Морис Симашко.
   Рассказы

   Искушение Фраги
   Емшан


   Морис Симашко.
   Искушение Фраги

     Из книги "Маздак". Москва, "Советский писатель", 1975 год.
     Recognized & spellchecked by Сергей Царев.


     Нет,  он  был  совсем не такой... Голова -- вполоборота, сжатые губы...
Да, он был горд, но никогда не держал так голову. Ведь он был очень умен.
     А каменная властность в  очертании  губ...  Он  знал  свою  власть  над
людьми.  Но  это  была не та власть, от которой так презрительно и брезгливо
складываются губы.
     И непреклонность -- полная, не признающая возражений... Разве мог  быть
таким поэт, который всегда мучается, сомневается? А он был настоящим поэтом.
Иначе не пели бы уже двести лет его песни.
     В  парке  играют  дети.  Вокруг  шумит яркий Ашхабад. А юноша в вышитой
рубашке, по-видимому студент, уже добрых десять минут разглядывает памятник.
В глазах -- раздумье. Едва заметно пожав плечами, он отходит...
     Таким был совсем другой человек.  Это  он  держал  так  голову,  слегка
повернув  ее  на короткой шее. Самодовольно и пренебрежительно кривились его
губы. Весь подобравшись, готовый вылезть не только из  халата,  а  из  своей
шкуры,  слушал  его  собеседник.  А поэт сидел в стороне и в который уже раз
приглядывался к знакомому лицу.
     Как хорошо он знал и  как  ненавидел  это  гладкое  лицо  с  сероватыми
нетуркменскими  глазами.  Сколько  раз  он  слышал  властный голос, гулкий и
сильный, как из нутра хивинского карная. Сейчас он  думал  над  тем,  откуда
берутся такие люди.
     Поэт  заметил,  что  губы его кривятся, как у хозяина дома. Он невольно
повторял жесты, движения людей, когда хотел понять их. Думая за другого,  он
порой забывал о себе.
     Но  с  Сеид-ханом это не получалось. Он мог в точности повторить каждое
его движение, но что думал этот человек, не представлял себе. И  не  потому,
что  очень  уж  сложным был Сеид-хан. Его желания просты и ясны для каждого,
как желания любого зверя, который хочет рвать зубами живое мясо. Просто  они
совсем разные люди -- поэт и правитель этого края.
     Вот  хозяин встал с подушки и выпрямился во весь свой маленький рост. У
этого человека, одного  имени  которого  боялись  люди,  были  узкие  плечи,
непомерно  большая голова и короткие ноги. Но держаться он старался прямо, и
от этого зад его оттопыривался, как у маленькой обезьяны. У поэта  мелькнула
мысль,  что во всем виноват низкий рост. Он не раз в жизни замечал, что люди
маленького роста хотели казаться большими, страшными. От этого росли  в  них
самолюбие,  подозрительность,  жестокость.  В  каждом  встречном  они видели
врага, готового смеяться над их ничтожеством. Поэтому они зло мстили большим
людям, старались унизить их... Но  нет,  все  это  не  так  просто.  Сколько
встречал поэт маленьких людей с большим сердцем!
     Сеид-хан  прихрамывая  прошелся  по  ковру,  потрогал дорогую афганскую
саблю, которая по перенятому у арабов обычаю висела  на  стене.  Как  каждый
трусливый  в  душе человек, он очень любил оружие. Вот и халат на нем всегда
военный. А ведь этот человек никогда не сидел в боевом седле. Когда-то,  лет
двадцать  назад,  при  осаде Исфагана, он доставлял лошадей для разбойничьих
отрядов Каджаров. С тех пор  он  считает  себя  военачальником--сердаром.  И
хромает  он  не  от  боевой  раны.  Кто  знает,  где  прошла его юность, где
подобрали его Каджары, когда еще только мечтали о шахском троне...
     Сеид-хан вернулся и сел на подушку. Он старался не  хромать  и  поэтому
дергался  при  ходьбе,  как  парализованный.  А  в народе его так и называли
Хромым. Правда, здесь, в городе, при разговорах друг с другом его еще  звали
Яшули  --  Глубокоуважаемый.  Но  какая нехорошая улыбка появлялась у людей,
когда они применяли по отношению к этому человеку такое хорошее слово.
