выдаст.  Евдя добро помнит.  Все,  что хочешь,  отдам.
Живи у меня,  ешь, пей, оленя бери, шкурки соболя бери... А туда не можно,
никак не можно.
     - Ну  тогда сам дорогу поищу,  -  Иван со вздохом поднялся.  -  А  на
хлебе-соли благодарствуйте.
     - Не ходи,  Ивашка,  -  просительно сказал вогул.  - Ту дорогу менквы
стерегут...
     Но  Иван  будто  не  слышал  предупреждения.  Решительно  нагнулся  у
притолоки и шагнул через дымарь на пороге землянки.


     Фогель сидел за  клавикордом.  Он  был  без  парика,  изрядная плешь,
обрамленная  коротко  остриженными  рыжеватыми  волосами,   порозовела  от
напряжения,   на  лбу  выступили  капли  пота.  Халат  раскрылся,  обнажив
упитанную волосатую грудь.
     На крышке инструмента стояли шандал с оплывшими свечами и оправленная
в  ажурную рамку  миниатюра на  эмали  -  портрет молодой женщины в  белом
капоре с красным бантом и красными же завязками.  Когда взгляд немца падал
на   ее   миловидное   лицо,    в    глазах   его   проскальзывало   нечто
горестно-сентиментальное.  И  в  исполняемой пьесе  тогда начинали звучать
элегические нотки.  По тому,  как Фогель смотрел на миниатюру,  как томным
движением пролистывал страницы нотной тетради,  было видно, что управитель
разыгрывает какую-то  привычную  мелодраму,  в  которой  сам  он  является
главным действующим лицом, а единственным зрителем - женщина на портрете.
     Во всяком случае,  для Тихона, не вошедшего, а беззвучно проникшего в
кабинет,  эта натужно-умилительная сцена была явно не внове,  -  он с  еле
скрытой усмешкой ждал у порога, пока управитель в последний раз обрушит на
клавиши свои толстые пальцы, унизанные перстнями.
     Когда  Фогель уронил голову на  грудь  и  замер с  закрытыми глазами,
приказчик кашлянул фистулой и произнес:
     - С добрым утречком вас, Карла Иваныч! Желаем здравия-с...
     Немец повернулся н