Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Стихи
      Крамер Теодор. Зеленый дом -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  -
сорняков настала благодать: понаросло полыни и крапивы, да так, что даже почвы не видать; цвела пастушья сумка, стебли спутав, грубел чертополох, и без конца висел над логом крик сорокопутов, расклевывавших заросли горца. В осиных гнездах умножались соты, неукротимо крепли сорняки, - и местности обычный дух дремоты навеивали только сосняки, - осотом щеголял любой пригорок, кружили семена и мошкара, - и диковато, как полночный морок, смотрели из лощинок хутора. РАЗОРЕННЫЕ ЗЕМЛИ Проделав марш средь сосняков на кручах, мы очутились в выжженной стране, где в проволоках рваных и колючих торчала головня на головне, - лишь очень редко стебелек пшенички вдали качал метелкою простой, и как-то неохотно с непривычки мы приходили в хаты на постой. Там жили полнотелые русинки - к одним в придачу дряхлым старикам; война, однако, провела морщинки по женским лбам, и шеям, и щекам; и если кто из нас до икр дебелых оказывался чересчур охоч, то видел, как ряды цепочек белых, гирлянды вшей, в траву сбегали прочь. Нелегкий путь безропотно протопав, в палатках засыпали мы вповал, а свет луны тянулся до окопов, и никаких границ не признавал. Лишь не спалось в хлевах голодным козам, они до рани блеяли с тоски, покуда легким утренним морозом нам ветер не прихватывал виски. x x x Трясинами встречала нас Волынь, пузырчатыми топями; куда ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь - везде сплошная цвелая вода. Порою тяжко ухал миномет, тогда вставал кочкарник на дыбы; из глубины разбуженных болот вздымались к небу пенные столбы. Угрюмый профиль вязовой гряды стволами оголенными темнел у нас в тылу, и черный блеск воды орудиям чужим сбивал прицел. Позиция была почти ясна; грязь - по колено; яростно дрожа, сжирала черной пастью глубина все робкие начатки дренажа. В нее, как в прорву, падали мешки, набитые песком, и отступил, покуда кровь стучала нам в виски, кавалерийский полк в глубокий тыл. Мы пролежали до утра плашмя, держась над черной топью навесу, и до утра, волнуя и томя, пел ветер в изувеченном лесу. x x x Мы улеглись на каменной брусчатке в потемках очень тесного двора, где фуры громоздились в беспорядке; вдали угрюмо ухали с утра орудия, - но сколько там ни ухай, однако нас на отдыхе не тронь: и мы лежали, с вечера под мухой, вдыхая застоявшуюся вонь. А в лоджиях, со сна еще не в духе, лишь наскоро перестирнув белье, почти что нагишом сновали шлюхи и напевали, каждая свое. И лишь одна - на самом деле пела, да так, что хмель бродящего вина выветривался напрочь; то и дело покачивала туфелькой она. И, чем-то в песне, видимо, волнуем, пусть ко всему привыкший на войне, вдруг встал один из нас, и поцелуем почтительно прильнул к ее ступне; гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки, мы тот же самый повторили жест, смеясь, и вновь легли на плащ-палатки в потемках, растекавшихся окрест. ВИНТОВКИ В ДЫМУ В конце дневного перехода по склону вышли мы к селу; на виноградню с небосвода ночную нагоняло мглу. Зачем не провести ночевки средь шелковиц и старых лоз? И пирамидами винтовки поставил в темноте обоз. И, отгоняя горный морок, костер сложили мы один из лоз, из листьев, из подпорок, из обломившихся жердин; рыдая глухо, как с досады, на пламя ветер злобно дул, почти лизавшее приклады и достававшее до дул. Одну усталость чуя в теле, сейчас от родины вдали, уже не думать мы умели о горестях чужой земли, - мы грелись им, необходимым теплом обуглившихся лоз, и веки разъедало дымом, конечно, только им, до слез. НОЧЬ В ЛАГЕРЕ Часовой штыком колышет, с хрустом шествуя во мраке, нездоровьем вечер пышет, наползая на бараки. приближая час полночный, тени древние маячат; у канавы непроточной с голодухи крысы плачут. Полночь проволоку ржавит, шебурша ночным напилком, и патрульный не отравит жизни мошкам и кобылкам, - ну не странно ли, что травы зеленеют с нами рядом, там, где грозные державы позабыли счет снарядам! Слушай, как трещат семянки! Чтоб рука не горевала, тронь винтовку, и с изнанки проведи вдоль одеяла: чуток будь к земному чуду, - память о добре вчерашнем дорога равно повсюду и созвездиям, и пашням. ЛОШАДИ ПОД ДЕЛЛАХОМ У полка впереди - перевал, и