т при свете ночной  лампады
и исследует глубины истины. Слишком сильная жажда знаний - недостаток; а  из
недостатка, если человек слишком  в  нем  упорствует,  могут  проистечь  все
пороки.
     После этого черт, собирающийся совратить Фауста, излагает свой план.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

               Действие продолжается от полуночи до полуночи.

     Фауст со своими книгами у лампы. Борется  с  различными  сомнениями  из
области схоластической премудрости. Он вспоминает, что один  ученый  вызывал
черта по поводу Аристотелевой энтелехии {10}. И он  также  много  раз  делал
подобную попытку, но безуспешно. Он пробует это еще раз, именно  теперь  для
этого надлежащее время, и он произносит заклинание.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

           Из-под пола появляется дух с длинной бородой, в плаще.

     Дух. Кто меня потревожил? Где я? Не свет ли мне тут почудился?
     Фауст (пугается, но, вновь овладев собой, обращается к духу).  Кто  ты?
Откуда ты? По чьему приказанию явился?
     Дух. Я лежал, погруженный в дремоту, и грезил, будто мне как-то  не  по
себе - не хорошо, и не плохо; и тут, снилось мне, до меня  донесся  издалека
чей-то голос; он все приближался; Ваал! Ваал! - услышал я, и на  третий  зов
"Ваал" явился я сюда.
     Фауст. Но кто ты?
     Дух. Кто я? Дай вспомнить! Я - я только недавно стал тем, что я есть. Я
смутно припоминаю, что у меня было это тело, эти члены; теперь... и т. д.
     Фауст. Но кем же ты был?
     Дух. Кем был?
     Фауст. Да, кем ты был раньше? До сих пор?
     Дух. Раньше? До сих пор?
     Фауст.  Не  всплывают  ли  в  твоей   памяти   представления,   которые
предшествовали бы твоему нынешнему и прежнему полубодрствующему состоянию?
     Дух. Что ты говоришь? Да, теперь меня  осенило:  однажды  я  уже  видел
нечто подобное. Погоди, погоди, дай мне найти нить воспоминаний.
     Фауст. Я попытаюсь помочь тебе. Как тебя звали?
     Дух. Меня звали Аристотель. Да, именно так меня звали. Что это со мной?
     Он делает вид, будто теперь все вспомнил, и отвечает  Фаусту  на  самые
трудные его вопросы. Дух этот - сам дьявол, задумавший соблазнить Фауста.  -
Однако, - говорит он наконец, - я устал  втискивать  свой  разум  в  прежние
рамки. Говорить с тобой как человек обо всем, что  ты  меня  спрашиваешь,  я
больше не желаю, а говорить с тобой как дух  -  не  могу.  Отпусти  меня;  я
чувствую, что вновь погружаюсь в дремоту и т. д.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

     Он  исчезает,  а  Фауст,  полный  радостного  изумления  от  того,  что
заклинание возымело силу, начинает новое, чтобы вызвать демона.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

                              Появляется черт.

     Кто это, чьему могучему зову я должен повиноваться? Ты?  Смертный?  Кто
научил тебя этим могучим словам? [Сообщение Карла Лессинга].

