ю награду -  такое стремление должно еще  теснее соединять истинных
друзей,  а  не  сеять между ними  раздор;  в  благородных сердцах никогда не
найдет себе места мелочная зависть, коварная ненависть".
     - Да, - громко воскликнул Фридрих, - да, дорогой друг, я прямо обращусь
к тебе, ты сам мне скажешь, вся ли надежда исчезла для меня.
     Было уже утро,  когда Фридрих постучался в дверь к Рейнхольду.  Так как
ему не ответили,  то он отворил дверь, которая не была, как обычно, заперта,
и вошел.  Но в тот же самый миг он застыл на месте как изваяние. Ему явилась
Роза  в  полном блеске своей красоты,  всей  своей прелести:  восхитительный
портрет в  человеческий рост стоял перед ним на  станке,  чудесно освещенный
лучами утреннего солнца.  Брошенный на  стол муштабель{9},  еще не  высохшие
краски  на  палитре доказывали,  что  живописец только  сейчас  оторвался от
работы.  "О Роза... Роза... О боже милосердный..." - вздохнул Фридрих. В эту
минуту Рейнхольд,  стоявший за  ним,  похлопал его  по  плечу  и,  улыбаясь,
спросил:
     - Ну, Фридрих, что ты скажешь о портрете?
     Фридрих прижал Рейнхольда к своей груди и воскликнул:
     - О дивный человек!  Великий художник!  Да, теперь мне все ясно! Ты, ты
заслужил  награду,  к  которой  и  я  имел  дерзость  стремиться,  жалкий  я
человек... Ведь что я по сравнению с тобою, что мое искусство по сравнению с
твоим?  Ах, и у меня тоже разные были замыслы!.. Только не смейся надо мною,
милый Рейнхольд!..  Вот я  думал о том,  как чудно было бы из самого чистого
серебра создать прелестный образ Розы, но ведь это ребяческая затея! А ты!..
Ты!..  Как очаровательно, во всем сладостном блеске своей красоты, улыбается
она тебе...  Ах,  Рейнхольд, Рейнхольд, счастливейший ты человек! Да, как ты
сказал,  так оно на самом деле и случилось!  Мы оба состязались, ты победил,
ты и должен был победить,  но я -  всей душою твой! Все же я должен покинуть
этот дом,  покинуть родину,  я не в силах это вынести.  Я бы погиб,  если бы
пришлось мне снова увидеть Розу...  Прости мне это, милый, милый мой, дивный
мой друг. Сегодня же, сейчас же бегу отсюда, бегу далеко-далеко - туда, куда
завлечет меня любовная тоска, мое безутешное горе.
     С этими словами Фридрих хотел было уйти из комнаты,  но Рейнхольд силой
удержал его и тихо произнес:
     - Ты  не  должен уходить,  потому что  все  может сложиться еще  совсем
иначе,  чем ты думаешь.  Пора мне теперь рассказать тебе все, что я до этого
времени от тебя скрывал.  Я не бочар,  а живописец; это теперь ты уже знаешь
и,  как я надеюсь,  можешь понять по портрету, что я по праву причисляю себя
не к последним из художников.  В ранней юности я отправился в Италию, страну
искусств; там мне посчастливилось привлечь к себе внимание великих мастеров,
которые своим живительным огнем питали ту искру,  что горела во мне.  Мне во
всем  была  удача,   картины  мои   стали  знамениты  по   всей  Италии,   и
могущественный герцог Флорентийский пригласил меня к своему двору. В ту пору
я  ничего и  знать не  хотел о  немецком искусстве и,  даже  не  видев наших
картин, много толковал о сухости, о плохом рисунке, о грубости наших Дюреров
и  Кранахов.  Но  однажды какой-то  торговец картинами принес  в  герцогскую
галерею мадонну работы  старого Альбрехта,  которая необычайно,  до  глубины
души поразила меня,  так что я  совершенно охладел к великолепию итальянских
картин и сразу решил вернуться в родную Германию,  своими глазами посмотреть
те мастерские творения,  к  которым меня только и  тянуло теперь.  Приехал я
сюда в  Нюрнберг,  а  когда увидел Розу,  мне показалось,  будто та мадонна,
которая таким чудесным светом озарила мое сердце, живая ступает по земле. Со
мной,  случилось то же,  что и с тобою, милый Фридрих, я весь запылал жгучим
огнем любви.  Я видел только Розу, думал только о ней, все остальное исчезло
из  моих  мыслей,  и  даже самое искусство только потому сохраняло для  меня
цену,  что я мог сотни и сотни раз все снова рисовать,  снова писать Розу. Я
думал завязать с  ней  знакомство будто случайно -  так,  как это делается в
Италии,  - но все мои старания оказались напрасны. Совсем не удавалось найти
приличного повода для того,  чтобы получить доступ в  дом к мастеру Мартину.
Наконец я  уже прямо хотел посвататься к  Розе,  но тут услышал,  что мастер
Мартин решил выдать свою  дочь только за  искусного бочара.  Тогда я  принял
странное решение изучить в Страсбурге бочарное ремесло и отправиться потом в
мастерскую мастера Мартина.  Все остальное я предоставил на волю неба. Как я
исполнил свой замысел, ты знаешь, но вот что ты еще должен узнать: несколько
дней тому назад мастер Мартин сказал мне,  что из меня выйдет искусный бочар
и  ему отрадно будет назвать меня своим дорогим зятем,  так как он замечает,
что я стремлюсь заслужить благосклонность Розы и нравлюсь ей.
     - Да может ли быть иначе?  -  с мучительной болью воскликнул Фридрих. -
Да,  да,  Роза будет твоею! Как же мог я, жалкий человек, надеяться на такое
счастье?
     - Ты забываешь,  -  продолжал Рейнхольд,  -  ты забываешь, брат мой, об
одном:  сама Роза еще вовсе не подтвердила того, что будто бы заметил хитрый
мастер Мартин.  Правда,  Роза до сих пор была всегда очень мила и приветлива
со мною,  но совсем иначе сказывается любящее сердце!  Обещай мне, брат мой,
что  ты  еще три дня ничего не  предпримешь и  будешь по-прежнему работать в
мастерской.  Теперь я тоже мог бы уже работать, но, с тех пор как я усерднее
стал  писать этот портрет,  жалкое бочарное ремесло мне  внушает несказанное
отвращение.  Я больше не могу брать в руки колотушку...  Будь что будет!  На
третий день я тебе прямо скажу,  как обстоят мои дела.  Если я на самом деле
окажусь тем счастливцем,  которого любит Роза,  в  твоей воле удалиться и на
собственном опыте узнать, что время исцеляет даже и самые глубокие раны!
     Фридрих обещал, что будет ждать решения своей судьбы.
     На  третий  день  (Фридрих все  время  тщательно избегал  встречаться с
Розой) сердце затрепетало у него в груди от страха и боязливого ожидания. Он
ходил  по  мастерской словно  в  забытьи,  и  его  неловкость давала мастеру
Мартину достаточно поводов ворчать и браниться, что было ему прежде вовсе не
свойственно.  По-видимому,  с  хозяином вообще случилось что-то,  отнявшее у
него  всякую  жизнерадостность.  Он  много  рассуждал о  гнусном коварстве и
неблагодарности, не поясняя, что хочет этим сказать.
     Когда наступил вечер и  Фридрих пошел в  город,  недалеко от  ворот ему
встретился  всадник,  в  котором  он  узнал  Рейнхольда.  Завидев  Фридриха,
Рейнхольд тотчас же закричал:
     - А! Вот я и встретился с тобой, как мне хотелось.
     Он соскочил с лошади, обмотал вокруг руки поводья и взял друга за руку.
     - Давай,  -  сказал он,  - пройдемся немного вместе! Теперь я могу тебе
сказать, что сталось с моею любовью.
     Фридрих заметил,  что  Рейнхольд одет  так  же,  как  и  при  первой их
встрече, и на спине у него дорожный мешок. Лицо было бледное и расстроенное.
     - Будь счастлив,  - в каком-то исступлении воскликнул Рейнхольд, - будь
счастлив,  дорогой брат!  Теперь ты можешь усердно сколачивать свои бочки, я
уступаю тебе место.  Я только что простился с прекрасной Розой и с почтенным
мастером Мартином.
     - Как,  - сказал Фридрих, который будто ощутил всем телом электрический
удар,  -  как,  ты  уезжаешь,  хотя мастер Мартин желает,  чтобы ты стал его
зятем, а Роза любит тебя?
     - Так ты думаешь,  милый брат,  -  возразил Рейнхольд, - так ты думаешь
только потому,  что тебя ослепляет ревность. Теперь мне ясно, что Роза вышла
бы  за  меня замуж только из послушания отцу -  она ведь кроткая и  покорная
дочь -  но в ее ледяном сердце нет ни искры любви.  Ха-ха!  А я мог бы стать
искусным бочаром:  по  будням с  учениками скоблил бы  обручи да  строгал бы
доски,  по воскресеньям с почтенной хозяйкой ходил бы к святой Екатерине или
к святому Себальду, а вечером - на городской луг, и так из года в год...