пришлось избавляться в дороге от пушек тяжелых, - а купить фуража - на какие шиши? Интендант покумекал и стал за гроши продавать лошадей во встречавшихся селах. По конюшням крестьян началась теснота, ребра неуков терлись о дерево прясел, - но в зазимок поди, прокорми лошадей, - становились они что ни день, то худей, и глодали от голода краешки ясель. Позабыв о грядущих вот-вот холодах, воспрядали от сна оводов мириады, чуя пот лошадиный, и язву, и струп, и клубами слетались на храп и на круп, сладострастно впуская в паршу яйцеклады. На корчевку, на вспашку гоняли коней, - словом, жребий крестьянской скотины несладок. Но иные сбежали, - идет болтовня, мол, за Дравой, к исходу осеннего дня слышно ржание беглых, свободных лошадок. ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ На узловой ссадили ополченца, уже почти в потеках, как назло. Забравши скатку, шлем и все такое казенное - оставили в покое: отвоевал, вали к себе в село. Туда, где свет единственный маячил, поплелся парень - к городской черте: но получил жердиной по макушке, - и, не найдя ни торбы, ни горбушки, он оклемался в полной темноте. В предместье все закрытым оказалось: стояла ночь, уже совсем глуха. Какой-то дворник сжалился над малым, пустил поспать в углу за сеновалом и разбудил до крика петуха. За городом земля вконец раскисла, но малый потащился большаком к себе домой, измотанный и хмурый, - он так и не нашел попутной фуры и всю дорогу прошагал пешком. В который раз на придорожный камень присел он, много времени спустя, - и увидал, закашлявшись с одышкой, село родное, крестик над церквишкой - и понял, что рыдает, как дитя. ХУДОЖНИК Прокорма не стало, обрыдли скандалы, ни денег, ни хлеба тебе, ни угля; покашлял художник, сложил причиндалы, и кисти, и краски, - и двинул в поля. Он всюду проделывал фокус нехитрый: пришедши к усадьбе, у всех на виду вставал у холста с разноцветной палитрой и тут же картину менял на еду. Он скоро добрел до гористого края и пастбище взял за гроши в кортому, повыскреб замерзший навоз из сарая, печурку сложил в обветшалом дому, потом, обеспечась харчами и кровом, на полном серьезе хозяйство развел: корма запасал отощавшим коровам и загодя все разузнал про отел. Порой, уморившись дневной суматохой, закат разглядев в отворенном окне, он смешивал известь с коровьей лепехой и, взяв мастихин, рисовал на стене: на ней возникали поля, перелески, песчаная дюна, пригорок, скирда - и начисто тут же выскабливал фрески, стараясь, чтоб не было даже следа. ВОЕННОПЛЕННЫЙ Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу, в мундире еще, чтоб трудился, как все, покуда хозяин спасает державу - расчистил бы непашь к осенней росе, чтоб истово пни корчевал в непогоду, справлял бы в хозяйстве любую нужду, чтоб в зимние ночи, хозяйке в угоду, по залежи горестной вел борозду. Однако на фронте поставили точку, хозяин вернулся: такие дела. Хозяйка ему подарила сорочку и с грушами штрудель в дорогу спекла. Вот тут ему шкуру как раз да спасать бы, не место в хозяйском дому чужаку, - но год, проведенный средь горной усадьбы развеял по родине дальней тоску. В капустном листе - настоящее масло, по-щедрому, так, что не съешь за присест; однако горело в душе и не гасло прощанье, хозяйкин напутственный крест. И странную жизнь он себе предназначил: в единую нитку сливались года, он вместе с косцами по селам батрачил, однако домой не ушел никогда. ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ ПЛЕНА Разрешенье на жительство дал магистрат, и трава потемнела в лесу, как дерюга, - на окраину в эти весенние дни, взяв мотыги и заступы, вышли они, и от стука лопат загудела округа. Подрядившись, рубили строительный лес, сколотили на скорую руку заборы, - каша весело булькала в общем котле, и по склонам на грубой ничейной земле созревали бобы, огурцы, помидоры. Поселенцы возили на рынок салат, и угрюмо глядели навстречу прохожим - только голод в глазах пламенел, как клеймо, им никто не помог - лишь копилось дерьмо, все сильнее смердевшее в месте отхожем. В перелоге уныло чернели стручки, корешки раскисали меж прелого дерна, на опушке бурел облетающий бук, где-то в дальнем предместье ворочался плуг - но пропали без пользы упавшие зерна... И мороз наступил. В лесосеках опять подряжались они, чтоб остаться при деле, - пили