   3. Письмо о пропавшем "Фаусте" Лессинга капитана фон Бланкенбурга {11}

     Вы желаете, дражайший друг,  получить  известие  о  пропавшем  "Фаусте"
покойного Лессинга. Всем, что я об этом знаю, я тем охотнее с вами поделюсь,
что не хотел бы дать пропасть ни одной строке, ни одной идее этого  великого
человека, все еще недостаточно известного, не признаваемого часто только  из
одного  каприза.  Правда,  считать  его  "Фауста"  потерянным,  окончательно
потерянным, пожалуй что и нельзя; а в случае,  если  кто  захочет  приписать
себе  это  творение,  тоже  нечего  опасаться,  что  такой  обман  не  будет
обнаружен, ибо то, что говорят о стихах Гомера и об идеях Шекспира, с полным
правом может быть также применено и к произведениям  Лессинга,  а  пропавший
"Фауст" к ним принадлежит. Только кто знает, когда и как предстанет что-либо
из этого  произведения  перед  публикой,  да  и  произойдет  ли  это  вообще
когда-нибудь? Итак, покамест поделитесь с нею тем, что известно мне.
     Что Лессинг уже много лет тому назад  работал  над  "Фаустом",  это  мы
знаем из "Литературных писем". Но насколько  мне  известно,  переработку,  а
может быть, просто окончание своего труда он предпринял в такое время, когда
из всех концов Германии возвещалось о новых "Фаустах" и сочинение  свое  он,
по моим сведениям, успел закончить. Мне с полной уверенностью говорили,  что
он ждал только появления остальных "Фаустов", чтобы издать своего.
     Он взял рукопись с собой, отправляясь в путешествие из Вольфенбюттеля в
Дрезден; ларец, в котором лежали эта рукопись и еще другие бумаги и вещи, он
передал кучеру, который должен был доставить все это  в  Лейпциг  одному  из
родственников писателя, купцу Лессингу, а тот должен был потом  позаботиться
о дальнейшей отправке посылки в Вольфенбюттель. Но ларец так  и  не  прибыл;
достойный  человек,  которому  он  должен   был   быть   послан,   заботливо
осведомлялся, писал сам по этому случаю Лессингу и т. д. Однако ларец так  и
исчез, и бог ведает, в какие руки он попал или где он еще  спрятан!  Где  бы
он, однако, ни был - вот Вам по крайней мере скелет этого "Фауста".
     Действие открывается собранием адских духов, и подчиненные отдают отчет
своему главе о предпринятых ими или выполненных деяниях.  Представьте  себе,
что может создать из подобного сюжета такой человек, как Лессинг!  Последний
выступающий из подчиненных адских духов докладывает, что он нашел  на  земле
одного человека, к которому во всяком случае никак не подступиться.  У  него
нет ни единой страсти, ни единой слабости. При более пристальном  углублении
в содержание этого известия все больше раскрывается и характер Фауста, и  на
все расспросы о его стремлениях и наклонностях  дух,  наконец,  отвечает:  у
него только одно стремление, одна склонность  -  неутолимая  жажда  науки  и
познаний. "Ха, ха!  -  восклицает  Сатана.  -  Тогда  он  будет  моим,  моим
навсегда,  и  вернее,  чем  при  любой  другой  страсти!".  Вы  и  без  меня
почувствуете все, что заложено в этой мысли,  и  быть  может,  она  была  бы
слишком злобной, если бы только развязка не  успокаивала  человечество.  Но,
судите сами, сколько  драматического  интереса  внесено  благодаря  этому  в
пьесу, какое читатель почувствует беспокойство и страх!  Теперь  Мефистофель
получает поручение и наставление, с  чего  и  как  ему  надо  начать,  чтобы
поймать бедного Фауста; в следующих действиях  он  начинает  и  заканчивает,
по-видимости, свое дело, здесь я не могу вам указать  ничего  определенного;
но величие и богатство возможностей, открываемых пьесой, особенно для такого
человека, как Лессинг, необозримы. Как бы то ни было, адские  силы  считают,
что они выполнили свое дело; в пятом акте они поют ликующие песни, как вдруг
появляется  посланец  небесного  мира  и  самым   неожиданным   и   все   же
естественным, для всех  успокоительным  образом  прерывает  эти  песни.  "Не
торжествуйте, - говорит ангел, - вы не одержали победы над  человечеством  и
наукой; божество не для того дало  человеку  благороднейшее  из  стремлений,
чтобы сделать его навеки несчастным; тот, кого вы видели и кем ныне  льстите
себя надеждой обладать, был только призраком". Как ни мало, дражайший  друг,
то, чем я могу поделиться с  Вами,  все  же  мне  кажется,  оно  заслуживает
сохранения. Распорядитесь им по Вашему усмотрению! - и т. д.

                                                     Лейпциг, 14 мая 1784 г.
                                                            Фон Бланкенбург.

                4. Письмо к издателю "Театрального наследия"

