словно хотел остаться  на  расстоянии
от этого феномена. Господин и госпожа Гринго были,  вне  всяких  сомнений,
явлением подарочным: милые, добрые, наивные и простодушные, ну точь-в-точь
ходячие пасхальные яйца. К тому же они были так похожи  друг  на  друга...
Да, да, как одно яйцо на другое.


   Четыре офицера собрались в кабинете подполковника Ф.
   Ф., офицер запаса после первой мировой войны, перейдя на действительную
службу во время второй, сразу же получил свой высокий  чин.  Переход  этот
был шагом весьма разумным. Его положение директора школы в  районе  Фульды
становилось все более шатким. Достаточно сказать, что епископ  предоставил
ему, мирянину, право  преподавать-закон  божий.  Такое  бывает  не  часто.
Теперь он находился под защитой вермахта, а значит,  как  пророк  Иона,  в
утробе Левиафана, но не в его пасти.
   Речь шла о полковнике. Его высказывания в офицерской столовой  стали  в
последнее время  слишком  уж  неосторожными.  Черноусый  подполковник  П.,
человек умный и жесткий, прислушивался к ним чуть внимательнее, чем нам бы
того хотелось.
   К подполковнику Ф. я питал  полное  доверие  и  не  ошибался,  как  это
позднее не  раз  подтвердилось.  Сразу  после  того,  как  меня  "ввели  в
должность", я работал под его руководством  и  в  какой-то  мере  как  его
ассистент.  Только  потом   уж   я   стал   экзаменовать   самостоятельно.
Подполковник Ф. обладал большим опытом и сноровкой во всех делах службы, а
сверх того был смышлен и ловок и проявлял ко  мне  явное  расположение.  Я
благодарен ему за многие весьма ценные советы и намеки. Другие два офицера
были тот самый капитан военно-воздушных сил, что шепнул мне тогда  на  ухо
столь блестящее замечание о "погребении целой культуры", и некий майор  из
Вены, тоже перешедший из запаса на  действительную,  пожалуй,  не  слишком
приятного характера (я так и не сошелся с ним ближе и уж наверняка никогда
не пользовался его симпатией), однако, несомненно, человек  чести.  Был  у
нас и еще один майор, в  прошлом  офицер  королевско-императорской  армии,
кажется, из конной артиллерии, то есть весьма блистательного  рода  войск,
но он никогда не выступал в  роли  экзаменатора,  а  исполнял  обязанности
адъютанта командира. Родом он был не из Вены, а из Чехии и единственный из
нас имел здесь служебную квартиру  в  здании  института.  Умный,  любезный
человек, хорошо умевший скрывать свои оппозиционные настроения.
   Подполковник Ф. подвел итог нашему озабоченному обмену мнениями:
   - Короче говоря, надо обходить в разговорах роковой вопрос о  положении
на фронтах. Полковник при этом чересчур уж волнуется. Самое лучшее тут  же
переходить на другую тему, а в случае надобности, господа, - каждый из нас
должен взять это на себя! - перебивать  полковника,  вставлять  реплики  и
менять разговор. Это, конечно, не полагается. Но  иначе  дело  ведь  может
принять весьма рискованный оборот.
   Этот  прием  вполне  оправдал  себя.  Второго  полковника,  заместителя
командира и экзаменатора, мы в наши планы не посвящали. Но он, австрийский
аристократ и в прошлом ротмистр Винер-Нойштадского драгунского полка,  был
для нас вне подозрений. Сам  командир  относился  к  нашим  "невоспитанным
выходкам"  вполне  терпимо.  Возможно,  он   заметил,   какую   цель   они
преследовали, а может быть,  подполковник  Ф.  -  с  ним  полковник  очень
считался - сказал ему словечко-другое о наших намерениях.


   Вечерние сборища у адвоката Р. происходили  нерегулярно  и  не  так  уж
часто. А так как мы не шумели и только в сумерках позволяли  себе  немного
музыки, наши встречи никому не бросались  в  глаза.  Да  и  собирались  мы
обычно всего человек по шесть, по восемь.
   Вечера наши проходили не банально,  чего,  собственно  говоря,  от  них
вполне можно было бы ожидать. Удивительно - ничего избитого не было  ни  в
выборе выражений, ни в самих темах наших бесед,  ни  в  их  форме.  Словно
напор теснившей нас со всех сторон глупости заставлял  нас  подняться  над
собственным уровнем - потому что такими уж высоко интеллектуальными людьми
мы вовсе не были, - словно нас выносило наверх, как при наводнении,  когда
все живое, гонимое ужасом, стремится взобраться как можно выше.