вечером чай на древесном листу, и гармоника вздохи лила в темноту. Загнивали посевы, и гвозди ржавели. КОНТУЖЕННЫЙ Тот самый день, в который был контужен, настал в десятый раз; позвать врача - но таковой давно уже не нужен, навек остались дергаться плеча. Сходил в трактир с кувшином - и довольно, чтоб на часок угомонить хандру: хлебнешь немного - и вдыхать не больно сырой осенний воздух ввечеру. По окончаньи сумерек, однако, он пробирался в опустевший сад, и рыл окопы под защитой мрака совсем как много лет тому назад: все - как в натуре, ну, размеров кроме, зато без отступлений в остальном, и забывал лопату в черноземе, что пахнул черным хлебом и вином. Когда луна уже светила саду - за долг священный он считал залечь с винтовкою за бастион, в засаду, где судорога не сводила плеч; там он внимал далеким отголоскам, потом - надоедала вдруг игра, он бил винтовкой по загнившим доскам, бросал ее и плакал до утра. МАРТОВСКИЕ СМЕРТИ Когда межу затянут сорняки и вспыхнет зелень озими пшеничной - в деревне умирают старики, весенней смертью, тяжкой, но привычной. Сам воздух, будто некая рука орудует, в кого постарше целя, чтоб тот залег в могилу тюфяка, с которой встал-то без году неделя. Они лежат, одеты потеплей, и слушают - занятья нет приятней, - как треплет ветер кроны тополей, как шумный гурт прощается с гусятней. Взвар застывает коркой возле рта, без пользы стынет жирная похлебка; при них весь день дежуря, неспроста домашние покашливают робко. Еще успеют увидать они, как дерева проснутся от дремоты, - но чем светлей, чем радостнее дни - пономарю все более работы. ЖАНДАРМ Топает жандарм вдоль деревень, в подбородок врезался ремень, портупея - с шашкой у бедра; врассыпную, словом, детвора. Что в шинок заходит - не смотри, пусть в друзья не лезут корчмари; всякому известно быть должно: для властей - изволь открыть окно; То ли к виноградне май суров, и по склонам виден ряд костров; то ли снег лежит на городьбе и коптится окорок в трубе. Топает жандарм вдоль деревень, побродяжек ловит, что ни день, пролетает нетопырь во тьме, зажигают свет в лесной корчме. Не глядите на него вблизи: позументы и мундир - в грязи, и от слез его щекам тело: выходи на барщину, село. В ВОСКРЕСЕНЬЕ В воскресенье - славно отдохну; - ах ты, самый жаркий день в году! - я надену брюки и пиджак, выйду из хозяйства, на большак, зашагаю в город, как в бреду. Унтер из беседки - ни ногой; - ах ты, рюмка белого винца! - над простором выжженной земли город поднимается в пыли, вылитый из глины и свинца. Радуют в витринах леденцы; - ах ты, роз бумажных щегольство! - все закрыто, к дому липнет дом, это - город, думаю с трудом; я пришел сюда, а для чего? На углу меж тем трактир открыт, - Ах ты, славный братик Сливнячок! - так что стопку выпить невтерпеж, а Маричкин поцелуй хорош, и она остра на язычок. За окном становится темно; - ах ты, грусть, печальная мечта! - и стоит средь улицы батрак, и одна лишь песня в пыль, во мрак, черной кровью хлещет изо рта. СТОЛОВКА Где машинною гарью воняет в трактирном чаду, где прокатные станы шипят, где ссыпают руду, где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы - между елей столовка стоит с неизвестной поры. Теснота между скамьями, шум и дешевый уют, и поленту, и пиво согретое здесь подают, развалясь у огня, холостые сидят на скамье, отдыхают женатые перед скандалом в семье. По столовке плывет кисеей остывающий чад, по столам деревянным картежники глухо стучат. Мрак ложится на ветви еловые, словно плита, дым от фабрик ползет, и глотает его темнота. Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной, наклоняются низко мужчины над пеной пивной, словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути, может кран заводской по столам и скамейкам пройти. ДЕВУШКА С ВИНОГРАДНИКА Как-то в ночь осеннюю, когда тяжко пахла свежая барда, и собаки выли беспричинно, - мне в окошко постучал мужчина, и ему, решившись в тишине, я войти позволила ко мне. Не знакомый мне до той поры, источал он винные пары, был пропитан духом винограда - не ответил мне - чего, мол, надо: сразу же и молча, не темня, он вспахал, как заступом, меня. Распахал и канул в темноту - лишь остались простыни в пот. Скоро стала я худа, как спица, кожа тоже начала лупиться, стало и слепому в феврале ясно, что хожу натяжеле. Снова