     Совершенно  верно,  любезнейший  друг,  что  Ваш  покойный  брат,  этот
превосходный человек, делился со мною замыслами  своих  пьес.  Но  это  было
давно; самые планы были так мало обработаны  или  были  рассказаны  мне  так
бегло, что я не могу восстановить в моей памяти ничего,  достойного  записи,
не говоря уже о печати. Но о "Фаусте" его, о котором Вы меня главным образом
и спрашиваете, я знаю кое-что; во всяком случае я помню  общий  план  первой
сцены и развязку.
     В этом явлении мы видим  на  сцене  разрушенную  готическую  церковь  с
главным алтарем и шестью приделами. Разрушение домов господних - наслаждение
для Сатаны; развалины храмов, где  некогда  чтили  всеблагого,  его  любимые
жилища. Здесь-то и собираются адские  духи,  чтобы  совещаться.  Сам  Сатана
восседает на главном престоле, а по приделам разместились  остальные  черти.
Но все они невидимы для глаза, слышны только их  хриплые  противные  голоса.
Сатана требует отчета  в  делах,  совершенных  прочими  чертями;  одними  он
доволен, другими недоволен. Так как то немногое, что я помню из этой  сцены,
будучи разрозненным и обрывочным, не может произвести должного  впечатления,
то я решаюсь заполнить имеющиеся пробелы и набросать всю сцену:
     Сатана. Говори ты, первый, дай отчет в том, что ты совершил.
     Первый черт. Сатана! Я видел в  небе  тучу,  в  лоне  своем  она  несла
разрушение, и я взвился к ней, укрылся в самой черной ее глубине, погнал  ее
дальше и остановил над хижиной благочестивого бедняка,  который  только  что
уснул рядом со своей женой. Тогда я разорвал тучу и вытряхнул из  нее  огонь
на хижину, так что яркое пламя взвилось к небу, и все достояние  несчастного
стало добычей огня. Это было все, что я мог сделать, Сатана, ибо его самого,
его плачущих детей и его жену вырвал из огня ангел божий, а я, когда  увидел
его, бросился прочь.
     Сатана. Презренный! Трус! И ты говоришь, то была хижина бедняка, хижина
благочестивого человека...
     Первый черт. Благочестивого и бедного, Сатана. Теперь он наг  и  бос  и
совсем погиб.
     Сатана. Для нас! И, конечно, навеки. Возьми у богача его золото,  чтобы
он пришел в отчаяние,  и  брось  это  золото  на  очаг  бедняка,  чтобы  оно
совратило его душу, тогда у нас будет двойная выгода. Сделать благочестивого
бедняка еще беднее, это значит еще больше приблизить его к богу. Говори  ты,
второй! Расскажи нам что-нибудь получше!..
     Второй черт. Это я могу, Сатана. Я отправился на море и стал  призывать
бурю, с помощью  которой  я  мог  бы  разрушать,  и  она  явилась;  когда  я
устремился к  берегу,  вверх  ко  мне  полетели  дикие  проклятия,  а  когда
посмотрел вниз, то увидел флот  с  поднятыми  парусами.  На  кораблях  плыли
ростовщики. Я быстро ринулся в глубину вместе с ураганом, взобрался затем на
поднявшейся волне снова к небу.
     Сатана. И потопил флот в волнах?
     Второй черт. Так, что ни один не спасся. Я  разбил  весь  флот,  и  все
души, которые были на нем, теперь твои.
     Сатана. Предатель! Они уже были моими. Но они  еще  больше  посеяли  бы
проклятий и разрушения на земле; они продолжали бы грабить по чужим берегам,
растлевать и убивать; они из одной части света в другую  принесли  бы  новые
соблазны, побуждающие к греху, и все это, все теперь погибло и  пропало!  О,
ты, черт, должен опять убраться в ад;  ты  только  разрушаешь  мое  царство.
Говори ты, третий! Летал ли ты тоже среди бурь и туч?
     Третий черт. Так высоко не залетает мой дух, Сатана; я ужасов не люблю,
мое дело - совращать сладострастием.
     Сатана. Тогда ты тем опаснее для душ.
     Третий черт. Я увидел спящую блудницу; она томилась то в полусне, то  в
полуяви своих желаний, и  я  проскользнул  к  ее  ложу.  Я  прислушивался  с
вниманием к каждому ее вздоху, к каждому сладострастному мечтанию ее души, и
наконец я уловил любимый ею образ, который выше всего заставлял  подниматься
ее грудь. Из этого видения я себе создал образ стройного, сильного цветущего
юноши и в этом облике...
     Сатана. (Быстро). Похитил у какой-нибудь девушки ее невинность?
     Третий черт. Похитил у нетронутой красавицы первый поцелуй. Дальше я не
склонял ее ни к чему, но будь уверен:  я  вдохнул  пламя  в  ее  грудь,  оно
заставит ее отдаться первому же соблазнителю, которого я освободил от труда.
А как только он ее совратит...
     Сатана. Тогда у нас будет жертва  за  жертвой,  потому  что  она  будет
совращать других. Ну, хорошо, в твоем поступке есть  цель.  Учитесь  же  вы,
первые, вы, презренные, способные разрушать только в мире плоти! А вот  этот
растлевает души, это лучший из чертей! Скажи-ка ты, четвертый, какие ты дела
совершил?
     Четвертый черт. Никаких, Сатана. Но у меня явилась мысль, и если бы она
превратилась в дело, то все те дела померкли бы перед ним.
     Сатана. И эта мысль?
     Четвертый  черт.  Похитить  у  бога  его  любимца  -  юношу  мыслящего,
одинокого, полностью предавшегося науке, живущего  только  ею,  чувствующего
только ее, отказывающегося от всех страстей, кроме  единственной  страсти  к
истине, опасного тебе и нам, если бы он стал когда-нибудь учителем народа, -
вот кого бы у него похитить, Сатана!
     Сатана. Отлично! Чудесно! А твой план?
     Четвертый  черт.  Видишь,  я  скрежещу  зубами,  у  меня  его  нет!   Я
подкрадывался к его душе со всех сторон, но я не нашел ни  единой  слабости,
за которую мог бы ухватиться.
     Сатана. Глупец! Разве он не стремится к познанию?
     Четвертый черт. Больше, чем кто-либо из смертных.
     Сатана. Тогда предоставь его мне! Этого довольно для  того,  чтобы  его
погубить.
     И теперь Сатана настолько захвачен своим планом, что не  хочет  слушать
остальных чертей. Он кладет конец сборищу,  и  все  должны  помогать  ему  в
достижении его  великой  цели.  Он  вполне  уверен  в  успехе,  владея  теми
средствами, какие дают ему власть и хитрость. Но ангел, посланец провидения,
незримо паривший  над  развалинами,  возвещает  нам  о  бесплодности  козней
Сатаны, и слова его торжественно, хоть и негромко, звучат в вышине:

                             "Вам не победить!"

     Столь же своеобразным, как и набросок этой  первой  сцены,  является  и
замысел всей пьесы. Юноша,  которого  пытается  совратить  сатана,  как  вы,
наверно, тотчас догадались, - Фауст. Этого Фауста ангел погружает в глубокий
сон и создает вместо него призрак, с которым черти ведут свою  игру  до  тех
пор, пока он не исчезает - исчезает как раз тогда, когда им  кажется,  будто
они  полностью  овладели  им.  Все,  что  происходит  с  этим  призраком,  -
сновидение погруженного в дремоту Фауста. Он просыпается в  тот  миг,  когда
черти, полные стыда и ярости, уже  удалились,  и  благодарит  всевышнего  за
предостережение, которое он ему послал в таком поучительном сне.  Он  теперь
еще более укрепился в добродетели и любви к истине.
     Насчет того, каким образом черти решают совратить Фауста, как они ведут
это дело, я ничего не могу вам сообщить. Не знаю, чего мне больше не хватает
- того ли, что не успел досказать ваш брат, того ли, что  утрачено  памятью,
но только, право же, все, что еще всплывает передо мной,  настолько  смутно,
что я не знаю, сумею ли я его осветить.
                                          Остаюсь и т. д. И. Я. Энгель {12}.


