дчувствие не обманывает,  и  сегодня  мы  лежим  рядом  в
последний раз, а завтра судьба, может быть, повернется иначе? Я
был  полон  жгучей  тоски;  полон  щемящего страха, и, отчаянно
цепляясь за Марию, я еще  раз  судорожно  и  жадно  обежал  все
тропинки  и чащи ее Эдема, еще раз впился зубами в сладкий плод
райского древа.
     После этой ночи я отсыпался днем. Утром я поехал сначала в
баню, потом, смертельно усталый, домой, затемнил свою  спальню,
нашел,  раздеваясь,  в  кармане  свои стихи, снова забыл о них,
сразу же лег, забыл о Марии, Гермине и маскараде и проспал весь
день. Поднявшись вечером, я лишь во время бритья вспомнил,  что
уже  через  час  начнется бал и мне нужно приготовить рубашку с
пластроном. Я собрался в хорошем настроенье и  вышел  из  дому,
чтобы сначала поесть.
     Это   был   первый   костюмированный   бал,  в  котором  я
участвовал.  В  прежние  времена,  впрочем,  я  посещал  иногда
подобные  праздники  и  порой  находил  их  красивыми,  но я не
танцевал, я был лишь зрителем,  и  энтузиазм,  с  каким  о  них
рассказывали,  с  каким  их  ждали  другие,  всегда казался мне
смешным. А сегодня и для меня бал был событием, которого я ждал
со смесью радости, любопытства и страха. Поскольку дамы у  меня
не  было, я решил явиться туда попозже, да и Гермина советовала
мне так поступить.
     В "Стальной шлем", прежнее мое прибежище, где, прихлебывая
вино и строя из себя холостяков, коротали вечера разочарованные
мужчины, я последнее время редко захаживал, он уже  не  отвечал
стилю  теперешней  моей  жизни.  Но сегодня вечером меня как-то
само собой потянуло туда; при том  тоскливо-радостном  ощущенье
судьбы  и  прощанья,  в  котором  я сейчас пребывал, все вехи и
памятные  места  моей  жизни  озарились  еще   раз   мучительно
прекрасным  отблеском  прошлого, в том числе и этот прокуренный
кабачок, где я  еще  недавно  был  завсегдатаем,  где  мне  еще
недавно   достаточно   было   такого  нехитрого  наркотического
средства, как бутылка местного вина, чтобы  еще  на  одну  ночь
лечь  в свою одинокую постель, чтобы еще на один день смириться
с  жизнью.  Другие,  более  сильные   возбудительные   средства
довелось  мне  с тех пор узнать, довелось наглотаться с тех пор
ядов послаще. Улыбаясь, переступил я порог  старого  кабака,  и
хозяйка  встретила  меня приветственными словами, а завсегдатаи
молчаливым кивком. Мне предложили и принесли жареного цыпленка,
светлой  струей  лилось  молодое  эльзасское  вино  в   толстый
мужицкий   стакан,   ласково   глядели  на  меня  чистые  белые
деревянные столы, старые желтые панели. И в то время как я ел и
пил, во мне все крепло это чувство увяданья и расставанья,  это
мучительно  глубокое чувство никогда так и не распадавшейся, но
теперь созревающей для распада слитности  со  всеми  местами  и
вещами  прежней  моей жизни. "Современный" человек называет это
сентиментальностью; он перестает любить вещи, вещи, даже  самые
священные  для  него  некогда,  даже  свой  автомобиль, который
надеется при  первой  возможности  поменять  на  новый,  лучшей
марки.  Этот  современный  человек  энергичен, деловит, здоров,
холоден и молодцеват -- тип хоть куда, он еще  покажет  себя  в
следующей  войне.  Мне  это  было  безразлично,  я  не  был  ни
современным человеком, ни старомодным, я  выпал  из  времени  и
несся  куда-то, близкий к смерти, готовый к смерти. Я ничего не
имел против сентиментальностей, я был  благодарно  рад,  что  в
моем сгоревшем сердце теплилось хоть какое-то подобие чувств. И
я  отдался  воспоминаньям, навеянным этим старым кабаком, своей
привязанности к этим старым грубым стульям, отдался запаху дыма
и вина, тому дуновенью привычки,  тепла,  сходства  с  родиной,
которое я во всем этом ощущал. Прощанье -- прекрасная вещь, оно
размягчает.  Мне  были  милы  мое жесткое сиденье, мои мужицкий
стакан, мил прохладный фруктовый  вкус  эльзасского,  мила  моя
близость   со   всем   и  со  всеми  в  этом  зале,  милы  лица
замечтавшихся пьяниц, этих разочарованных, чьим братом я  давно
был.   Мещанскими   сантиментами   упивался   я  здесь,  слегка
приправленными ароматом старомодной  трактирной  романтики  той
отроческой   поры,  когда  трактир,  вино  и  сигара  были  еще
запретными, неведомыми, великолепными вещами. Но  Степной  волк
не  встрепенулся,  чтобы оскалить зубы и разорвать в клочья мои
сантименты. Я мирно сидел, озаренный прошлым, озаренный  слабым
светом успевшей уже погибнуть звезды.
     Вошел  уличный  торговец с жареными каштанами, и я купил у
него горсть. Вошла старуха с цветами, я купил у  нее  несколько
гвоздик  и  преподнес их хозяйке. Лишь собираясь расплатиться и
не найдя привычного пиджачного кармана, я  заметил,  что  я  во
фраке. Бал-маскарад? Гермина!
     Но было еще очень рано, я не мог решиться пойти в "Глобус"
уже сейчас.  К  тому же, как-то случалось со мной во время всех
этих  увеселений  последней   поры,   я   чувствовал   какую-то
внутреннюю  помеху,  какую-то  скованность,  какое-то нежеланье
входить  в  большие,  переполненные,  шумные   залы,   какую-то
ученическую   робость  перед  чуждой  атмосферой,  перед  миром
прожигателей жизни, перед танцами.
     Слоняясь по  улицам  и  проходя  мимо  какого-то  кино,  я
взглянул  на  блеснувшие  пучки света и огромные цветные афиши,
пошел было дальше, но вернулся и вошел внутрь.  До  одиннадцати
примерно  я мог здесь преспокойно посидеть в темноте. С помощью
служителя, указывавшего мне путь фонариком, я  пробрался  через
занавески  в темный зал, нашел свободное место и оказался вдруг
в Ветхом завете. Шел один из тех фильмов, которые будто  бы  не
для  заработка,  а  в  благородных  и  святых  целях ставятся с
большой помпой и выдумкой и  на  которые  даже  учителя  закона
Божия   водят   своих   учеников.  Давалась  история  Моисея  и
израильтян в  Египте  --  со  щедрым  набором  людей,  лошадей,
верблюдов,  дворцов,  фараоновских  богатств  и еврейских мук в
горячих  песках  пустыни.  Я  видел,  как  Моисей,  причесанный
немножко   под  Уолта  Уитмена,  роскошный  театральный  Моисей
вотановской походкой64, с длинным посохом, рьяно и мрачно  идет
по  пустыне  впереди  евреев.  Я  видел,  как он молился Богу у
Чермного моря, видел,  как  расступается  Чермное  море,  давая
дорогу,  образуя  ложбину  между  громоздящимися горами воды (о
том, каким образом устроили это киношники, могли долго  спорить
конфирманды,  приведенные  на этот религиозный фильм пастором),
видел, как шагают сквозь море пророк и боязливый народ,  видел,
как   позади  них  появляются  колесницы  фараона,  видел,  как
египтяне сперва изумляются и робеют на морском берегу, а  потом
смело   бросаются   вперед,   видел,   как   над  великолепным,
златопанцирным фараоном и надо всеми его колесницами и  воинами
смыкаются толщи воды, и вспомнил чудесный генделевский дуэт для
двух басов, где это событие великолепно воспето. Я видел затем,
как  Моисей,  мрачный  герой  среди  мрачной скалистой пустыни,
поднимается на Синай,  смотрел,  как  Иегова  через  посредство
бури,  грозы  и  световых  сигналов  сообщает  ему  там  десять
заповедей, а его недостойный народ воздвигает у  подножья  горы
Золотого   тельца   и   предается   довольно-таки   неумеренным
увеселеньям. Мне было невероятно странно видеть все это воочию,
глядеть, как  священные  истории,  с  их  героями  и  чудесами,
осенившие  некогда наше детство первым смутным представленьем о
другом мире, о чем-то сверхчеловеческом, разыгрываются здесь за
плату  перед  благородной  публикой,  которая   тихонько   жует
принесенные с собой булочки, -- в этой маленькой картинке видна
была  вся бросовость, вся обесцененность культуры в нашу эпоху.
Господи, пускай бы уж, чтобы только предотвратить это свинство,
погибли тогда, кроме египтян, и евреи, и  все  другие  люди  на
свете,  погибли  насильственной и пристойной смертью, а не этой
ужасной, мнимой и половинчатой,  которой  умираем  сегодня  мы.
Право, пускай бы!