зеленеет виноград, иволги на персиках свистят, уж какая, да найдется хата чтоб родить, - а так хожу, брюхата, гордая, как будто предо мной поклонились люди всей страной. СКОТНИЦА И БАТРАК Ты - скотница, а я батрак, в усадьбу нанялись одну. Ты - от загона ни на шаг, я - лямку на жаре тяну. Хозяин с вечера залег, смотреть в перинах сны. Тебе постелью - сена клок, и две доски даны. Вот-вот начнется опорос, уже коровы стельны сплошь, работа наша - на износ, откуда ночью сил возьмешь? Хозяйкин захворал малыш - так вопль на всю семью, а если ты подзалетишь - Заваришь спорынью. Черны от мух судки в жиру, доходят хлебы на поду. Я два букета соберу, и от тебя ответа жду: давай решай - возьми один и прочь другой откинь. В одном - душистый розмарин, в другом - горька полынь. НАШИ ЧАСЫ Душный воздух плывет от карнизов и ниш, утопают во мраке края балюстрад, дребезжат фонари, разбивается тишь, и кусты у скамейки упрямо шуршат, и все реже слышны поездов голоса, и на горькую пыль выпадает роса. Разветвляется луч, и скамейка пуста. Каблуки глубоко утопают в песке. Приходи - нас обоих зальет темнота, я смогу прикоснуться к любимой руке, - куст жасмина кивает; безлюдно вокруг - и жужжит среди веток невидимый жук. Это наши часы, и простор, и покой - не такие, как дома, где шум суеты. Стрекотаньем цикад, словно пеной морской, переполнены травы, кусты и цветы. Духота от железной дороги ползет, но прохладой ночной дышит лиственный свод. Над предместьем, над парком в полуночный час, словно колокол, виснет ночной небосвод. Как случайно, как хрупко связавшее нас - то, что нас отрывает от дел и забот, - но скамейка, что в темной аллее видна, и сегодня, и завтра нам будет верна. ШАРМАНКА ИЗ ПЫЛИ От света и зноя земля горяча, трещат, рассыхаясь, скамьи, и ветер, желтеющий дерн щекоча, проходит сквозь пальцы мои. Итак, это, стало быть, день выходной для тех, кто ничтожен и нищ. Стучатся в ограду волна за волной шум улиц и гомон жилищ. Размеренно кружатся тучки вдали, листва выгорает дотла. С акаций летят лепестки, и в пыли блестят, словно капли стекла. И кажется - голос шарманки возник в неспешном кружении дня, вином и коврижкой лаская язык, кружа и листву, и меня. Шарманка незримая, ты наяву из пыли поешь мне, и впредь позволь позабыть, что на свете живу и ручку твою завертеть. С зубцами незримого вала сцепясь, комод и корзина с бельем поют, образуя высокую связь с набивкой в матрасе моем. Так будем щедры... Пусть всю жизнь напролет зазубренный крутится вал! И вот паровозный свисток запоет, трава зашумит возле шпал, уронит замазку рассохшийся паз, и вся эта пыль вразнобой посыплется в песню, и слезы из глаз покатятся сами собой. ЩЕДРОЕ ЛЕТО Возле джутовой фабрики в полдень, вдвоем прилегли на горячий песок. В зное летнего дня утопал окоем и поблескивал женский висок. Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь пропитала и горло и грудь, и с растресканных губ им не раз довелось каплю собственной крови слизнуть. Так лежали, макая свой хлеб в молоко, колотье унимая в груди. Шелестящая осень была далеко, и одна лишь теплынь впереди. Шелушился загар, и густым, словно сок, воздух был в эти летние дни, и о доме, что стал бесконечно далек, говорили впервые они. И в полуденный зной были чувства чисты, становились все мягче слова. На бегониях красных не сохли цветы, и еще зеленела трава. Беспредельная щедрость являлась во всем, и жарой исходил небосклон - так лежали у фабрики в полдень, вдвоем, слыша долгую песнь веретен. ЧУЖАК Что ни вечер - гость у нас в дому: хочет мать понравиться ему, красится, потом зовет к столу, - гость на главном месте, я в углу. Я давно не видел на столе эдакого сочного фоле, - гость умнет кусище за присест и еще за матерью подъест. Жир стекает у него с усов. Мать следит за стрелками часов, локон теребит, платком шуршит, - гость подмигивает, не спешит. Мать сердечко станет рисовать на подносе, значит - марш в кровать. В духоте лежу за часом час. Мерно за стеной скрипит матрас. В полночь стукнет дверь легко-легко. Утром мать упустит молоко на плите, - на мне срывает злость. Сливки тоже выпивает гость. x x x Я думаю, мне было бы по силе уютный ресторанчике завести в таком предместье, где поменьше пыли, для клиентуры младше тридцати. С у

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору