же не пью и
не курю, и эти бутылки в комнате Галлера не понравились мне еще
больше, чем прочий живописный беспорядок.
     Так же, как  в  отношении  сна  и  работы,  незнакомец  не
соблюдал  решительно  никакого режима в еде и питье. В иные дни
он вообще не выходил из дому и  не  подкреплялся  ничем,  кроме
утреннего   кофе,  единственным  порой  остатком  его  трапезы,
который находила тетка, оказывалась брошенная кожура от банана,
зато в другие  дни  он  ел  в  ресторанах,  иногда  в  хороших,
изысканных,  иногда  в какой-нибудь харчевне на окраине города.
Крепким здоровьем он, видимо, не обладал; кроме  скованности  в
ногах,  которыми  он часто с явным трудом преодолевал лестницы,
его мучили, видимо, и  другие  недуги,  и  как-то  он  вскользь
заметил, что уже много лет не знает ни нормального пищеварения,
ни  нормального  сна.  Я приписал это прежде всего тому, что он
пил. Позднее, когда я захаживал с ним в одну из его рестораций,
мне доводилось наблюдать, как он быстро и своенравно  пропускал
рюмку-другую, но по-настоящему пьяным ни я, ни еще кто-либо его
ни разу не видел.
     Никогда  не  забуду  нашей первой более личной встречи. Мы
были знакомы лишь  шапочно,  как  бывают  знакомы  между  собой
соседи,  живущие  в одном доме. Однажды вечером, возвращаясь из
конторы,  я,  к  своему  удивлению,  застал  господина  Галлера
сидящим  на  лестничной площадке между вторым и третьим этажом.
Он сидел на верхней ступеньке и  подвинулся  в  сторону,  чтобы
меня  пропустить. Я спросил его, не чувствует ли он себя плохо,
и предложил ему проводить его до самого верха.
     Галлер посмотрел на меня, и я  понял,  что  вывел  его  из
какого-то   сонного  состояния.  Он  медленно  улыбнулся  своей
красивой и грустной улыбкой, которой  так  часто  надрывал  мне
сердце,   а   потом   пригласил  меня  сесть  рядом  с  ним.  Я
поблагодарил и сказал, что не привык сидеть на  лестнице  перед
чужими квартирами.
     -- Ах  да,  -- сказал он и улыбнулся еще раз. -- Вы правы.
Но погодите минутку, я покажу вам, почему я здесь присел.
     Тут он указал на площадку перед квартирой  второго  этажа,
где  жила  одна  вдова.  На  крошечном  пятачке  паркета  между
лестницей, окном и застекленной дверью стоял  у  стены  высокий
шкаф красного дерева со старинными оловянными украшениями, а на
полу   перед   шкафом,   в   больших  горшках  на  двух  низких
подставочках, стояли два растения, азалия и араукария. Растения
выглядели красиво и содержались всегда безупречно опрятно,  что
я уже с удовольствием отмечал.
     -- Видите,  --  продолжал  Галлер,  --  эта  площадочка  с
араукарией, здесь такой дивный запах, что я часто прямо-таки не
в силах пройти мимо, не помешкав минутку. У вашей тетушки  тоже
все благоухает и царят порядок и чистота, но эта вот площадочка
с араукарией -- она так сверкающе чиста, так вытерта, натерта и
вымыта,  так  неприкосновенно  опрятна,  что  просто сияет. Мне
всегда  хочется  здесь  надышаться  --  чувствуете,  как  здесь
пахнет?  Как  этот  запах  воска,  которым натерт пол, и слабый
привкус скипидара вместе с красным деревом, промытыми  листьями
растений  и  всем  прочим  создают  благоухание, создают высшее
выражение   мещанской   чистоты,   тщательности   и   точности,
исполнения  долга и верности в малом. Не знаю, кто здесь живет,
но за этой стеклянной дверью должен быть рай чистоты, мещанства
без  единой  пылинки,  рай  порядка   и   боязливо-трогательной
преданности маленьким привычкам и обязанностям.
     Поскольку я промолчал, он продолжил:
     -- Пожалуйста,  не думайте, что я иронизирую! Дорогой мой,
я  меньше  всего  хотел  бы  подтрунивать  над  этим  мещанским
порядком.  Верно,  я  сам  живу  в  другом  мире, не в этом, и,
пожалуй, не выдержал бы и дня в квартире с такими  араукариями.
Но  хоть  я и старый, немного уже облезлый степной волк, я тоже
как-никак сын своей матери, а моя мать тоже была  мещанка,  она
разводила цветы, следила за комнатой и за лестницей, за мебелью
и за гардинами и старалась придать своей квартире и своей жизни
как  можно  больше  опрятности, чистоты и добропорядочности. Об
этом напоминает мне запах скипидара,  напоминает  араукария,  и
вот  я  порой  сижу  здесь, гляжу на этот тихий садик порядка и
радуюсь, что такое еще существует на свете.
     Он хотел встать, но это оказалось  ему  трудно,  и  он  не
отстранил меня, когда я ему немного помог. Я продолжал молчать,
но  поддался,  как  то уже произошло с моей тетушкой, какому-то
очарованию, исходившему подчас от этого странного человека.  Мы
медленно  поднялись  вместе  по лестнице, и перед своей дверью,
уже держа в руке  ключ,  он  снова  прямо  и  очень  приветливо
посмотрел мне в лицо и сказал:
     -- Вы  пришли  сейчас  из  своей  конторы? Ну да, в этом я
ничего не смыслю, я  живу,  знаете  ли,  несколько  в  стороне,
несколько на отшибе. Но, наверно, вы тоже интересуетесь книгами
и  тому  подобным,  ваша  тетушка  сказала  мне  как-то, что вы
кончили гимназию и были сильны в  греческом.  Сегодня  утром  я
нашел  одну  фразу  у  Новалиса, можно показать вам ее? Вам это
тоже доставит удовольствие.
     Он завел меня в свою комнату, где  сильно  пахло  табаком,
вытащил из кучи какую-то книгу, полистал, поискал...
     -- И  это  тоже  хорошо,  очень  хорошо,  -- сказал он, --
послушайте-ка: "Надо бы гордиться  болью12,  всякая  боль  есть
память  о  нашем высоком назначении". Прекрасно! За восемьдесят
лет до Нищие! Но это не то изречение, которое я имел в виду, --
погодите -- нашел. Вот оно: "Большинство людей не хочет плавать
до  того,  как  научится  плавать".  Разве  это  не  остроумие?
Конечно,  они не хотят плавать! Ведь они созданы для суши, а не
для воды.13 И конечно, они не хотят думать;  ведь  они  рождены
для  того,  чтобы  жить, а не для того, чтобы думать! Ну, а кто
думает, кто видит в этом главное свое дело, тот может  очень  в
нем   преуспеть,   но  он  все-таки  путает  сушу  с  водой,  и
когда-нибудь он утонет.
     Так он залучил меня к себе и заинтересовал, и я задержался
у него на несколько минут, и с тех пор мы часто, встречаясь  на
лестнице  или  на  улице, немного беседовали. При этом сначала,
так же как в тот раз возле араукарии, я не  мог  отделаться  от
чувства,  что  он иронизирует надо мной. Но это было не так. Он
испытывал ко мне, как и к араукарии, поистине уважение, он  так
глубоко    проникся   сознанием   своего   одиночества,   своей
обреченности плавать, своего отщепенства, что порой и  в  самом
деле,   без   всякой   насмешки,   мог   прийти  в  восторг  от
какого-нибудь слуги или, скажем, трамвайного кондуктора. Сперва
мне  казалось  это  довольно  смешным  преувеличением,  барской
причудой,   кокетливой  сентиментальностью.  Но  мало-помалу  я
убеждался,  что,  глядя  на  наш  мещанский  мирок  из   своего
безвоздушного  пространства, из волчьей своей отчужденности, он
действительно восхищался этим мирком, воистину  любил  его  как
нечто  прочное  и  надежное, как нечто недостижимо далекое, как
родину и покой, путь к которым ему,  Степному  волку,  заказан.
Перед  нашей  привратницей,  славной женщиной, он всегда снимал
шляпу с неподдельным почтением,  и  когда  моя  тетушка  с  ним
болтала  или  напоминала ему, что его белье требует починки или
что у него отрывается пуговица  на  пальто,  он  слушал  ее  на
редкость  внимательно  и  серьезно,  словно  изо  всех  сил, но
безнадежно старался проникнуть через какую-нибудь щелку в  этот
спокойный мирок и сродниться с ним хотя бы на час.
     Уже  в  ходе  того  первого  разговора  возле араукарии он
назвал себя Степным  волком,  и  это  тоже  немного  удивило  и
покоробило  меня.  Что  за  манера  выражаться?! Но я не только
примирился с этим выражением благодаря привычке, но и сам  стал
вскоре  мысленно  называть  нашего жильца не иначе, как Степным
волком, да и сейчас не нашел бы более меткого  определения  для
него.  Степной волк, оплошно забредший к нам в город, в стадную
жизнь,  --  никакой  другой  образ  точнее  не  нарисует  этого
человека,  его  робкого  одиночества, его дикости, его тревоги,
его тоски по родине и его безродности.
     Однажды мне довелось наблюдать его в течение целого вечера
на симфоническом концерте, где он,  к  моему  изумлению,  сидел
поблизости  от меня, но меня не заметил. Сперва давали Генделя,
благородную  и  красивую  музыку,   но   Степной   волк   сидел
безучастно,  погруженный в свои мысли, и не обращал внимания ни
на музыку, ни на окружающих. Отрешенный,  одинокий,  чужой,  он
сидел  с  холодным,  но озабоченным видом, опустив глаза. Потом
началась другая пьеса, маленькая симфония Фридемана Баха,  и  я
поразился,  увидев,  как  после  первых же тактов мой отшельник
стал улыбаться, заражаясь игрой, -- он совершенно ушел в себя и
минут, наверное, десять пребывал в  таком  счастливом  забытьи,
казался  погруженным  в такие сладостные мечты, что я следил не
столько за музыкой, сколько за ним. Когда пьеса  кончилась,  он
пробудился,  сел прямее, собрался было встать и уйти, но все же
остался в кресле, чтобы выслушать и последнюю пьесу -- это были
вариации Регера14, музыка, которую  многие  находили  несколько
затянутой  и  утомительной.  И  Степной  волк  тоже,  слушавший
поначалу внимательно  и  доброжелательно,  снова  отвлекся,  он
засунул  руки  в  карманы и снова ушел в себя, но на сей раз не
счастливо-мечтательно, а печально и наконец зло, его лицо снова
отдалилось, посерело,  потухло,  он  казался  старым,  больным,
недовольным.
     После  концерта я опять увидел его на улице и пошел следом
за ним; кутаясь  в  пальто,  он  невесело  и  устало  шагал  по
направлению  к  нашему  кварталу,  но,  остановившись  у одного
старомодного ресторанчика,  нерешительно  взглянул  на  часы  и
вошел  внутрь. Мне вдруг взбрело в голову последовать и ним. Он
сидел за столиком мещанского заведения,  хозяйка  и  официантки
приветствовали  его  как  завсегдатая,  я  тоже  поздоровался и
подсел к нему. Мы просидели там час, и за это время я выпил два
стакана минеральной воды, а ему принесли пол-литра, а потом еще
четверть литра красного вина. Я сказал, что был на концерте, но
он не поддержал этой темы. Прочитав этикетку на моей бутылке  с
водой, он спросил, не выпью ли я вина, которым он меня угостит.
Когда  он  услыхал, что вина я вообще не пью, на лице его снова
появилось выражение беспомощности, и он сказал:
     -- Да, вы правы. Я тоже годами жил в воздержании и подолгу
постился, но сейчас я опять пребываю под знаком Водолея15,  это
темный и влажный знак.
     И  когда  я  в  шутку  подхватил  это  замечание  и  нашел
странным, что именно он верит в астрологию, он снова  взял  тот
слишком вежливый тон, который меня часто обижал, и сказал:
     -- Совершенно   верно,   и  в  эту  науку  поверить  я,  к
сожалению, не могу.
     Я попрощался и ушел,  а  он  вернулся  домой  лишь  поздно
ночью,  но походка его не отличалась от обычной, и, как всегда,
лег он в постель не сразу (все это я, благодаря соседству наших
комнат, прекрасно слышал), а провел  еще  около  часа  в  своей
освещенной гостиной.
     Помнится  мне  и  другой  вечер.  Я  был  один дома, тетка
куда-то ушла, позвонили у парадного, я  отворил,  увидел  перед
собой  молодую,  очень  красивую  даму  и,  когда  она спросила
господина Галлера, узнал ее: это была та, чья фотография висела
у него в комнате. Я  показал  ей  его  дверь  и  удалился,  она
некоторое  время  пробыла наверху; но вскоре я услыхал, как они
вместе спускаются по лестнице  и  выходят,  оживленно  и  очень
весело  шутя  и  болтая.  Меня  очень  удивило,  что  у  нашего
отшельника есть возлюбленная, и притом такая молодая,  красивая
и  элегантная,  и все мои догадки насчет него и его жизни стали
опять под вопрос. Но не прошло и часа, как он  вернулся  домой,
один,   тяжелой,  печальной  поступью,  с  трудом  поднялся  по
лестнице и потом часами тихо шагал по  своей  гостиной  взад  и
вперед,  совсем как волк в клетке, и всю ночь, почти до утра, в
его комнате горел свет.
     Я решительно ничего не знаю об этих отношениях  и  добавлю
только,  что  с  той женщиной видел его еще один раз, где-то на
улице. Они шли под руку, и у него был счастливый вид, и я опять
подивился тому, каким милым, даже детским могло быть порой  его
озабоченное,  отрешенное  лицо,  и  понял  эту женщину, и понял
участие, которое проявляла к нему моя тетка. Но и в тот день он
вечером вернулся домой печальный и несчастный; я встретил его у
парадного, он нес  под  пальто,  как  уже  бывало,  итальянскую
бутылку,  за  которой  и просидел потом полночи в своем логове.
Мне было жаль  его:  какой  он  жил  безотрадной,  загубленной,
беззащитной жизнью!
     Хватит,   однако,  разглагольствовать.  Не  нужно  никаких
больше рассказов и описаний, чтобы показать, что  Степной  волк
вел  жизнь  самоубийцы.  И все же я не думаю, что он покончил с
собой,  когда  вдруг,   не   попрощавшись,   но   погасив   все
задолженности, покинул наш город и исчез. Мы ничего о нем с тех
пор  не  слыхали  и  все  еще храним несколько писем, пришедших
потом на его имя. Осталась от него только рукопись,  написанная
им,  когда  он  здесь  жил,  --  из  нескольких  строк,  к  ней
приложенных, явствует, что он дарит ее мне и что я волен делать
с ней что угодно.
     Я не имел возможности проверить,  насколько  соответствуют
действительности   истории,   о   которых  повествует  рукопись
Галлера. Не сомневаюсь, что они по большей части  сочинены,  но
это не произвольный вымысел, а попытка выразить что-то, облекая
глубоко  пережитое душой в форму зримых событий. Фантастические
отчасти истории в  сочинении  Галлера  относятся,  вероятно,  к
последней  поре  его  пребывания  здесь, и я не сомневаюсь, что
основаны они и на некоторых подлинных внешних  впечатлениях.  В
ту  пору поведение и вид нашего гостя действительно изменились,
он часто, иногда целыми ночами, не  бывал  дома,  и  книги  его
лежали  нетронутые.  Во  время  наших  редких  тогда  встреч он
казался поразительно оживленным  и  помолодевшим,  иногда  даже
веселым.   Потом,   однако,  сразу  последовала  новая  тяжелая
депрессия, он по целым дням оставался в  постели,  не  принимая
никакой  пищи,  и  как  раз на ту полосу пришлась бурная, можно
сказать, грубая ссора с  его  вновь  появившейся  возлюбленной,
ссора,  которая  всколыхнула  весь  дом  и за которую Галлер на
следующий день просил прощения у моей тетки.
     Нет, я убежден, что он не покончил с собой. Он еще жив, он
где-нибудь ходит усталыми  своими  ногами  по  лестницам  чужих
домов,  разглядывает  где-нибудь сверкающие паркеты и ухоженные
араукарии, просиживает дни в библиотеках, а ночи в кабаках  или
валяется на диване, который взял напрокат, слышит, как живут за
окнами  люди  и  мир,  знает,  что  он  отрезан  от  них, но не
накладывает на себя руки, ибо остаток веры твердит ему, что  он
должен  испить  душою до дна эту боль, эту страшную боль, и что
умереть он должен от этой боли. Я часто  о  нем  думаю,  он  не
облегчил  мне  жизнь, не был способен поддержать и утвердить во
мне силу и радость, о нет, напротив! Но я не он, и  я  живу  не
его  жизнью,  а  своей,  маленькой,  мещанской, но безопасной и
наполненной обязанностями. И мы вспоминаем о  нем  с  мирным  и
дружеским  чувством, я и моя тетушка, которая могла бы поведать
о нем больше, чем я, но это останется скрыто в ее доброй душе.

