еднов на раскладушке
     лежал и размышлял в один из дней:
     "У всех поэтов есть свои кормушки
     и связи средь влиятельных людей.
     Ах, как бы к тем кормушкам подобраться
     и наравне со всеми обжираться
     и премии за книжки получать?
     Ну, как туда пролезть, япона мать?
     А если мне фамилию сменить
     и не Бедновым вовсе быть,
     а, скажем, стать Алмазовым Кузьмою
     или Кузьмою Звездным?! Эх, не скрою,
     стать знаменитым хочется порою..."
     Беднов открыл газету, пролистал
     и с раскладушки вдруг своей упал,
     наткнувшись на заметку
     про некую смазливую нимфетку,
     которой за стишки ее на днях
     вручили премию - да в баксах, не в рублях -
     пятнадцать тысяч долларов вручили!
     Беднов взревел, как будто соус "чили"
     без ничего отправил внутрь себя,
     и, носом яростно трубя,
     на кухню побежал в своей квартире,
     там нож достал и сделал харакири.
     И вот лежит он, дрыгая ногами,
     известный крайне слабыми стихами,
     а более, пока, увы, ничем...
     Но что он доказал? Кому? Зачем?
     Мораль:
     Нет справедливости в подлунном этом мире,
     и это ясно всем, как дважды два - четыре,
     но разве это повод к харакири
     или к сэппуку?
     Сию науку
     запомни друг, и сочиняй, как прежде,
     в надежде,
     что и тебе однажды премию дадут.
     В спокойствии верши свой труд
     и не завидуй, если можешь, никому.
     Не спрашивай, как так и почему.
     Ты вспомни-ка несчастного Кузьму,
     что с диким воплем улетел от нас во тьму -
     затем, что начитался он газет...
     Беднов был слишком впечатлительный поэт.
     Про Глупона Рифмушкина.

     Глупон Рифмушкин всюду тискает стихи -
     Они неискренни и попросту плохи;
     Откроешь книгу иль другую - всюду он,
     Бездарно серый, скучно-правильный Глупон.
     В его стишках, увы, не встретишь никогда
     Богатства мыслей, волшебства; но без стыда
     Рифмушкин пошлости назойливо твердит,
     Ревет ослом о том, что у него болит.
     Я - слишком мягкий человек, и потому,
     Глупона встретив, не скажу о сем ему,
     Однако томик маньеристов предложу:
     Вот где поэзия - понятно и ежу.
     Ко мне Ветраны и Красавы подбегут,
     И с удовольствием автограф мой возьмут,
     И увлекут меня туда, где пир горой;
     Стоит Рифмушкин онемелый - что ж, постой,
     Да поучися у Ветран и у Красав:
     Девчонки эти, несмотря на легкий нрав,
     Всегда прекрасно понимают, где талант,
     А где бездарности фальшивый бриллиант.
     Да, поучися! И внимательно читай
     Том маньеристов; конспектируй, изучай, -
     Вот где Поэзии сияет торжество!
     Вот где изящество, огонь и волшебство!
     Пологий лоб твой пусть наполнит оптимизм,
     Ты проповедуй куртуазный маньеризм,
     Но лучше сам ты не пиши стихов вовек,
     И скажут все: "Какой прекрасный человек!"

     1997 год.

     Продавщица смеха.

     Она продавала мешочки со смехом
     В пустом переходе метро...
     С концерта я шел, опьяненный успехом,
     Хотелось мне делать добро!

     Она показалась мне милой безмерно,
     Товар ее - жутко смешным...
     Приблизился к ней с грациозностью серны,
     Спешащей за кормом своим.

     С присущим мне шиком, с особым талантом
     Я все у ней разом скупил!
     Надел ей на палец кольцо с бриллиантом,
     Но жест мой ее не смутил.

     В молчанье великом жуя свою жвачку, -
     (как будто брильянт - пустячок), -
     упрятала сотенных толстую пачку
     в студенческий свой рюкзачок,

     взяла меня под руку; из перехода
     на свет мы шагнули вдвоем,
     и голос ее прозвучал с небосвода:
     "Ну что, мы куда-то пойдем?"

     И нас закружило, и нас завертело
     По всем дискотекам Москвы...
     Но, хоть я отплясывал лихо и смело,
     Она говорила мне "вы".

     Мы приняли "экстази", мы забалдели,
     Козлом я вообще заскакал!
     С ней между зеркальных шаров мы летели -
     Что ж я ей роднее не стал?

