ет, уж пусть это останется при мне. Не вы ее накликали. Я и до вас
был как угорелый, целых восемь  дней...  Меня  носило  как  неприкаянного,
будто  я  родного  брата  порешил.   Водило   вокруг   патриарха.   Вокруг
патриарха... - бормотал он себе под нос. - И  ведь  что  интересно,  я  не
первого порешил, а так скверно никогда не  было.  Я  и  вовсе  не  брал  в
голову, ни один волос у меня не поседел. А тут навалились будто все разом,
всем скопом. Вот меня и закрутило! Хуже всего в открытой  прерии.  Там  он
виден в упор! Доконает меня этот призрак! А я не  дамся!  Не  дамся!  Черт
побери!
     Я молчал.
     - Что вы сказали о призраке? - это был уже вопрос ко мне.
     - Я ничего не говорил. Успокойтесь.
     Взгляд его блуждал, кулаки сжимались.
     - Ни слова больше! Хочу покоя! Покоя! Вы должны сделать для меня одно
доброе дело.
     - Все, что в моих силах. Я обязан вам жизнью.
     - Вы джентльмен. У вас получится. - Он перевел дух. -  Надо  съездить
со мной к алькальду.
     - Зачем?
     - Кое-что сказать... Чего не должна знать ни одна душа.
     - Почему бы вам не взять с собой Джонни?
     - Джонни? Да он в десять раз хуже меня. Я всем злодеям злодей, клейма
ставить негде. Но я честный, открытый, я привык лоб в лоб... И в  тот  раз
так же. А Джонни - трусливый пес, он хватает исподтишка.
     - Но мне-то зачем к сквайру?
     - Он судья. Судья в Техасе. Американец, как  я  и  вы.  Он  судит  по
справедливости.
     - Когда ехать?
     - Как можно скорее. Мне больше не выдержать. Мука адская!  Ни  минуты
покоя! Так и тащит к патриарху! Даже ночью не усидел на месте!
     - Ночью вы опять были у дерева?
     - Не мог превозмочь. Восемь дней назад я сказал себе:  надо  ехать  в
Сан-Фелипе... во что бы то ни стало... Я  уже  думал,  подъезжаю  к  цели,
смотрю: а это патриарх.
     - Бедняга!
     - Собрался в Анауа. Проскакал целый день. И что же? Где, вы  думаете,
очутился вечером? У патриарха!
     - Я готов ехать с вами к алькальду, - сказал я, поднимаясь с постели,
- в любую минуту.
     - Вы не двинетесь с места, пока не расплатитесь, - прохрипел  невесть
откуда взявшийся Джонни.
     - Джонни! - гаркнул Боб, подняв его  как  ребенка  и  с  такой  силой
усадив на стул, что у того затрещали кости. - Джонни,  этот  джентльмен  -
мой гость. Ясно? Вот тебе расчет!
     - Что вы задумали?
     - Не твое дело! Убирайся!
     Джонни шмыгнул в угол как побитая собака.  Мулатка  же  и  не  думала
робеть. Уперев руки  в  пышные  бока,  она  вразвалочку  прохаживалась  по
комнате.
     - Его не надо брать, этого джентльмена, - зазвенел ее резкий голос. -
Не надо! Он еще слаб. На ногах-то еле стоит, какая уж тут езда!
     Она была недалека от истины. Лежа в постели, я переоценил свои  силы,
ноги плохо  держали  меня.  Боб  на  мгновение  заколебался,  но  лишь  на
мгновение. Он сграбастал грузную мулатку и поступил с ней  точно  так  же,
как и с ее сожителем, только место ей определил за порогом.
     Завтрак, состоявший из чая и  бататовых  лепешек  с  маслом,  заметно
подкрепил меня, и я смог забраться на коня. На мне не было  живого  места,
но мы ехали медленно, утро выдалось  прекрасным,  воздух  приятно  бодрил,
из-под копыт то и дело взлетала и улепетывала всевозможная дичь.  Но  Боб,
казалось, ничего не замечал вокруг. Он без конца что-то  бубнил  себе  под
нос. Я мог уловить смысл  некоторых  его  признаний,  которые,  по  правде
говоря, предпочел бы не слышать. Но это  не  всегда  удавалось.  Порой  он
вопил, как бесноватый, а когда вдруг замолкал, то это  означало,  что  его
снова морочит какой-то призрак. Он впивался своим безумным взглядом в одну
точку, вздрагивал  и  стонал  от  ужаса.  И  когда  мы,  наконец,  увидели
огороженную  плантацию,  принадлежавшую  судье,  у  меня  камень  с   души
свалился.
     Большой дом каркасной постройки выказывал приметы не  только  полного
достатка, но и некоторой  роскоши.  Он  стоял  в  прохладной  тени  хинных
деревьев. Слева простиралось поле  хлопчатника  акров  на  двести,  справа
крутой  излучиной  изгибался  Хасинто.  Над   всем   этим   царила   столь
торжественная тишина, что Боб, кажется, немного оробел. Он  остановился  у
ограды, нерешительно поглядывая в сторону дома, и  производил  впечатление
человека, оказавшегося у опасной черты.
     Его замешательство длилось минут пять.  Я  не  раскрывал  рта,  боясь
прервать внушения его внутреннего голоса. Наконец, одним  рывком,  как  бы
приняв окончательное решение, он распахнул ворота. Мы  въехали  в  большой
сад, за штакетником по обе стороны  от  нас  тянулись  ряды  апельсиновых,
банановых и лимонных деревьев. Они подходили к наружному двору, здесь были
вторые ворота - с колоколом. Когда Боб  ударил  в  него,  из  дверей  дома
появился чернокожий слуга. Он кивнул Бобу, как старому знакомому и сказал,
что тот очень нужен судье и судья как  раз  справлялся  о  нем.  Мне  было
предложено спешиться и сказано, что завтрак скоро будет готов, а за конями
присмотрят. Я ответил, что не собираюсь испытывать гостеприимство  хозяев.
У меня был отнюдь не визитный вид. Грязь и дыры  на  одежде  не  позволяли
набиваться в гости к техасскому гранду.
     Чернокожий нетерпеливо замотал головой.
     - Маса, пожалуйста,  слезьте  с  коня,  завтрак  готов,  за  лошадьми
присмотрят.
     Мы вошли в хорошо обставленную - по техасским меркам -  комнату  и  в
облаке сигарного дыма увидели хозяина. Он только что кончил завтракать, со
стола еще не  успели  убрать  посуду.  Судя  по  всему,  хозяин  не  любил
церемоний. "Доброе утро" он выдавил через  силу.  С  первого  взгляда  мне
стало ясно, что родом он из Западной Виргинии или из Теннеси. Только в тех
краях вырастают такие великаны. К тому же крупные  черты  лица,  массивные
плечи, зоркие серые глаза - первые признаки мужской  красоты  для  жителей
лесной глухомани. Боб стоял перед ним, опустив голову в запятнанной кровью
повязке.
     - Давненько ты не показывался,  Боб!  А  в  последние  дни  для  тебя
нашлось бы дело, если ты вообще способен на доброе дело. Ты мог  бы  стать
просто находкой для общества, если бы бросил кое-какие художества. На днях
приехала моя приемная дочь. Мы вынуждены были послать  за  Джоулем,  чтобы
подстрелить оленя и пару дюжин вальдшнепов.
     Боб не отвечал.
     - Ступайте на кухню, там вас накормят.
     Боб не двинулся с места.
     -  Идите  на  кухню  и  поешьте.  Птоли,  -  алькальд  повернулся   к
чернокожему, - скажи Вени, пусть принесет ему пинту рома.
     - Я не хочу пить, - пробормотал Боб.
     - Допускаю. Похоже, ты уже изрядно набрался! Вид у тебя такой,  будто
ты дикую кошку за хвост ловил.
     Боб заскрипел зубами, но судья оставил это без внимания.
     - А вы что стоите? - обратился он  ко  мне.  -  Птоли!  Разве  ты  не
видишь, человеку надо позавтракать? Где же кофе? Или вы любите чай?
     - Благодарю вас, алькальд. Я недавно позавтракал.
     - Этого, глядя на вас, не скажешь. Здоровы ли  вы?  Как  оказались  в
наших краях? Как свели знакомство с Бобом?
     Он перевел свой испытующий взгляд на Боба.
     - Я вам все объясню, - поспешил я завладеть его вниманием. -  Бобу  я
обязан очень многим, я обязан ему жизнью.
     - Бобу?.. Жизнью?..
     - Я был на волоске от гибели,  когда  он  подобрал  меня.  Вчера  Боб
вытащил меня из Хасинто.
     - Вот как? Боб спас вам жизнь? Ты радуешь меня, Боб! Радуешь! Если  б
ты еще с Джонни порвал! С ним ты плохо кончишь! Забудь его!
     Алькальд говорил неторопливо и веско,  не  забывая  прикладываться  к
стакану и попыхивать сигарой.
     - Ну как, Боб? Сможешь расплеваться с Джонни?
     - Слишком поздно.
     - Никогда не поздно сойти с грешной, порочной стези. Никогда!
     - Уже не сойти.
     - Вот как? Почему же?
     - Я уж пытался. Ничего не выходит. Может, петля меня спасет.
     Судья взял новую сигару и, задымив ею, спокойно сказал:
     - По совести говоря, тебя давно бы следовало  повесить.  Если  верить
газетам Джорджии, Алабамы и Миссисипи, ты раз десять добивался этой чести.
Но здесь, в Техасе, правят мексиканские законы. Нас не касается то, что ты
натворил там. А здесь ты вроде еще не отличился! На нет и суда нет.
     - Я знаю, сквайр! Знаю! Но  я  измучился  совсем.  Хотел  податься  в
Сан-Фелипе и вниз, в Анауа, ничего  не  выходит.  Призрак  тащит  назад  к
проклятому патриарху.
     - К патриарху? Что тебя тащит к патриарху?
     - Что? А что гонит того, который...
     - Который?..
     - ...кого-нибудь  порешил...  Тот  лежит  под  патриархом...  кого  я
порешил?
     - Ты? Кого?
     Судья  окинул  Боба  своим  острым  взглядом  и  вдруг   перешел   на
сочувственный тон:
     - Каким же образом он туда попал?
     - Я отвез. И закопал там.
     - Как это случилось?
     - Сам-то не мог идти... с зарядом свинца...
     - Если это был Джонни, считай,  что  ты  оказал  услугу  отечеству  и
сэкономил нам веревку!
     Боб покачал головой.
     - Десять дней прошло, как  вы  со  мной  рассчитались,  вы  дали  мне
двадцать пятьдесят.
     - Двадцать долларов пятьдесят центов! Советую не трогать деньги, пока
не наберется две сотни долларов. Тогда  можно  будет  подумать  о  покупке
участка.
     - Надо у доктора спросить.
     - Ты бы давно избавился от лихорадки, Боб,  если  бы  недели  на  две
воздержался от питья. Беда с тобой,  Боб!  Непутевый  ты  человек.  Ладно,
живи, как умеешь. Если тебе нравится общество Джонни,  черт  с  тобой.  Но
темным делишкам с ним пора положить конец. Так думает вся округа.  Что  ты
на это скажешь?
     Боб, казалось, все пропустил мимо ушей. Он начал свой рассказ.
     - Дернул меня черт проезжать мимо дома Джонни. Захотелось выпить.  Но
с коня не схожу. Подъехал к окну, заглянул, вижу: человек за столом сидит,
довольный такой, угостился на славу. У меня даже слюна потекла, но с  коня
не схожу. Тут подкатывает ко мне этот бес, Джонни, и шепчет, чтоб я  слез,
в доме, мол, есть один, очень для нас невредный, надо только  подступиться
похитрей. У него, говорит, за пазухой кошель с  золотом,  толстый  кошель.
Если предложить в картишки, наверняка клюнет.
     Я не сразу решился, все думал. А Джонни, как бес, увивается. Ну  я  и
слез с коня. А когда  слезал,  доллары  в  кармане  звякнули,  и  сразу  я
разохотился. Только успел перекусить малость да опрокинуть  стакан-другой,
Джонни уже карты тащит и кости. Стали играть. С каждым стаканом все больше
азарта и меньше долларов. Гляжу на пришлого и прикидываю, что  его  вполне
можно бы пощипать. А он сидит себе, ест и пьет, как будто ему до  нас  нет
дела. Начал я его подзуживать - все без толку. Ест и пьет. Когда я спустил
все до цента, у меня в глазах позеленело. А  проиграл  я  больше,  чем  вы
думаете. Я ведь целых два  месяца  по  лесам  да  прериям  себе  лихорадку
наживал за двадцать пятьдесят. И вот лихорадка  осталась,  а  денег,  чтоб
выгнать ее, нет! Скверно получилось. Джонни хихикал  мне  в  лицо,  звенел
моими долларами. И все подначивал: видишь,  дескать,  тугой  кошелек,  его
можно обменять всего за пол-унции свинца.
     - Он так и сказал?
     - Так и сказал. Я сперва ни  в  какую.  Говорю,  если  у  тебя  глаза
разгорелись, так сам и займись своим  гостем,  черт  побери!  Уехал  я.  А
двадцать пятьдесят из головы не выходят. К вам я не решился,  вы  бы  меня
только разбранили.
     - Да не стал бы я тебя бранить, Боб! Я бы вызвал  Джонни,  собрал  бы
дюжину присяжных из числа соседей. Джонни мы помогли бы убраться в  другой
штат или в мир иной, а тебе - вернуть твои доллары.
     Боб глубоко вздохнул и уставился на судью.
     - Поздно! Слишком поздно!
     - Совсем не поздно! Продолжай!
     - Вечером я подъехал к взгорью, где растут  пальметто.  Только  начал
подыматься, слышу: скачет кто-то. Мне стало  не  по  себе,  жутко  как-то.
Точно тысяча чертей меня заморочили, ничего  не  вижу  вокруг,  ничего  не
слышу, не знаю, где я и что. А в глазах - кошелек с золотом и мои двадцать
долларов, пятьдесят центов! "Не вас ли я видел в трактире?" - говорит тот,
с кошельком. "А вам-то что?" - говорю. "Да мне-то ничего, конечно". - "Так
и дуйте своей дорогой!" - "Не в обиду будь сказано, карточный проигрыш  не
поднял вам настроения! Я бы на вашем  месте  крепко  подумал,  прежде  чем
играть на деньги".
     То, что он еще и попрекает меня проигрышем, совсем меня разозлило. Но
я пока держался.
     "Дразнить  проигрышем,  -  говорю,  -  дело  последнее,  подлая  твоя
душонка!"
     Я хотел раззадорить его и затеять свару. Но он не поддавался.
     "Я, - говорит, - и не думал дразнить, наоборот, я вам сочувствую.  На
богача вы  не  похожи  и,  вероятно,  зарабатываете  свои  деньги  тяжелым
трудом". - "Да, - говорю, - деньги даются  мне  нелегко.  Спустил  все  до
цента, не на что даже табаку купить, зажевать нечем".
     Мы стояли с ним у самой опушки, на берегу Хасинто.
     "Ну, это можно поправить. Я человек не богатый, у  меня  жена,  дети,
мне  каждый  цент  дорог,  но  помочь  соотечественнику  -  дело   всякого
порядочного гражданина. Вот вам на табак!.."
     С этими словами достает из кармана кошелечек, тугой  такой.  Долларов
на двадцать, думаю, тянул. А мне мерещится, будто черт  из  кошелька  зубы
скалит.
     "Половина моя", - говорю. - "Нет, деньги для жены и детей. Полдоллара
можно". - "Половину! - кричу. - Или..." - "Или?"
     Тут он сунул кошелек обратно и начал ружье с плеча стаскивать.
     "Не  вынуждайте  меня,  -  говорит,  -  причинять  вам  неприятности!
Смотрите, как бы не пришлось раскаиваться! Вы задумали недоброе дело!"
     Но я уже закусил удила. В глазах у меня потемнело.
     "Половину!" - ору.
     Тут он и подпрыгнул в седле, откинулся и свалился...
     Боб замолчал, у него пресеклось дыхание,  на  лбу  выступили  крупные
капли, взгляд уперся в угол комнаты.
     Алькальд тоже побледнел. Я попытался встать, но пошатнулся, и если бы
не оперся на стол,  вероятно,  упал  бы.  Воцарилось  тягостное  молчание.
Наконец судья пробормотал:
     - Тяжелый случай! А ты опасный субчик, опасный! Просто злодей!
     - Пуля пробила ему грудь...
     - А может, у тебя курок сорвался? - тихо спросил судья. -  Может,  он
погиб от своей же пули?
     Боб покачал головой.
     - Курок спустил я. Черт  меня  подтолкнул.  Его-то  пуля  осталась  в
патроннике. Ох, что было у меня на душе! Все кошельки мира отдал бы за то,
чтобы этого не случилось. Нет мне ни сна, ни покоя!  А  в  прериях  совсем
тошно! Как на привязи у патриарха. Я привез к нему покойника, вырыл могилу
и похоронил.
     Судья встал и  начал  молча  ходить  из  угла  в  угол.  Потом  резко
остановился и спросил:
     - Что ты сделал с деньгами?
     - Я хотел податься в Сан-Фелипе. Деньги были  при  мне.  Его  саквояж
закопал вместе с ним, бутылку рома и еду,  купленную  у  Джонни,  -  тоже.
Потом целый день скакал, не слезая с лошади. Вечером, в сумерках, спешился
и пошел к трактиру, а оказался  у  патриарха.  Дух  убитого  не  пустил  в
Сан-Фелипе, он водил меня по прериям и привел к патриарху. Он  меня  извел
совсем, пока я не выкопал покойника и опять не зарыл его. Но саквояж я  не
трогал.
     Судья покачал головой.
     - Утром решил ехать совсем в другую сторону. Хотелось табаку,  а  его
не было вовсе. Поскакал в Анауа через прерию. Ну, думаю, теперь-то меня не
собьешь. Гнал я во весь опор, но  все  примечал  вокруг.  А  вечером  вижу
солончаки. Только я  обрадовался,  подъезжаю,  а  это  -  патриарх.  Снова
выкопал покойника, оглядел его со всех сторон,  закопал.  Нет  мне  покоя,
никакого спасения нет! И не будет, пока меня не повесят!
     Сразу было видно, что эти слова принесли Бобу облегчение. И  как  это
ни странно звучит, мне - тоже. В  порыве  сопереживания  я  даже  невольно
кивнул ему. Судья же и бровью не повел.
     - Вот, стало быть, как. Ты считаешь за благо, если тебя вздернут?
     - На том же самом дереве, под которым  он,  -  нервной  скороговоркой
ответил Боб.
     Судья раскурил еще одну сигару и сказал:
     - Ну, если такова твоя воля, посмотрим, что можно сделать для тебя. Я
оповещу соседей, и завтра присяжные будут здесь.
     - Спасибо вам, сквайр.
     - Завтра присяжные будут здесь, - повторил алькальд. - Может, к  тому
времени ты и передумаешь.
     Я смотрел на него, не скрывая разочарования. Но он этого не замечал.
     - Вдруг ты найдешь иной способ свести счеты с жизнью, если она тебе в
тягость.
     Судя по тому, как Боб мотнул головой, его это не  прельщало,  меня  -
тоже.