   Я встретился снова с супругами Гринго -  они  приходили  теперь  каждый
раз. Имя его было Мануэль, и все называли его Мано. Я говорил с ним (я был
буквально очарован ими обоими, я и теперь еще не освободился от этих чар).
Он сказал мне:
   - Надо только лишь исполнять свой долг и ждать.
   Это, ставшее столь сомнительным слово прозвучало в  его  устах,  словно
вобрав в себя какой-то совсем иной смысл или, может быть, обретая прежний,
что было почти одно и то же. Гринго издавна служил в одном из министерств,
был государственным чиновником высокого  ранга.  Он  считался  незаменимым
администратором и, хотя числился офицером запаса, так и  не  был  призван.
Слово "долг" и то, как он его употреблял,  раскрыло  мне  и  самого  этого
человека, и его жену. Пасхальные яйца. Я  стал  думать,  старался  понять,
кое-что разузнал. Он  никогда  не  связывал  себя  никакими  политическими
обязательствами, ни теперь, ни раньше.
   - Если мы это переживем, то после поймем еще и смысл всех этих событий.
   Я глядел в его глаза,  миндалевидные,  поставленные  чуть  косо,  точно
такие же, как и у его жены, сидевшей с ним рядом. И вдруг я понял,  почему
все и вся вертится  здесь  вокруг  Гринго,  почему  их  так  обхаживают  и
ласкают, наливают им  в  бокалы  шампанское,  тащат  вазы  со  сладостями,
шепчутся  с  ними  по  углам,  целуют,  милуют,  и  жену,  и  мужа:   они,
единственные изо всех  нас,  способны  были  принять  всерьез  (совершенно
невинно и не  становясь  на  сторону  какой-либо  партии,  расы,  класса),
принять за чистую монету то, что происходило вокруг и  казалось  нам  всем
тяжелым, бессмысленным сном. Они  словно  сидели  в  прочной  скорлупе,  в
капсуле; он исполнял свой долг (!), в то время как мы, все без исключения,
были за иди против чего-то, явились откуда-то, от чего-то отпали,  листья,
гонимые дьявольским ураганом, и кружились, кружились теперь вокруг Гринго,
вокруг этого спокойного центра. Понемногу так и установилось:  мы  глядели
на этот спокойный центр, где царил мир, где вели себя  так,  словно  жизнь
оставалась все той же реальной жизнью, какою была  всегда,  и  это  словно
казалось нам в иные минуты сильнее, чем настоящая жизнь, та, в которой так
тяжко сейчас дышалось. В этом и было могущество  невинной  и  простодушной
четы Гринго, только это и было  решающим,  а  отнюдь  не  интеллектуальный
уровень этих людей ("насколько об этом может идти речь").
   Во время разговора я смотрел со своего места на диване в угол  комнаты,
где  стоял  камин,  внутри  которого  горела  электрическая   печь,   чуть
просвечивая красноватым светом сквозь слюдяные окошки. Широкая,  массивная
каминная доска была пуста - ни вазы, ни чаши, ни статуэтки. Согласно стилю
этой квартиры,  тяготеющему  к  традиционной  роскоши,  здесь  обязательно
должно было бы стоять что-нибудь в таком роде. Теперь я знал  твердо,  что
Гринго и впрямь были центром всего этого круга - чуть ли не наш  родник  с
живою водой, вокруг которого мы толпились, как  души  умерших  вокруг  ямы
Одиссея, наполненной кровью жертвенных овец.


   Мимо меня проходил Эгон фон Х. Я поднялся, взял  его  под  руку,  и  мы
вместе пошли по комнатам. Я не хотел здесь  и  сейчас  говорить  с  ним  о
Гринго, хотел это сделать как-нибудь в другой раз. Он  ведь  был  тоже  из
тех, кто неизменно оставался в Вене, как и супруги Гринго. О других  -  за
исключением Альбрехта - этого никогда нельзя было сказать с  уверенностью.
И о нашей "приемной комиссии" тоже. На  военной  службе  тебя  пересылают,
словно почтовый пакет, таков уж мудрый обычай. Капитан медицинской  службы
доктор Е. полтора месяца спустя, если начинать отсчет с этого дня, был уже
на Восточном фронте. К счастью, его "подводная лодка" в то время плыла уже
по  волнам  Атлантического  океана.  Эгон  был  морским  офицером  запаса,
мичманом, еще с первой мировой войны. Но одна  из  его  бабушек  оказалась
еврейкой,  другой  вопрос,  только  ли   по   документам   или   это   был
действительный  факт,  установленный  путем  длительных  розысков.  Офицер
запаса не мог быть понижен в звании при переходе на действительную службу,
а значит, Эгон и вовсе не мог быть призван. Потому что с  эдакой  бабушкой
он - по мнению командования - вообще не годился в офицеры (и оставался  на
своем гражданском посту управляющего конторой на прокатном заводе).
   Мы заметили, что комнаты опустели и все  снова  собрались  вокруг  четы
Гринго - так сказать, чтобы попить свежей крови. Помпезная дама тоже  была
здесь.
   - Такая степень неведения, - сказал Эгон, и я тут же понял,  о  ком  он
говорит, - если можно так выразиться, бризантный снаряд. Это ведь  образец
для других. Если он вдруг окажется несостоятельным, наступит конец  света.
Они должны бы выжить, уцелеть.
   - А почему бы им не уцелеть? Кто их тронет?  -  Таков  был  мои  глупый
ответ.


   На другой день к вечеру широкие коридоры института  наполнились  гулом.
Прибыла новая партия кандидатов, среди них и взрослые уже  парни,  которых
вскоре должны были призвать в  армию.  Всего  примерно  человек  сорок,  а
значит, каждый из шести экзаменаторов  получал  на  свою  долю  не  меньше
полдюжины, чтобы "прощупать их по  всем  линиям"  -  в  классе  (выслушать
ученнейшие  доклады  про  древних  германцев  и  на   близкие   темы),   в
физкультурном зале и в своем кабинете; каждая группа оставалась наедине со
своим экзаменатором. При таком наплыве кандидатов (они прибывали иной  раз
и по одному, так как не всегда удавалось собрать всех вместе)  наш  майор,
живший тут же в доме,  волей-неволей  брал  на  себя,  так  сказать,  роль
коменданта и при поддержке двух обер-фельдфебелей помоложе (в  гражданской
жизни  штудиенратов  с  кандидатской  степенью)  и  одного   унтер-офицера
управлялся с этой оравой. (Двум вышеназванным оберфельдфебелям вменялось в
обязанность проверять письменные работы кандидатов  и  выставлять  за  них
отметки.) Голос майора раздавался и отдавался во всех коридорах, звучал он
приветливо. Майор умел обращаться с  молодыми  людьми  и  усмирять  шум  и
беспорядок в столовой и спальнях.
   На следующее утро ровно в восемь  я  был  уже  на  месте.  Личные  дела
экзаменующихся лежали на моем письменном столе. Я, впрочем, давно перестал
ожидать чего-то особенного или сугубо индивидуального от каждого  новичка.
В большинстве из них трудно было угадать будущую личность  ("насколько  об
этом может идти речь"). Они являли собой лишь  чеканку  времени  -  словно
монеты.
   Третьим ко мне вошел симпатичный молодой человек, и я сразу же,  только
он появился в дверях, понял, что для  всей  этой  прусской  солдатчины  он
годится примерно так же, как поварешка для стрельбы. Пока  он  подходил  к
моему письменному столу - я указал ему на стул, стоящий рядом,  -  во  мне
вдруг пробудилось что-то, что я, пожалуй, назову "инстинктом спасения".  Я
был в этом смысле уже настолько твердо настроен, что определил свой  образ
действий еще до того, как он сел. Это был  полноватый  мальчишка  среднего
роста (мальчишка, несмотря на то,  что  по  возрасту  почти  взрослый),  с
хорошим лицом и миндалевидными глазами, нет, скорее, яйцевидными.
   - Ты хочешь стать офицером запаса? - спросил я.  И  он  просто  ответил
"да", а не "так точно, господин капитан!". И сказал это, не вытянувшись на
стуле, без попытки изобразить стойку "смирно" верхней частью туловища.
   - Ты из Праги?
   - Да, я из Праги, - ответил он с хорошим австрийским выговором, который
когда-то распространен был и в тех краях.
   - У тебя тут в Вене родные? - спросил я.
   - Нет.
   - Ты впервые в Вене?