     Кружило-вертело, вертело-кружило,
     А где-то под утро уже
     Она подвела ко мне парня-дебила
     Под гримом густым, в неглиже.

     "Ой, кто это?" - искренне я испугался.
     В ответ прозвучало: "Бойфренд".
     Дебил ухмылялся, дебил возвышался,
     Как страсти чужой монумент.

     Увел я ее из орущего зала,
     Стал на ухо что-то кричать.
     Она танцевала и тоже кричала,
     Кричала: "О чем вы, а, дядь?"

     "Что общего, детка, меж ним и тобою?" -
     ее вопрошал вновь и вновь.
     Она улыбнулась, тряхнув головою,
     И просто сказала: "Любовь..."

     ...Я ехал в такси, оглушен неуспехом,
     обжегшийся делать добро.
     Опять продавать ей мешочки со смехом
     В пустом переходе метро.

     А жаль. Было в девушке что-то такое,
     Что я осознать не успел...
     Есть в девушках прочих, конечно, другое,
     Но я это "что-то" хотел!

     Так смейтесь, мешочки, как раньше смеялись,
     Напомнив мне через года,
     Что с ней мы расстались, мы с нею расстались,
     Расстались уже навсегда!

     И мне никогда не узнать, что с ней сталось,
     И массу подобных вещей:
     Как в том переходе она оказалась
     И как ее звали вообще?

     1997 год.

     Роза.

     За стихи мне девушка розу подарила.
     Ах, спасибо, ангел мой! Как же это мило!

     Нет, вы только вдумайтесь - это вправду было!
     За стихи мне девушка розу подарила!

     Я стоял-болтал в толпе, посредине зала.
     Засверкало все кругом, а затем пропало.

     Мы остались с ней одни в ледяной пустыне,
     Где холодный лунный свет на торосах стынет.

     "Это Вечность", - понял я, вздрогнул и очнулся.
     И, как пьяный, розу взял, даже покачнулся.

     Девушка во все глаза на меня смотрела.
     Услыхал не сразу я, как толпа шумела.

     Все вернулось на места - лица, краски, звуки,
     Кто-то книгу мне пихал в занятые руки:

     "Надпишите, Константэн!" - "Да, сейчас, конечно..."
     Начинался так концерт, он прошел успешно.

     Я счастливый шел домой, вспоминал: "Как мило!
     Девушка мне - Боже мой! - розу подарила!"

     1997 год.

     Оленька (поэма-экспромт).

     Мы с тобой слились в экстазе
     И в безумьи сладких стонов
     В эру пейджинговой связи
     И мобильных телефонов.

     Я приехал во Владимир
     И в тебя влюбился, Оля.
     Помнишь - к ночи город вымер?
     Мы, принявши алкоголя,

     Вдруг пошли гулять к обрыву,
     От компании удрали;
     Там мы дань воздали пиву...
     Нас желанья раздирали!

     Подо мной трещали сучья
     И твое ласкал я тело:
     Вся твоя натура сучья
     Моего "дружка" хотела.

     (Оля, если ты читаешь
     это все, не обижайся!
     Я ж - любя, ты понимаешь?
     Ты читай и улыбайся).

     Помнишь - там нам помешали?
     А из мрамора ступени,
     По которым в парк вбежали,
     Их ты помнишь? ветви, тени?

     В парке хоть луна светила.
     На скамье, решив, что можно,
     Ты "дружка" рукой схватила
     И пожала осторожно.

     И, закрыв глаза, держала,
     Трепеща от возбужденья:
     Плоть в руке твоей дрожала,
     Раскаленная от тренья.

     Но отдаться прямо в парке
     Не решалась ты, однако.
     Поднялись, пошли сквозь арки,
     Где-то лаяла собака.

     На квартире оказались
     И легли в одной постели.
     Наши ласки продолжались.
     Как друг друга мы хотели!

     Но пищал твой пейджер тонко -
     Тебя мама вызывала,
     Волновалась за ребенка.
     Ты звонить ей выбегала.

     А потом вдруг оказалось,
     Что сосед есть в комнатушке.
     Очень ты его стеснялась -
     Он не спал на раскладушке,

     Спьяну нам мычал советы -
     Мол, давайте, вас тут двое,
     Я не в счет; святое это,
     Ваше дело молодое.