     Боб встал и подошел к судье, чтобы пожать на прощание руку.  Но  тот,
словно не заметив ее, обратился ко мне:
     - Вы остаетесь здесь?
     - Джентльмен должен идти со мной, - вмешался Боб.
     - Почему?
     - Спросите у него?
     Я вкратце рассказал судье историю  своего  спасения,  воздав  должное
Бобу и его трогательной заботе обо  мне.  Судья  одобрительно  кивнул,  но
уступать не пожелал.
     - Вам лучше остаться здесь, тем более теперь. Боб  побудет  один.  Ты
слишком возбужден, Боб. Пойми  меня  правильно.  Джентльмену  здесь  будет
спокойнее, чем с тобой или в компании Джонни. Приходи  завтра,  и  мы  все
решим. Адье!
     Боб ушел. Алькальд протрубил в раковину,  заменявшую  в  этих  местах
колокольчик, затем полез в ящик с сигарами и начал распробовать их одну за
другой. Кончилось это тем, что он в раздражении переломал  все  сигары,  а
обломки  вышвырнул  в  окно.  Чернокожий,  явившийся  на  звук   раковины,
терпеливо ожидал, когда хозяин закончит это занятие.
     - Послушай, - взревел судья. - Где ты  берешь  такую  дрянь?  Они  не
горят и не тянутся! Скажи этой шоколадной ведьме, подруге  Джонни,  что  я
больше у нее не покупаю. Поезжай за реку, к мистеру Дьюси, и привези ящик.
Да скажи, чтоб выбрал получше! Стой! Передай еще, что мне надо потолковать
с ним и с соседями! Понял? И не вздумай задерживаться! Чтоб через два часа
был дома! Поедешь на новом мустанге. Посмотрим, на что он годится.
     Чернокожий пулей выскочил из комнаты.
     - Вы мой гость, - сказал судья. - Завтра вы будете в полном порядке.
     Хозяин показал мне свои владения. Мы много говорили о Техасе, о  том,
что  близится  его  отторжение  от  Мексики,  еще   не   зная,   насколько
пророческими оказались наши слова. С наступлением сумерек я пошел спать.
     Поутру меня разбудил топот копыт. Это приехал Боб. Я  видел  в  окно,
как он слезет с лошади. Мне показалось, что руки и ноги  плохо  повинуются
ему,  он  пошатывался.  Нет,  он  не  был  пьян.  Его  пригибала  к  земле
смертельная  усталость,  какая  бывает,  когда  душевные  муки  становятся
физической болью.
     Я мигом поднялся и побежал открывать дверь. Он стоял, прислонившись к
мустангу, в позе мученика и глухо стонал.
     - Вы не хотите зайти в дом?
     Он смотрел на меня невидящим взглядом. Я в прямом смысле оторвал  его
от коня и повел в дом. Боб позволял делать с собой все что угодно  и  лишь
неуверенно переставлял ноги. Ни единого слова я от него еще не услышал.
     Снова топот  копыт.  Судя  по  звуку,  приближалась  не  одна  группа
всадников. Действительно, сначала показались двое, за ними - еще несколько
верховых. На всех были охотничьи куртки, безрукавки и ноговицы из  оленьей
кожи, у всех - карабины и тесаки. Крепкие упрямые парни,  каких  немало  в
юго-западных штатах. А лица выдавали в них истых  кентуккийцев.  С  такими
ребятами Техас может рассчитывать на независимость!
     Заходя в дом, они хмуро поздоровались  со  мной.  Их  зоркие  взгляды
зацепили и Боба. Они были явно заинтригованы  этой  встречей,  хотя  умело
прятали любопытство под маской холодного  равнодушия.  На  меня,  впрочем,
тоже было брошено несколько пристальных  взглядов,  однако  это  никак  не
означало приглашения к разговору. Речь шла о демонстративных передвижениях
войск  вблизи  границ  Техаса.  Но  хладнокро