     Мою  тайную  скованность,  мою  безотчетную  робость перед
балом-маскарадом кино и вызванные им чувства  не  уменьшили,  а
неприятно  усилили,  и я должен был, подумав о Гермине, сделать
над собой усилие, чтобы наконец поехать в "Глобус"  и  войти  в
залы.  Время  было уже позднее, бал был давно в полном разгаре;
трезвый и робкий, я сразу  же,  не  успев  раздеться,  попал  в
бурную  толпу  масок,  меня  фамильярно толкали в бока, девушки
требовали, чтобы я угостил их шампанским, клоуны  хлопали  меня
по  плечу  и  обращались  ко  мне на "ты". Не поддаваясь ничьим
уговорам, я с  трудом  протиснулся  к  гардеробу  через  битком
набитые залы и, получив номерок, тщательно спрятал его в карман
с  мыслью,  что,  наверно, скоро воспользуюсь им, устав от этой
сутолоки.
     Во всех помещеньях большого здания бушевал праздник65,  во
всех  залах  танцевали, в подвальном этаже тоже, все коридоры и
лестницы были заполнены масками,  танцами,  музыкой,  смехом  и
беготней.  Я  удрученно  пробирался  сквозь  эту  толчею  -- от
негритянского оркестра  к  крестьянской  музыке,  из  большого,
сияющего  главного  зала  в  проходы,  на  лестницы,  в бары, к
буфетам, в комнаты, где пили шампанское. Стены были по  большей
части   увешаны  дикарскими  веселыми  картинами  самых  модных
художников. Все были здесь --  художники,  журналисты,  ученые,
дельцы  и,  конечно,  вся  жуирующая публика города. В одном из
оркестров  сидел  мистер  Пабло  и  вдохновенно  дудел  в  свою
изогнутую   трубу;  узнав  меня,  он  громко  пропел  мне  свое
приветствие. Теснимый толпой, я оказывался то  в  одном,  то  в
другом  зале,  поднимался по лестницам, спускался по лестницам;
один  из  коридоров  подвального  этажа  изображал  ад,  и  там
неистовствовал  музыкальный ансамбль чертей. Постепенно я начал
поглядывать, где же  Гермина,  где  же  Мария,  я  пустился  на
поиски,  сделал  несколько попыток проникнуть в главный зал, но
каждый раз сбивался с пути или отступал перед встречным потоком
толпы. К полуночи  я  еще  никого  не  нашел;  хоть  я  еще  не
танцевал,  мне  было  жарко,  и  голова  у  меня  кружилась,  я
плюхнулся на ближайший стул,  среди  сплошь  незнакомых  людей,
спросил  вина  и пришел к выводу, что на такие шумные праздники
старикам вроде меня соваться нечего. Я уныло пил  вино,  глядел
на  голые  руки  и  спины  женщин, смотрел, как мимо проносятся
ряженые в причудливых костюмах, сносил легкие толчки  в  бок  и
молча  отогнал  от себя нескольких девушек, желавших посидеть у
меня на коленях или потанцевать со мной.  "Старый  брюзга!"  --
воскликнула  одна  из  них  и  была  права.  Я решил выпить для
храбрости и поднятия духа, но в вине тоже не нашел вкуса,  я  с
трудом  одолел  второй стакан. И постепенно я почувствовал, как
стоит за моей спиной, высунув язык,  Степной  волк.  Ничего  не
получалось,  я  был  здесь не на месте. Ведь пришел-то я сюда с
самыми лучшими намереньями, но развеселиться я здесь не мог,  и
эта громкая бурная радость, этот смех, все это буйство казались
мне глупыми и вымученными.
     Поэтому,  около  часу  ночи, злой и разочарованный, я стал
пробираться к гардеробу, чтобы надеть пальто и уйти.  Это  было
поражением,  возвратом  к  Степному  волку,  и  Гермина вряд ли
простила бы мне это. Но иначе поступить  я  не  мог.  С  трудом
протискиваясь  через  толпу  к  гардеробу,  я снова внимательно
смотрел по сторонам в надежде  увидеть  хоть  одну  из  подруг.
Тщетно.  И вот я уже стоял у гардероба, вежливый человек за его
стойкой уже протянул руку за моим номерком, я полез в  жилетный
карман  --  номерка  там  не  было!  Черт  возьми, этого еще не
хватало. Когда я печально  бродил  по  залам,  когда  сидел  за
безвкусным  вином,  я,  борясь  со  своим  решением  удалиться,
неоднократно совал руку в карман, и  каждый  раз  этот  плоский
кружок оказывался на месте. А теперь он пропал. Все было против
меня.
     -- Потерял  номерок? -- спросил какой-то случившийся рядом
красно-желтый чертенок пронзительным голосом. -- На  тебе  мой,
приятель.  --  И  он  уже  протянул  мне  свой номерок. Когда я
машинально взял его и стал вертеть в пальцах,  юркий  коротышка
уже исчез.
     Поднеся,  однако,  эту  круглую  картонную бирку к глазам,
чтобы разглядеть номер, я увидел вместо  него  какие-то  мелкие
каракули.   Я   попросил   гардеробщика  подождать,  подошел  к
ближайшему светильнику и прочел  их.  Мелкими,  спотыкающимися,
неразборчивыми буквами было нацарапано:

     Сегодня ночью с четырех часов магический театр
     -- только для сумасшедших --
     плата за вход -- разум.
     Не для всех. Гермина в аду.

     Как  марионетка, веревочки которой выскользнули на секунду
из рук кукольника, вновь оживает после короткой, мертвой, тупой
неподвижности, снова включается в игру,  танцует  и  шевелится,
так   и   я,  стоило  меня  дернуть  за  магическую  веревочку,
пружинисто, с молодой прытью, побежал назад в ту самую  толчею,
от  которой  только  что удирал усталым, тоскующим стариком. Ни
один грешник не стремился в ад с такой поспешностью. Только что
мне  жали  лакированные  ботинки,  мне  был  противен   густой,
надушенный  воздух,  меня  расслабляла жара; а теперь я легко и
ловко, в ритме уанстепа, бежал через все залы к аду, воздух был
полон теперь волшебства,  меня  окрыляли  и  несли  вперед  это
тепло,  вся  эта  гремящая  музыка,  мельканье  красок,  аромат
женских плеч, шум толпы, смех, ритмы танцев, блеск  воспаленных
глаз. Какая-то испанская танцовщица бросилась ко мне в объятья:
"Потанцуй со мной!" -- "Нельзя, -- сказал я, -- мне нужно в ад.
Но  твой  поцелуй  я  рад  взять  с собой". Алый рот под маской
приблизился к моему рту, и, лишь целуя, узнал я Марию. Я крепко
ее обнял, ее полные губы цвели, как зрелая летняя роза.  И  вот
мы  уже  танцевали,  не  прервав поцелуя, и прошли в танце мимо
Пабло, а тот влюбленно припадал к своей нежно стонавшей  трубе,
и  полуотрешенно обвел нас его сияющий, его прекрасный звериный
взгляд. Но не успели мы  сделать  и  двадцати  па,  как  музыка
прекратилась, я с сожаленьем выпустил Марию из рук.
     -- С удовольствием потанцевал бы с тобой еще, -- сказал я,
опьяненной  ее  теплом,  --  проводи  меня  немножко,  Мария, я
влюблен в твое прекрасное плечо, дай мне его еще на минутку! Но
понимаешь, меня зовет Гермина. Она в аду.
     -- Так я и думала. Прощай, Гарри, я буду о тебе вспоминать
с любовью.
     Она попрощалась. Это было прощанье, это  была  осень,  это
была судьба, которой так зрело и пряно пахла моя летняя роза.
     Я  побежал  дальне,  по длинным коридорам, где повсюду шла
нежная возня, вниз по лестницам, в ад. Там на черных как  смоль
стенах  горели  беспощадно  яркие  лампы  и  лихорадочно  играл
оркестр чертей. На высоком табурете,  у  бара,  сидел  какой-то
красивый  юноша  без  маски,  во  фраке, он коротко окинул меня
насмешливым взглядом. Я был оттеснен танцующими к стене, в этом
очень тесном зале танцевало десятка два пар. Жадно  и  боязливо
разглядывал  я  всех  женщин,  большинство  было  еще в масках,
некоторые улыбались мне, но ни одна из них не была Герминой.  С
высокого  табурета бросал насмешливые взгляды красивый юноша. В
следующую паузу между танцами, думал я,  она  появится  и  меня
пригласит. Танец кончился, но никто не подошел ко мне.
     Я  прошел к бару, втиснутому в угол низкого зальца. Став у
табурета юноши, я спросил виски. Я пил и  видел  профиль  этого
молодого   человека,   показавшийся   мне   теперь  знакомым  и
прелестным, как какая-нибудь картина из очень  далеких  времен,
дорогая  тихим  налетом пыли минувшего. О, туг я вздрогнул: это
же был Герман, друг моей юности!
     -- Герман! -- сказал я нерешительно.
     Он улыбнулся.
     -- Гарри? Ты нашел меня?
     Это была  Гермина,  только  немного  иначе  причесанная  и
слегка подкрашенная, необычным и бледным казалось ее умное лицо
над  модным  стоячим  воротничком,  удивительно  маленькими, по
контрасту с широкими черными рукавами фрака и белыми манжетами,
руки, удивительно изящными, по контрасту с длинными брюками, ее
ножки в шелковых черно-белых мужских носках.
     -- Это и есть тот костюм, Гермина,  в  котором  ты  хочешь
заставить меня влюбиться в себя?
     -- Пока  что,  --  кивнула она, -- я заставила влюбиться в
себя лишь нескольких дам. Но теперь на очереди ты. Давай сперва
выпьем по бокалу шампанского.
     Мы пили, сидя на высоких табуретах, а  рядом  продолжались
танцы  и  кипела  жаркая,  ожесточенная  струнная музыка. И без
каких-либо видимых усилии со  стороны  Гермины  я  очень  скоро
влюбился  в  нее. Поскольку она была в мужской одежде, я не мог
танцевать с ней,  не  мог  позволить  себе  никаких  нежностей,
никаких  посягательств,  и  хотя  в  этом  мужском  наряде  она
казалась далекой и безучастной, ее взгляды, слова, жесты дышали
всей прелестью женственности. Без единого прикосновенья к ней я
поддался ее волшебству, и само  это  волшебство  входило  в  ее
роль, было двуснастным. Ведь беседовала она со мной о Германе и
о  детстве,  моем  и своем, о тех годах, предшествующих половой
зрелости, когда отроческая сила любви направлена не  только  на
оба  пола,  но  на все вообще, на чувственное и духовное, когда
она придает всему то очарование,  ту  сказочную  способность  к
метаморфозам,  которые  лишь  для  избранных  и  поэтов оживают
иногда и в более  позднем  возрасте.  Играла  она,  безусловно,
юношу,  курила  сигареты,  болтала  легко  и  умно,  порой чуть
глумливо, но все светилось эротикой, все превращалось на пути к
моим чувствам в прелестный соблазн.
     Как хорошо и  глубоко  знал  я,  по  моему  представленью,
Гермину  и  как  совершенно  по-новому  открылась она мне в эту
ночь! Как мягко и незаметно обволакивала она  меня  вожделенной
сетью, как игриво и по-русалочьи поила сладкой отравой!
     Мы   сидели,   болтали  и  пили  шампанское.  Мы  бродили,
наблюдая, по залам, пускались в авантюры открытий, выбирая пары
и подслушивая любовную их игру. Она показывала  мне  женщин,  с
которыми  я  должен был танцевать, и давала советы относительно
способов  обольщения  той  или  другой.  Мы  выступали  в  роли
соперников,  увивались  за одной и той же женщиной, попеременно
танцевали с ней оба, старались оба ее покорить. Но все это было
лишь маскарадной игрой, игрой между нами двумя,  все  это  лишь
теснее  сплетало  нас  и распаляло обоих. Все было сказкой, все
было на одно измеренье богаче, на одно  значение  глубже,  было
игрой  и  символом.  Мы увидели какую-то очень красивую молодую
женщину, у которой был несколько болезненный и недовольный вид,
Герман потанцевал с ней, заставил ее расцвести, исчез с  ней  в
одной  из  питейных беседок, а потом рассказал мне, что победил
эту женщину лесбийским  волшебством.  Для  меня  же  весь  этот
громогласный дом, полный гремевших танцами залов, этот хмельной
хоровод масок стал постепенно каким-то безумным, фантастическим
раем,  один  за другим соблазняли меня лепестки своим ароматом,
один за другим обласкивал я наудачу плоды испытующими перстами,
змеи обольстительно глядели на меня  из  зеленой  тени  листвы,
цветок  лотоса парил над черной трясиной66, жар-птицы на ветках
манили меня, но все лишь вело  меня  к  вожделенной  цели,  все
заново  заряжало  меня  томленьем  по  одной-единственной.  Мне
довелось  танцевать  с  какой-то  незнакомой  девушкой;  пылая,
завлекая,  она утопала в хмельном восторге, и когда мы витали в
неземном мире,  она  вдруг  рассмеялась  и  сказала:  "Тебя  не
узнать.  Сегодня  вечером  ты  был  такой глупый и нудный". И я
узнал ту, которая несколько часов  назад  сказала  мне  "старый
брюзга".  Теперь она полагала, что заполучила меня, но во время
следующего танца я пылал уже  в  объятьях  другой.  Я  танцевал
подряд  два  часа  или  больше,  все  танцы,  в том числе и те,
которым никогда  не  училс