   - Да, я впервые, - сказал он как-то по-домашнему и словно  бы  принимая
интонацию моего вопроса.
   Его  поведение  было  сугубо  штатским  и  начисто   лишено   штамповки
какого-либо  детского  военизированного  союза,  типичной  для   тогдашних
молодых людей. Он вел себя как мальчик из хорошей семьи.
   Отец его занимался историей искусств (это я знал из документов)  и  был
хранителем  одного  из  пражских  музеев.  Форма  существования  несколько
неуместная для того времени, точно так же как неуместен  был  его  сын  на
стуле рядом с моим письменным столом. Мне казалось, что  я  понял  отца  и
разгадал его намерения, а именно то,  почему  он  решил  направить  своего
мальчика по этому пути. Рано или поздно его все равно должны мобилизовать.
Если же здесь, у нас, он выдержит экзамен, мы в каком-то смысле наложим на
него руку и как рекрута его уже не призовут. (Каждого принятого  кандидата
мы бронировали в управлении призывного  района;  только  с  нашей  санкции
можно было его призвать для обучения в офицерской школе.) Это  был  долгий
путь, что, понятно, и заинтересовало папашу из Праги. Однако  он  знал  не
все.  Он  не  знал,  что   между   тремя   видами   войск,   входящими   в
военно-воздушные силы - летные части, войска  противовоздушной  обороны  и
служба воздушной связи, - имеется существенная разница. И конечно, считал,
что наиболее безобидный вариант - третий. Но в нашей ситуации это было  не
так. Задав еще несколько вопросов, я выяснил, что выбор  службы  воздушной
связи не был сделан самостоятельно  сыном,  а  явно  исходит  от  историка
искусств, его отца. Мальчику это, видимо, твердо внушили.
   - Ты когда-нибудь занимался, скажем, в старших классах  школы,  опытами
по электричеству, слаботочной техникой, телеграфом, радио?
   - Нет, такими вещами никогда.
   - А чем же?
   - Читал, - сказал он, спокойно поглядев мне в глаза.
   - Что же?
   - По-английски - Дефо, Стивенсона,  Купера,  Свифта,  Диккенса,  Гарди,
Мередита, Джеймса, Оскара Уайльда, Джозефа Конрада.
   - А почему хочешь в части воздушной связи?
   - Думаю, там интереснее.
   От меня не ускользнуло,  что  наша  необычная  беседа  обрела  какой-то
своеобразный ритм, который теперь подчинил себе нас обоих. Он говорил  так
же, как я, я - как он. Может быть, я  подладился  под  него,  думая  таким
образом стать к нему ближе. Мне казалось, что это возможно.
   В летные части он не хотел.  Да  и  не  было  "предпосылок"  (по  нашей
служебной терминологии), как то: школа планеристов, авиамодельный кружок и
тому  подобное.  Впрочем,  и  для  службы  связи  тоже  не  было   никаких
"предпосылок".  На  этом  основании  я  мог  рекомендовать  его  в  войска
противовоздушной обороны, ПВО. Для службы связи требовалась стажировка  на
фронте до начала курса, для ПВО  -  нет.  Почему  -  сейчас  несущественно
(возможно, тому были свои причины, тем более что фронт ПВО ведь  повсюду).
Здесь его мобилизация могла сильно затянуться, а потом начались бы занятия
в офицерской школе.
   Я сказал, что для службы связи  ему  придется  сперва  пройти  строевую
подготовку. Потом стажировка на фронте. А уж потом офицерская школа.
   Он стал, пожалуй, наконец  понимать,  то  есть  понемногу  отходить  от
директив своего отца. Мне  пришлось  порядком  повозиться  с  его  детским
неразумием. Но я должен был одержать верх во что бы то ни  стало.  Я  знал
это. И я принял его условно в войска противовоздушной  обороны.  Результат
экзаменов на этот день был у него вполне удовлетворительный.
   Но как бывает всегда, когда что-то для кого-то имеет какое-то значение,
тут же возникли и трудности.
   Письменные работы кандидатов я нашел на другое утро у себя на столе уже
проверенными; на сына искусствоведа из Праги господа штудиенраты почти  не
потратили красных чернил. Остальные ребята тоже хорошо  написали.  На  сей
раз  пополнение  было  подготовленное.  Нам  случалось  встречаться  и   с
болванами.