     Что  касается  записок  Галлера,  этих  странных,  отчасти
болезненных, отчасти прекрасных и глубокомысленных фантазий, то
должен сказать, что, попадись мне эти листки случайно и не знай
я  их  автора,  я  бы  их, конечно, с негодованием выбросил. Но
благодаря знакомству с Галлером я смог их отчасти понять,  даже
одобрить. Я бы поостерегся открывать их другим, если бы видел в
них    лишь   патологические   фантазии   какого-то   одиночки,
несчастного душевнобольного. Но я вижу  в  них  нечто  большее,
документ  эпохи, ибо душевная болезнь Галлера -- это мне теперь
ясно -- не выверты какого-то одиночки, а болезнь  самой  эпохи,
невроз того поколения, к которому принадлежит Галлер, и похоже,
что  неврозом  этим  охвачены  не только слабые и неполноценные
индивидуумы, отнюдь нет, а как раз сильные,  наиболее  умные  и
одаренные.
     Нижеследующие  записи  --  не важно, в какой мере основаны
они на реальных событиях, -- попытка преодолеть большую болезнь
эпохи не обходным  маневром,  не  приукрашиванием,  а  попыткой
сделать   самую   эту   болезнь   объектом   изображения.   Они
представляют собой, в полном смысле  слова,  сошествие  в  хаос
помраченной  души16,  предпринятое  с твердым намерением пройти
через ад, померяться силами с хаосом, выстрадать все до конца.
     Ключ к пониманию этого дало мне  одно  замечание  Галлера.
Однажды,   после   разговора   о   так  называемых  жестокостях
средневековья, он мне сказал:
     -- На самом деле это никакие  не  жестокости.  У  человека
средневековья   весь  уклад  нашей  нынешней  жизни  вызвал  бы
омерзение, он показался бы ему не то что жестоким, а ужасным  и
варварским!  У  каждой  эпохи,  у  каждой  культуры,  у  каждой
совокупности  обычаев  и  традиций  есть  свой   уклад,   своя,
подобающая  ей  суровость  и  мягкость,  своя  красота  и  своя
жестокость,  какие-то  страдания  кажутся   ей   естественными,
какое-то  зло  она терпеливо сносит. Настоящим страданием, адом
человеческая жизнь становится только там, где пересекаются  две
эпохи,  две культуры и две религии. Если бы человеку античности
пришлось  жить  в  средневековье,  он  бы,   бедняга,   в   нем
задохнулся,  как  задохнулся  бы дикарь в нашей цивилизации. Но
есть эпохи,  когда  целое  поколение  оказывается  между  двумя
эпохами,  между  двумя  укладами  жизни  в  такой  степени, что
утрачивает  всякую  естественность,  всякую  преемственность  в
обычаях,  всякую  защищенность  и непорочность! Конечно, не все
это чувствуют с одинаковой силой.  Такой  человек,  как  Ницше,
выстрадал нынешнюю беду заранее, больше, чем на одно поколение,
раньше  других,  --  то,  что  он вынес в одиночестве, никем не
понятый, испытывают сегодня тысячи.
     Читая записки Галлера, я часто вспоминал эти слова. Галлер
принадлежит к тем, кто оказался между двумя эпохами, кто  ничем
не  защищен  и навсегда потерял непорочность, к тем, чья судьба
-- ощущать всю сомнительность человеческой  жизни  с  особенной
силой, как личную муку, как ад.
     В этом, по-моему, состоит смысл, который имеют для нас его
записи,  и  поэтому-то я и решился их опубликовать. Вообще же я
не хочу ни брать их под защиту, ни судить о них,  пусть  каждый
читатель сделает это как велит ему совесть!

     ЗАПИСКИ ГАРРИ ГАЛЛЕРА

                                   Только для сумасшедших17

     День  прошел, как и вообще-то проходят дни, я убил, я тихо
сгубил его своим примитивным и робким способом жить;  несколько
часов  я работал, копался в старых книгах, в течение двух часов
у меня были боли, как и вообще-то у  пожилых  людей,  я  принял
порошок  и порадовался, что удалось перехитрить боль, полежал в
горячей ванне, вбирая в себя  приятное  тепло,  трижды  получил
почту  и  просмотрел  все  ненужные  мне  письма  и  бандероли,
проделал свои дыхательные упражнения, а  умственные  упражнения
из  лени  сегодня  оставил,  часок  погулял  и  увидел  на небе
прекрасные, нежные, редкостные узоры перистых облаков. Это было
очень славно, так же как читать  старые  книги,  как  лежать  в
горячей  ванне,  но в общем день был совсем не чудесный, отнюдь
не сиял счастьем и радостью, а был просто одним из  этих  давно
уже  обычных  и  привычных  для меня дней -- умеренно приятных,
вполне терпимых, сносных, безликих дней  пожилого  недовольного
господина,  одним  из  этих  дней  без особых болей, без особых
забот, без настоящего горя,  без  отчаяния,  дней,  когда