     Кем  стал  бы  Сеид-хан,  если  бы  не  нашли  его  Каджары?  Поэт  мог
представить его мирабом, торговцем или просто погонщиком верблюдов. И был бы
он  таким,  как  все мирабы, купцы или погонщики с их обычными человеческими
слабостями. Может быть, труд поднял бы со дна его души и доброту и жалость к
людям. Страшная власть над  людьми,  над  их  жизнью  и  смертью,  детьми  и
имуществом  сделала  этого человека таким, каким стал Сеид-хан. И как быстро
начинают верить ничтожные, злые люди, что они родились повелевать.
     Гость Сеид-хана снова заговорил о своих делах, заглядывая, как  большая
голодная  собака,  в  самые  его  глаза. Это был здоровый, сильный человек с
красивым мужественным лицом. Когда  на  таких  лицах  видишь  угодливость  и
раболепие, противно становится жить.
     Там,  в  приморских  аулах,  которыми  правил  Мамед-сердар, много было
людей, отравленных дьяволом власти. В глаза они льстили ему, но что ни  день
посылали  доносчиков  к Сеид-хану и самому шаху. Они съедали его заживо, как
жадные гиены. Съедали точно так, как он сам съел своего предшественника.  От
Сеид-хана   зависело,   сколько  еще  времени  ему  быть  правителем.  Глядя
по-собачьи в глаза Сеид-хана, Мамед-сердар старался угадать его решение.
     Подходили новые люди. Одним Сеид-хан собственноручно  бросал  бархатные
подушки, других приглашал сесть простым кивком головы.
     Поэт хорошо знал всех их. Вот по правую руку Сеид-хана тяжело опустился
на подушку  Какабай-ага  --  гора  разбухшего  мяса.  Это  давнишний друг и,
кажется, родственник Сеид-хана. За спиной его неслышно присел тощий  Мухамед
Порсы, его верный помощник. Время от времени он что-то шептал хозяину, и тот
жмурился. Этого хитрого шакала ненавидели и боялись больше самого Какабая --
правителя  города  и  окрестных  аулов.  Все  знали, что Мухамед, как хочет,
вертит своим заплывшим от обжорства ленивым хозяином.
     Слева от Сеид-хана сидел Дурды-хан, свирепый властитель  горного  края.
Маленький, злой, он чем-то был похож на Сеид-хана.
     Уверенный  в  себе,  прямо  и  важно  сидел  на  подушках чернобородый,
узкоскулый Ходжамурад-ага. Сам Сеид-хан почтительно передавал  ему  пиалу  с
чаем.  Небольшой род Ходжамурад не платил никаких налогов, не выставлял даже
всадников для шахских набегов. Сам пророк Мухамед считался его  основателем.
И люди Ходжамурад во время кровавых войн ездили в Хиву, Бухару и Иран. Никто
не смел поднять на них руку. Это был род святых ишанов и купцов.
     Но поэт знал, что святой Ходжамурад-ага еще в молодости утопил в Атреке
двоюродного  брата,  стоявшего  на  его  пути к власти. А совсем недавно его
поймали с чужой женой, и он откупился от мести  жизнью  невинного  человека.
Шепотом говорили об этом друг другу в городе.
     В ряд сидели по степени своей власти над живыми людьми другие сердары и
правители:  Ходжагельды-хан,  Коушут-ага, Сапарли-хан... Каждый из них готов
был разорвать Сеид-хана, чтобы занять его место на бархатной подушке. Но все
они сидели тихо, глядя ему в рот.
     Тугие толстые животы, блестящие от терьяка глаза, дрожащие руки. В одно
страшное оскаленное лицо  сливались  они  в  глазах  поэта.  О,  как  бы  он
рассказал  о  них в своих песнях! Как с разных сторон показал бы их людям! У
поэта сжались кулаки и загорелись глаза...
     Но  вот  плечи  его  снова  согнулись,  кулаки  постепенно   разжались.
Пришедшие  на  ум  слова  сразу  как-то потускнели и потеряли свое значение.
Глаза его стали обычными, как у всех сидящих на огромном гокленском ковре  в
доме  Сеид-хана.  Сейчас  поэт  уже  не  был тем глупцом, которому так много
доставалось в молодости. Долгие годы гонений и скитаний сделали его  мудрым.
Что  ж,  таков  мир,  где  сильный  гнетет  слабого.  Человек  рождается для
страданий. Так было и будет. Как он не мог  понять  такой  простой  мудрости
жизни!  Ведь  многие  его  друзья  поняли  это  уже в двадцать лет, другие к
тридцати, а ему...
     Ему скоро пятьдесят. И песни поэта давно полны тем, за что через  много
лет умные осторожные люди назовут его творчество "противоречивым".