     Только утреннею ранью
     Разрешилась эта смута -
     О, какой восторг за гранью!
     О, волшебная минута!

     Поднялся сосед и вышел,
     На тебя я навалился...
     Ах, восторг все выше, выше!
     Ах - и вот он разрешился!

     Сбилось на пол одеяло,
     Было утро в птичьем гаме.
     Подо мною ты лежала,
     Обхватив меня ногами,

     Улыбаясь благодарно,
     Гладя мне живот и спину,
     Глядя мне в глаза коварно...
     Я был счастьем пьян в дымину!

     Я мечтал об этом чуде
     И боготворил, о, боги! -
     Твои маленькие груди,
     Твои кудри, руки, ноги.

     Запищал твой пейджер снова
     И прочла ты сообщенье,
     А потом мы бестолково
     Одевались, и в смущеньи

     Все прощались и прощались,
     Шли на кухню, кофе пили, -
     Но потом мы возвращались
     В комнату - и вновь любили.

     Нам казалось - мало, мало,
     Не уступим ни на йоту...
     Ты, конечно, опоздала
     В это утро на работу,

     Я в Москву уехал, Оля,
     И храню твою визитку.
     Что ж, такая наша доля -
     Испытать разлуки пытку.

     Но тебя я вспоминаю,
     Мысленно веду беседу,
     Как бы вновь тебя ласкаю...
     Оля! Я к тебе приеду!

     1997 год.

     Послание коту моему Катрюшке.

     "Я так бессмысленно-чудесен,
     что Смысл склонился предо мной!"
     Игорь Северянин, "Интродукции", 1918 год.

     С утра я хмур, пью крепкий кофий,
     А котик на меня глядит.
     Кошачий взгляд - он как магнит,
     Он выше всяких философий.

     Взгляд не бессмысленный, о нет,
     Но взгляд бессмысленно-чудесный.
     Слова людские - вздор и бред
     Пред этой тварью бессловесной.

     По разуменью моему,
     Мой котик не подвержен сплину.
     "Ну, что глядишь?" - скажу ему,
     а он зевнет и выгнет спину.

     Я много книжек прочитал,
     Сам написал стихов немало,
     И что - счастливей, что ли, стал?
     Что, жизнь осмысленнее стала?

     А котик не читает книг,
     В депрессию он не впадает:
     Увидит муху - прыгнет вмиг,
     И счастлив. Он ведь не страдает.

     Поесть, поспать и поиграть,
     И самочку покрыть весною -
     Вот смысл жизни. Меньше знать,
     А больше жизнью жить самою!

     И мы для этого живем,
     В нас гедонизм - первооснова.
     Все прочее есть ржавый лом,
     Конструкции ума больного.

     Я улыбнусь, допив свой кофий.
     Тебя я, котик, видеть рад.
     Воистину, твой, котик, взгляд -
     Превыше всяких философий.

     1998 год.

     Конец света.

     Я - паук восьмидесятиглазый,
     Черный и шерстистый, ростом с дом.
     Как включу нагрудный мощный лазер,
     Все вокруг меня горит огнем.

     Нас таких немало. Мы упали
     Из стального чрева корабля
     И уничтожать живое стали
     На планете с именем "Земля".

     Жили тут до нас такие - "люди",
     А теперь уж больше не живут.
     Мы как дали залп из всех орудий -
     Вымерли они за пять минут.

     Мы же стали быстро размножаться:
     Самки клали яйца на ходу.
     Стали по планете разбегаться
     В памятном трехтысячном году.

     Центр дал заданье - все постройки
     Быстренько снести, сравнять с землей,
     Испарить возникшие помойки
     Лазером. Я, клацая клешней,

     Бегаю по улочкам московским,
     Все сношу и дико верещу, -
     Но, ведом инстинктом пауковским,
     Между делом самочек ищу.

     Очень устаю после работы,
     Вечером в пещеру прихожу -
     Прежде чем уснуть, поем чего-то,
     А потом в аквариум гляжу.

     Плавают в воде, искрятся рыбки...
     Странно. Я их как-то полюбил.
     А еще играю я на скрипке -
     Сам себе, представьте, смастерил.

     Я вообще мечтатель-многоножка:
     Паутину лучше всех плету
     И еще стихи пишу немножко -
     Все про самок и про красоту.

     Ночь пройдет - и снова на работу.
     Братья верещат: "Привет, привет!"
     Мы уже готовимся к прилету
     Короля. Москвы уж больше нет.

     Кое-что расчистить нам осталось -
     Кремль и все соборы испарить.
     Это - ерунда, такая малость...
     Мне бы с Королем поговорить!

     Вот и ночь. Все сожжены излишки,
     Стелется повсюду едкий дым.
     Мы, и наши самки, и детишки, -
     Все на Красной площади сидим.

     Мы сидим, мохнатые громады,
     Членами в восторге шевеля,
     В звезды мы свои уперли взгляды,
     Жадно ждем прибытья Короля.

     Мы его не видели ни разу.
     Говорят, что он вообще гигант,
     Говорят, что он - тысячеглазый,
     Каждый глаз горит, как бриллиант.

     Мы его ужасно все боимся,
     Он ведь может всех нас вмиг сожрать,
     Если мы хоть в чем-то провинимся
     И ему не станем угождать.

     С самочкою я переглянулся,
     К ней бочком придвинулся чуть-чуть,
     Ласково клешней ее коснулся -
     Хороша у ней головогрудь!

     Но внезапно все заверещали:
     Показался в небе звездолет,
     Пауки все наземь вдруг упали,
     А корабль все ближе - вот он, вот!

     Плавно опустился на планету...
     Все! Открылись двери корабля!
     Все! Дыханья - нету, мыслей - нету!
     Мы сейчас увидим Короля!!!

     1999 год.

     За музыку.

     Пускай талант я, а не гений -
     Свой дар лелею и храню.
     Из наивысших наслаждений
     Стихи и музыку ценю.

     Стихи своим считаю делом -
     И, между прочим, наркотой, -
     Но музыка, возможно, в целом
     Наркотик более крутой.

     Я - человек, уже создавший
     Немало золотых хитов,
     В различных группах выступавший
     Как автор музыки и слов,

     Не зная ни единой ноты,
     15 лет играю рок,
     и, слушая свои работы,
     порой испытываю шок:

     какая роскошь! Да, я в шоке!
     Меня решительно пьянят
     Мои вокальные заскоки
     И разноцветный звукоряд.

     Альбомов множество скопилось,
     Я знаю, за 15 лет.
     Трясусь над ними, озирая
     Коробки дисков и кассет.

     Но мне не очень интересен
     Путь в массы песенок моих.
     Хотя есть штучек двадцать песен,
     Известных более других.

     Еще я - меломан. Мне близко
     Почти что все - хард-рок, хардкор,
     Джаз, авангард, и панк, и диско,
     Тяжмет, и рэггей, и фольклор.

     Как меломан с огромным стажем,
     Берусь на слух определить:
     Вот Фридман нарезает, скажем,
     А вот Стив Вэй пошел пилить.

     ...Но лучшей музыкой на свете
     считаю женский сладкий стон.
     О, как влюблен я в звуки эти!
     Как в эти звуки я влюблен!

     Когда скрипит, трясется койка,
     Вдруг сладкий настает момент -
     Ах, женщина тогда какой-то
     Неповторимый инструмент!

     Она воркует, стонет, плачет
     И громко мамочку зовет,
     Но это - редкая удача,
     Бывает все наоборот:

     Когда красивая пацанка
     Лежит, не скажет даже "ой",
     Как на допросе партизанка -
     Молчит геройски под тобой.

     За что мне нравятся хохлушки -
     За то, что крайне горячи,
     За то, что вцепятся в подушки
     И в голос голосят в ночи.

     Девчонки! Вы - парней услада,
     Как меломан, как музыкант,
     Я вам советую - не надо,
     Не надо прятать свой талант!

     Вы не стесняйтеся, девчонки,
     Шепчите: "Ох!", кричите: "Ах!", -
     Как инструмент изящно-звонкий,
     Послушный в опытных руках.

     1999 год.

     Весна у Калитниковского кладбища.

     Отовсюду сверкающая весна
     Заволакивает глаза пеленой.
     В нежную даль, что так неясна,
     Лечу, сбитый с толку этой весной.

     Ноги мимо кладбища сами несут -
     Сегодня не буду туда заходить.
     А в просторнейшем парке капели льют!
     А небесная синь хочет с ног свалить!

     Но я дальше лечу - и лечу не сам,
     А как будто что-то меня несет
     К двум старушкам, пластмассовым их цветам,
     Которые у них никто не берет,

     И они мне кричат: "Цветочки для вас!" -
     Но я, перепуганный, дальше лечу:
     Сверкает какая-то дымка у глаз,
     Не хочу похоронных цветов, не хочу.

     Хочется жить, полною грудью дышать,
     Упасть и смотреть в это небо, ввысь!
     Опять денег нет и неоткуда взять,
     Сегодня связи с миром все оборвались.

     У Птичьего рынка бросили котят -
     Целую коробку, не сумев продать.
     Они, смешные, крошечные, пищат,
     Бегают, не в силах ничего понять.

     Красивая девушка в черном пальто
     Присела на корточки и гладит их.
     Мимо бесшумно скользит авто.
     День вообще удивительно тих.

     Слабость не отпускает, душа полна
     Тоски, накатывающей, как слеза...
     А повсюду - сверкающая весна,
     А капели льют - и слепят глаза.

     1999 год.

     На лунном берегу.

     "...сегодня продавщица кондитерской,  завтра жена полкового  командира,
послезавтра  сиделка  Красного креста, а  в промежутках -  фарсовые актрисы,
цирковые  наездницы  и  гимназистки старших классов. Все это в  конце концов
приелось, и минутами кажется неинтересным даже обладание королевой".
     Анатолий Каменский, рассказ "Четыре".

     На лунном берегу мы целовались -
     В беседке, на безлюдном берегу,
     А волны, что из звездной тьмы рождались,
     Бежали к нам и гасли на бегу.

     Я был тогда восторженным и юным,
     А ты была прелестна: вся дрожа,
     Дарила губы мне в сиянье лунном,
     Смеялась, шаловлива и свежа.

     На веках у тебя мерцали блестки,
     А у меня кружилась голова -
     Все было внове, были мы подростки
     И жаркие шептали мы слова.

     И это все - мы просто целовались.
     И этим я был счастлив в те года!
     Тебя я проводил - и мы расстались,
     И больше не встречались никогда.

     Я издали смотрел, как шла ты к маме,
     Как мать твоя свою ругала дочь, -
     А я, твоими пахнущий духами,
     Ворочался, не мог заснуть в ту ночь.

     Пришел рассвет - я долго просыпался,
     и в свете солнца, радостный, лежал...
     С тех пор я очень много раз влюблялся
     И многих женщин нежно обожал.

     Но стало все немножко приедаться -
     Увы, и женщин чары, и луны...
     А раньше так хотелось целоваться!
     Так чувства были все обострены!

     Душа - она ничуть не огрубела,
     Но сгинуло куда-то волшебство,
     И женщины пленительное тело
     Люблю привычно я, узнав его.

     Привык к тому, что люди - только люди,
     Мир делится на женщин и мужчин,
     И о любви, как о каком-то чуде,
     Я не мечтаю - что искать причин?

     Но вдруг пахнет волшебными духами
     И женщины поймаешь странный взгляд -
     Опять земля качнется под ногами,
     Как с той подружкой, десять лет назад.

     1998 год.

     Пунктуальность.

     Я пунктуален неизменно.
     Пусть было мне нехорошо,
     Я должен выйти был на сцену -
     Я встал, оделся и пошел.

     Да, с бодуна меня мотало,
     И во дворе в сей поздний час
     Овчарка на меня напала
     И укусила пару раз!

     Я дернулся, кривясь от боли,
     И улицу перебежал -
     Ногой овчарку отфутболил,
     Но рядом тормоз завизжал:

     Меня машина сбила, смяла,
     Вдруг вылетев на тротуар,
     Все кости мне переломала -
     Настолько страшным был удар.

     Водитель, матерясь ужасно,
     Меня в машину затащил,
     И мы на свет рванули красный -
     Ох, в этом он переборщил.

     Внезапно врезались мы в стену,
     В машине взрыв раздался тут -
     А ведь до выхода на сцену
     Мне оставалось пять минут!

     И я, как некий терминатор,
     Восстал из дыма и огня,
     И сделал шаг - но экскаватор,
     Рыча, наехал на меня.

     А я на сцену был обязан
     Через минуту выходить!
     Я вновь восстал, хоть был размазан
     По мостовой, и во всю прыть

     Сюда сквозь парк помчался с криком, -
     Пусть ветки по лицу секут, -
     И счетчик в голове затикал:
     Осталось двадцать пять секунд.

     Вот и ступеньки - хоть недаром
     Я так спешил... Что за дела!
     Меня здесь обварили варом,
     И потекла по мне смола.

     Я только заскрипел зубами