   Закончить экзамены накануне оказалось невозможным. Все группы никак  не
могли пройти в один день все виды испытаний. У меня остался  физкультурный
зал. Вчера он весь  день  был  занят.  Наш  майор  -  адъютант  (он  же  и
комендант) сообщил мне по телефону, что  завтрашний  день  предоставляется
нам для составления характеристик (значит, на службу  являться  не  раньше
десяти). Кроме того, майор сказал, что полковник просит меня спуститься  к
нему в кабинет.
   Полковник принял меня с обычным дружелюбием,  сел  вместе  со  мной  за
курительный столик и тут же начал разговор о кандидате из Праги.
   Подполковник П., сообщил он мне, разговаривал с этим парнем и нашел его
необычайно  развитым.  По  мнению  П.,  таких  кандидатов   следовало   бы
направлять в части воздушной связи,  где  ставятся  задачи  посложнее.  Но
парень этот сказал, что я зачислил его в ПВО.
   При таком повороте дела мне  оставался  только  один  ход:  указать  на
полное отсутствие каких-либо технических "предпосылок" у этого кандидата.
   - Абсолютно "нетехнический субъект", - добавил я.
   - Да, весомый и, пожалуй, даже решающий аргумент! - сказал полковник. -
Вот вам еще одно доказательство, что только экзаменатор, который  вплотную
занимается данным случаем, может  взвесить  все  за  и  против  и  вынести
обоснованное решение. Так я хотел, господин фон  С.,  просто  посоветовать
вам еще раз все хорошенько проверить и обдумать.
   С  этим  он  меня  отпустил,  и  я  пошел  в  физкультурный  зал,   где
экзаменующиеся,  прибыв  в  сопровождении   унтер-офицера,   уже   стояли,
выстроившись в шеренгу, перед инструктором.


   Меня неприятно задело, что я (благодаря пареньку из Праги)  попал,  так
сказать, в поле зрения усатого подполковника П. Но я решил  не  отступать.
После экзамена по физподготовке, который у всех кандидатов прошел  хорошо,
и у моего "яйцевидного" тоже (что меня удивило), я вернулся в свой кабинет
и занялся составлением характеристик. Тем меньше придется возиться с  ними
завтра.
   День  этот  прошел  спокойно.  Ребята   в   сопровождении   одного   из
штудиенратов вышли  из  здания  института  и  отправились  на  медицинский
осмотр.
   В комнате было светло. У меня появилось такое  чувство,  будто  вот-вот
выпадет первый снег, нет, будто он уже  выпал.  Кабинет  мой  нельзя  было
назвать комнатой с голыми стенами, у меня  тут  висело  несколько  картин,
графика, работы моих друзей.
   Характеристики  продвигались  быстро.  Про  парня  из  Праги  в   графе
"интеллект" я написал "незаурядные способности" и на этот раз обошелся без
обычной приписки в скобках.
   Потом я вдруг задремал. Очевидно, едва осознанное  глубокое  внутреннее
напряжение  требовало   разрядки.   В   "кают-компании"   сегодня   царила
благодатная непринужденность. Ни командира, ни подполковника П. на сей раз
не было. За кофе (или тем, что тогда носило это название)  много  болтали,
подчас не стесняясь в выражениях. Все долго не расходились.


   Под вечер широкие коридоры  вновь  наполнились  гулом.  Наши  кандидаты
возвратились с  медицинского  осмотра.  За  окном  была  разлита  стальная
синева, как бывает перед наступлением темноты в  самом  начале  зимы;  она
продержалась недолго. Вскоре шум в коридорах смолк. Даже неистощимые  силы
молодых парней были, как видно, на исходе. Их сегодня достаточно погоняли.
Многие наверняка только и мечтали сразу же после ужина завалиться спать. Я
спустил затемнение и включил свет.  На  письменном  столе  лежали  готовые
характеристики. На завтрашний день я от них свободен.
   Я мог уйти, прямо сейчас. Рабочий день  окончился.  Посади  солдата  за
письменный стол, и он станет чиновником, откуда следует, что никогда он  и
не был солдатом. Солдат с портфелем - раньше этот тип не  встречался;  мне
было мало дела и до солдата, и до портфеля. Я собрался и вышел  в  широкий
коридор. Он был пуст и освещен очень слабо. Перед последней оконной нишей,
неподалеку от старинной широкой лестницы кто-то стоял. До меня  доносились
приглушенные голоса. Это был подполковник П. с моим  пражским