     Поэт  снова  обвел  взглядом  сидящих.  Сейчас  они уже не казались ему
такими плохими. Видно, они лучше его понимают смысл жизни. Где-то в  глубине
души поэту было приятно, что его пригласили на совет правителей.
     Он быстро отогнал от себя эту мысль и с достоинством выпрямился. Тонкие
губы наблюдавшего за ним Мухамеда скривились в нехорошей усмешке...
     Хивинский  хан обрушил свой гнев на йомудов. Так было всегда, когда они
за воду не платили кровью.  Йомуды  снова  не  дали  всадников  для  большой
ханской войны на Севере. Тогда хан закрыл каналы. Йомуды открыли воду силой,
и  хан  наказал их. Все хивинское войско прошло по их землям, и сейчас живые
бегут сюда. По дороге хивинцы напали и на балханских теке. Хан сказал, чтобы
между Бешеной рекой--Джейхуном и землями шаха не осталось ничего живого.
     Это рассказывал Дурды-хан, и голос его был спокойным. Он  понимал  хана
Хивы.
     Как  принять  беглецов?  Голодные  и  жадные,  они ничего не принесут с
собой. И, пройдя Черные Пески, остановятся ли хивинские всадники на  виду  у
Хорасана?
     Каждый говорил, наклонив голову к Сеид-хану... Пусть идут на Мангышлак.
Пропустить,  пусть идут в земли курдов. А хан Хивы не посмеет тронуть людей,
которые служат льву Ирана. Молчал лишь Дурды-хан. Поэт слышал, что  в  горах
уже  тайно  перехвачены  две  сотни номудских кибиток. Снова на невольничьих
рынках Измира и Дамаска появятся бритые туркменские головы.
     Жизнь темная, жуткая, и не видно в  ней  просвета.  Аллах  проклял  эту
землю.  И  поэту  можно  петь  лишь  о  воле  рока.  Нечего  волновать людей
несбыточными мечтами. Все  на  свете  преходяще.  Рабом  или  шахом  родится
человек  --  его  ждет  могила. Она ждет и поэта. Все чаще думал он теперь о
смерти, и губы его шептали красивые и безнадежные слова.
     Такие слова  из  века  в  век  повторяли  здешние  поэты.  А  когда  им
становилось невыносимо тяжело, они начинали петь о радости минуты, о счастье
быть с любимой, пить запретное вино и погружаться в мрак пьяного небытия...
     Сеид-хан по установившемуся обычаю выслушал всех. Потом принял решение.
Да, пусть  идут  куда  хотят.  Не  пускать йомудов в гокленские селения, под
страхом смерти не давать им ни воды, ни лошадей. Объявить об  этом  во  всех
аулах. Пусть видит хан Хивы, что нет у нас с ними ничего общего.
     Сеид-хан не успел закончить, как его перебили.
     -- О, мудрый повелитель! -- вскричал Караджа-шахир.
     Поэт,  уйдя  в  свои  думы, не заметил его прихода. Круглый, гладкий, с
жирным холеным лицом и черными глазами, Караджа-шахир был похож  на  бойкого
преуспевающего купца из Тавриза. Он и занимался самой постыдной торговлей --
торговлей  словом. Поэт помнил его еще красивым мальчиком, который умел петь
хорошие песни. Но Караджа-шахир еще в пятнадцать лет понял  мудрость  жизни,
которую  до  седых  волос в бороде не мог понять он. Сейчас у Караджа-шахира
три дома в городе и добрых пять или шесть тысяч овец  в  горах.  Правда,  он
совсем  разучился  владеть  словом. Но зачем это ему: за кусок хлеба и крышу
над головой сочиняют для  него  хорошие  песни  другие  люди.  И  на  советы
правителей  и вождей родов его зовут уже много лет. А поэта, чье слово знают
в Хиве и в Багдаде, позвали только сейчас.
     Почему же они наконец позвали  его?  Нет,  неправда,  он  ведь,  как  и
раньше,  пишет прекрасные стихи. Но писать почему-то стало труднее, он долго
не может найти слово, злится на себя, на всех. Все чаще он уже не ищет этого
слова, а пишет обычное.
     Может быть, это старость. Но не такой уж он старый. Или... мешает,  что
он  понял  наконец  простую  мудрость  жизни?  Рано  или  поздно ее начинают
понимать все, даже поэты... Почему  же  его  стал  звать  Сеид-хан  на  свои
советы?!
     Ели плов из розового ханского риса. Потом слушали песни Караджа-шахира.
В них было много одинаковых женщин с тугими толстыми ногами, розовым телом и
длинными  змеями-косами.  Пел  он, смачно причмокивая, как будто расхваливал
этих женщин для продажи. У старого Хошгельды-хана изо рта капали слюни;
     Сеид-хан на прощание милостиво пошутил с поэтом. И  поэту  снова  стало
приятно...
     Он шел к своему дому и думал об этом. Да, ему стало приятно. Как все же
слаб человек!
     На  улицах  было  людно.  Город  готовился  к завтрашнему базару: ехали
груженые арбы, гнали скот.  У  городского  водоема  дорогу  поэту  пересекла
красивая  армянка  с  кувшином  на голове. Он посмотрел ей вслед и вздохнул.
Раньше, видя красивую женщину, он расправлял плечи и ловил  ее  взгляд.  Ему
нравилась  жизнь.  Он  считал,  что  аллах  поступил мудро, создав ее такой.
Теперь при виде женщины он как-то сразу ощущал грузность своего тела, седину
бороды и стыдился самого себя. В  молодости  он  привык  к  быстрым  женским
взглядам, внезапно вспыхивающему румянцу на их лицах, ответным улыбкам...
     Пройдя вверх по улице, поэт остановился передохнуть. Тяжело поднималась
и опускалась грудь, сжималось и ныло сердце. Уже два или три года чувствовал
он эту тупую боль в груди.
     Жил он на окраине, в ауле, где всегда селились туркмены. Узкие, пыльные
улицы  города не нравились им. Там жили тюркские, иранские, армянские купцы,
сборщики пошлин, писцы, менялы. Лишь  совсем  обедневшие  или  изгнанные  из
своих  родов  туркмены шли в город. Сдавленные высокими дувалами, оглушенные
непривычным шумом и суетой, они быстро  чахли,  начинали  кашлять  кровью  и
умирали, тоскуя по тишине песков.
     Зато  здесь, на окраине, им было легче. Отсюда видны были голые красные
горы, а через ущелья ветер приносил родные запахи емшана, горькой колючки  и
раскаленного песка. Да и дома здесь строились дальше друг от друга. Они были
сделаны  из  вязкой  каменной  глины,  с  узкими  щелями для света. Но возле
каждого дома стояла крытая шерстью легкая кибитка. Огромные желтые собаки  с
квадратными мордами стерегли покой семьи.
     Каждую  осень  кибитки  разбирали,  грузили  на  верблюдов и уходили на
север, в Черные Пески. Оставались лишь самые бедные в роду,  кому  не  нужно
было заботиться об овцах и верблюдах. Они уже навеки связали себя с землей и
копались в ней, как черные жуки.
     Таким  был  сосед поэта -- Сахатдурды. Он и сейчас работал возле своего
дома. Поэт остановился и долго смотрел на  земледельца.  Стоя  по  колено  в
воде,  тот выбрасывал лопатой мокрую серую землю, перекрывая в нужных местах
арык... Это был совсем другой  мир,  ничем  не  похожий  на  мир  Сеид-хана.
Сахатдурды   нисколько   не   интересовало,  кто  будет  правителем  города:
Какабай-ага или Сапарли-хан, который хочет занять его место. Он знал только,
что, когда едет правитель, лучше убираться с дороги.
     Но при этом он родственно связан  с  Ходжамурад-агой.  Ведь  Сахатдурды
тоже  принадлежит к этому святому роду. Но он не купец и не ишан. У него нет
даже лошади. Когда надо  защищать  интересы  рода,  ему  дают  коня  богатые
родственники.  Но скоро сосед выбьется из беды. Сам Ходжамурад-ага берет его
дочь в жены.
     А вот и девочка. Ловкими  движениями  выгребает  она  горячую  золу  из
тамдыра.  Как  красивы  и быстры ее движения! Поэт и не заметил, как выросла
дочь соседа. Она повернулась  и  глянула  в  его  сторону  такими  глубокими
черными глазами, что страшно смотреть в них. И какая-то неженская смелость в
ее взгляде. Нет, не у газели такие глаза. У газели они красивые, но пугливые
и бездумные.
     Уже  много  лет  самых  красивых женщин забирает себе род Ходжамурад. И
никогда еще ни одна женщина не ушла из этого святого рода.
     Девушка прошла к дому, и он заметил на шее у нее кольцо  из  серебряной
проволоки.  Значит, она уже обручена. Никто, кроме Ходжамурад-аги, не станет
теперь ее мужем...
     Дома он сел за работу. Тонким подпилком резал он темноватый  серебряный
диск. Гульяка -- нагрудное украшение женщины--была почти готова. Причудливые
разводы   и  узоры  расходились  от  середины  круга.  Оставалось  вытравить
отверстие и вставить прозрачные багряные камушки, которые привозят  купцы  с
берегов Кульзума -- Красного моря.