        ^TКОММЕНТАРИИ^U

                              В. М. Жирмунский

ИСТОРИЯ ЛЕГЕНДЫ О ФАУСТЕ

1

     Легенда  о  договоре  человека  с   дьяволом   коренится   в   дуализме
средневековой христианской церкви, которая сделала бога источником добра,  а
дьявола виновником и воплощением зла в мире.
     Христианская церковь  официально  исповедовала  религиозный  монизм;  в
отличие  от  зороастризма   и   возникших   под   его   влиянием   восточных
дуалистических ересей вроде манихейства она не признавала существования двух
равноправных богов, доброго и злого: дьявол  был,  по  ее  учению,  мятежный
ангел, отпавший от бога, не властный в  конечном  счете,  несмотря  на  свои
мнимые победы над слабостью  людской,  сопротивляться  всемогуществу  божию.
Однако все попытки философии, опиравшейся  на  церковное  учение,  примирить
всемогущество  и  всеблагость  божества  с  существованием  зла  на   земле,
воплощенного  в  дьяволе,  по  необходимости  оставались  безуспешными.   На
основной вопрос христианской "теодицеи",  который  еще  в  начале  XIX  века
ставил Байрон устами мятежного Каина, "первого убийцы": "Отец  мой  говорит:
"Он всемогущ, Он весь - добро". - Зачем же зло есть в мире?", - единственным
ответом  мог  служить  лишь  религиозный  софизм,  согласно   которому   бог
пользуется дьяволом для достижения своих целей - для испытания  праведных  и
наказания грешных. В бытовом представлении  средневекового  человека  дьявол
фактически становился столь же могущественным, как бог, по  крайней  мере  в
пределах земной жизни, и это объясняло, если не  оправдывало  в  философском
смысле, существование зла и страдания на земле.
     С  дуализмом  тесно  был  связан  аскетический   характер   официальной
средневековой церковной идеологии и морали:  отрицание  земной  жизни  и  ее
радостей как царства дьявола во имя "потустороннего" мира, царства божия.  С
точки зрения средневекового аскетизма богатство,  почести,  слава,  плотская
любовь, светская мудрость,  не  основанная  на  религии,  были  "соблазнами"
дьявола. Церковь учила словами своих апостолов: "Не любите  мира,  ни  того,
что в мире: кто любит мир, в том нет любви  Отчей.  Ибо  все,  что  в  мире:
похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от  мира
сего". (Послание Иоанна Богослова, 1, 2, 15-16.) С превращением христианства
из религии  рабов  в  господствующую  церковь  рабовладельческого,  а  потом
феодального  общества,  в  его   идеологическую   опору   это   аскетическое
религиозное мировоззрение должно было вступить в  противоречие  с  реальными
"земными" потребностями господствующих классов. В полной мере оно  сохраняло
свою силу лишь  по  отношению  к  бедным  и  обездоленным  -  как  проповедь
покорности "властям предержащим" и обещание  небесной  награды  за  реальные
земные страдания.
     В борьбе с язычеством древнее христианство в силу своего  спиритуализма
не отрицало в принципе существования языческих богов: оно объявило их  злыми
демонами, врагами христианского бога.  Так,  богиня  Венера  превратилась  в
средневековой немецкой легенде в "госпожу Венеру"  (Frau  Venus),  дьяволицу
(Teufelin), совращающую рыцаря Тангейзера соблазнами  чувственной,  плотской
любви (как позднее  греческая  Елена  -  героя  легенды  о  Фаусте);  Диана,
согласно    средневековым    суевериям,    предводительствует     "стритами"
(колдуньями), которые совершают ночной полет  вместе  с  демонами  на  шабаш
ведьм, и т. п. По  словам  Вальтера  Мапа,  писателя  XII  века  ("De  nugis
curialium"), надо верить  Августину  и  прочим  отцам  древней  церкви,  что
Церера, Вакх, Пан, Приап, фавны, сатиры, сильваны, дриады,  наяды  и  ореады
"все суть действительные бесы" {Н Сперанский. Ведьмы и ведовство. М..  1904,
стр. 94. прим. 1}.  Соответственно  этому  жрецы  языческих  богов  являются
слугами дьявола, колдунами, "магами", творящими чудеса  с  помощью  нечистой
силы. Самое слово "маг" -  иранского  происхождения,  в  античном  мире  оно
обозначало зороастрийского жреца {И. М. Дьяконов. История Мидии.  М.,  1956,
стр.  378-379.}.  Средневековые  писатели  считали  Зороастра   (Заратуштру)
основателем "черной", т. е. дьявольской, магии {См.: народную книгу о Фаусте
Видмана (Kloster,  II,  стр.  767).};  к  древним  магам  принадлежат  также
египтяне и "халдеи", т. е. представители тех восточных  религий  и  культов,
которые, как и само христианство, широким потоком проникли в Римскую империю
из ее восточных владений в период разложения рабовладельческого  общества  и
были долгое время соперниками христианства.
     Этой    "дьявольской",    языческой    магии    христианская    церковь
противопоставила свою магию, выросшую  частично  из  сходных  представлений,
частично под влиянием языческих  культов:  таинства,  дары  "святого  духа",
культ священных изображений и святых, магическую силу их мощей  и  реликвий,
крестного знамения и "святой воды",  веру  в  силу  молитвы  как  магической
формулы, в чудеса, совершаемые с помощью бога, ангелов и святых. Уже  Ветхий
завет  рассказывал  о  состязании  в  чудесах  между  Моисеем   и   волхвами
египетског