     Он  был  хорошим  мастером  по  серебру,  но  не любил свою работу. Она
требовала усидчивости и терпения, а он с детских лет был нетерпеливым. Но за
песни и стихи, которые знали все, не платил никто. Один убыток приносили они
поэту. Он был ученым муллой, познавшим  свет  духовной  науки  в  знаменитом
медресе  Ширгази. Только молитвы о браке люди почему-то старались заказывать
муллам, не сочинявшим стихов. Их молитвы казались вернее.
     Немного поработав, поэт отложил гульяку в сторону и взялся за ножны  от
боевой  сабли. Сверху донизу были они изрезаны чудесными узорами, перевитыми
тонкими замысловатыми линиями. Они чем-то напоминали  его  стихи:  такие  же
плавные,  выразительные,  полные  глубокой внутренней силы. На стыках узоров
сверкали дорогие камни, но не красные, а черные и синие. Это были  ножны  от
его  сабли,  которая  переходила из рода в род, пока не пришла к нему. Зачем
ему сабля и ножны? Он вспомнил родовую заповедь. В бою эта  священная  сабля
может  стать  на локоть длиннее, чтобы нанести последний удар врагу истинной
веры. Кому он передаст ее, если в доме его не слышно детского крика?
     Но это была работа для души. Очень уж не любил поэт работать на  заказ.
Поэтому он отложил в сторону гульяку и принялся вырезать узор на ножнах.
     Равномерно  и  тихо  двигался  по  послушному  металлу  подпилок. Мысли
постепенно отвлекались от всего, что его мучило.
     Наступил час вечерний  молитвы.  Он  долго  бездумно  стоял  и  не  мог
сосредоточиться.  Губы  его шептали принятое обращение к аллаху, а мыслей не
было. Снова тяжело ныло сердце...
     Ночью он лежал с открытыми глазами и смотрел в откинутую дверь  кибитки
на  небо.  Как  сложен  мир, который казался ему раньше таким простым. И что
такое мир? Он изменчив, как бегущая вода. Каждый видит его по-разному. У его
соседа Сахатдурды один мир, у него самого --  другой,  у  Сеид-хана--третий.
Какой  же  из них настоящий, созданный аллахом? Он знал, что богохульствует,
гнал от себя грешные мысли, но они приходили снова и не давали ему спать.
     Никогда еще не чувствовал он себя таким слабым, жалким  и  беспомощным.
Не было просвета в этой жизни. Волей аллаха послана она как испытание людям,
и ей нужно покоряться.
     На  следующий  день  к  нему  в  гости  пришел  Мухамед Порсы, помощник
правителя города. Он ел мясо, аккуратно поддерживая его  куском  лепешки,  и
умно расхваливал поэта...
     Они  не любили друг друга. Мухамед сам когда-то пробовал стать шахиром.
И как всякий неудачник,  он  жестоко  ненавидел  людей,  которым  дал  аллах
высокое  искусство  владеть  словом.  Ничего нет страшнее и мучительнее этой
ненависти. Как змея,  сосет  она  и  гложет  сердце  завистника,  и  нет  ей
утоления. А поэт просто не любил бездарных людей.
     Сколько  подлостей  делал  ему  этот  тощий  желтолицый человек! Но вот
сейчас он хвалил поэта, и тому это нравилось. Не таким уж ничтожным  начинал
казаться ему Мухамед. Поэт снова подумал о слабости человека.
     Зачем  все  же  пришел  к  нему этот хитрый Порсы? Прошло то счастливое
время, когда поэт без разбора верил людям.
     Мухамед издалека подошел к делу. Он долго говорил о мудрости Сеид-хана,
о его благородстве. Имея дар, он обязательно  прославил  бы  его  в  стихах.
Сеид-хан,  конечно,  оценил  бы это. Он простил бы даже песни, приписываемые
поэту. У кого не бывает заблуждений  в  молодости!  Кстати,  скоро  Сеид-хан
устраивает  большой  той. Если бы спели там хорошую песню, хозяин остался бы
доволен.
     Поэт вежливо поблагодарил гостя за совет. О, он понимал этого человека!
Как хотелось ему, чтобы поэт при всех показал, что он  ничем  не  лучше  его
самого!
     И  опять  после  ухода  гостя  тяжелой  волной навалилась грусть. Не та
прозрачная грусть, от которой сладко ноет сердце, а  мутная,  безысходная.