     - Не смейся, - перебил Фридрих Рейнхольда, который громко расхохотался,
- не смейся над простой, мирной жизнью трудолюбивого горожанина. Если Роза в
самом деле  тебя не  любит,  это  не  ее  вина,  а  ты  так  сердишься,  так
неистовствуешь...
     - Ты прав,  - молвил Рейнхольд, - такая у меня глупая привычка: когда я
оскорблен,  я начинаю шуметь,  как балованное дитя. Ты мог догадаться, что я
сказал Розе о моей любви и о согласии ее отца. Тут из ее глаз хлынули слезы,
ее рука задрожала в моей. Отвернувшись, она прошептала: "Я должна покориться
отцовской воле!" С меня этого было достаточно.  Ты видишь,  как я раздражен,
пусть же это поможет тебе,  дорогой друг,  заглянуть мне в душу, и ты должен
понять,   что   стремление   обладать   Розой   было   самообманом,   плодом
разгоряченного ума.  Ведь как только я окончил ее портрет,  я обрел душевное
спокойствие,  и мне странным образом нередко чудится,  будто сама Роза - это
теперь ее портрет, а портрет - живая Роза.
     Жалкое ремесло сделалось мне  отвратительным,  и  когда вся  эта пошлая
жизнь с женитьбой и званием мастера так близко подступила ко мне,  тогда мне
и показалось,  будто меня должны посадить в тюрьму и приковать к цепи.  Да и
как может этот ангел, которого я ношу в сердце, стать моей женой? Нет, вечно
юная,  полная прелести и  красоты,  она  должна сиять на  картинах,  которые
создает мое вдохновение.
     О,  как я  к этому стремлюсь!  Да разве мог бы я изменить божественному
искусству? Скоро я окунусь снова в твои жгучие благоухания, о дивная страна,
отчизна всех искусств!
     Друзья дошли до того места,  где дорога, которой думал ехать Рейнхольд,
сворачивала влево.
     - Здесь мы  расстанемся!  -  долго и  крепко прижимая Фридриха к  своей
груди, воскликнул Рейнхольд, вскочил на лошадь и ускакал.
     Фридрих  безмолвно  смотрел  ему  вслед,   потом,   обуреваемый  самыми
странными чувствами, побрел домой.


        ПРО ТО, КАК ФРИДРИХ
                      БЫЛ ИЗГНАН ИЗ МАСТЕРСКОЙ
                           МАСТЕРА МАРТИНА

     На  другой день мастер Мартин в  угрюмом молчании трудился над  большой
бочкой  для  епископа  Бамбергского,  да  и  Фридрих,  который  лишь  теперь
почувствовал всю горечь разлуки с Рейнхольдом,  не в состоянии был вымолвить
слово,  а  тем менее -  петь песни.  Наконец мастер Мартин бросил в  сторону
колотушку, скрестил руки и тихо молвил:
     - Вот и Рейнхольда теперь нет...  он, оказывается, славный живописец, а
меня оставил в дураках,  прикинувшись бочаром.  Если бы я только догадывался
об  этом,  когда он пришел ко мне,  этакий искусник!  Уж я  бы указал ему на
дверь!  Лицо такое открытое и честное,  а в сердце столько обмана и лжи!  Ну
что  ж,  его нет,  а  ты  у  меня останешься и  будешь честно служить нашему
ремеслу.  Кто знает,  может быть,  мы еще и ближе сойдемся с тобой.  Если ты
станешь  искусным мастером и  полюбишься Розе...  ну,  ты  меня  понимаешь и
постараешься войти к ней в милость.
     С  этими словами он опять взял в  руки колотушку и  усердно принялся за
работу.  Фридрих и сам не понимал, почему слова Мартина раздирают ему душу и
откуда зародилась в нем странная тревога,  погасившая все проблески надежды.
Роза впервые после долгого отсутствия показалась в  мастерской,  но она была
погружена в  глубокую  задумчивость и,  как,  к  своему  огорчению,  заметил
Фридрих,  пришла с  заплаканными глазами.  "Она плакала о нем,  она все-таки
любит его",  -  нашептывал ему внутренний голос, и он не в силах был поднять
взор на ту, которую так несказанно любил.
     Большая бочка была наконец готова,  и только теперь, глядя на удавшуюся
работу, мастер Мартин снова повеселел и успокоился.
     - Да,  сын мой,  -  говорил он, похлопывая Фридриха по плечу, - да, сын
мой,  так оно пусть и будет: если тебе удастся войти в милость к Розе и если
ты  получишь звание мастера,  то  сделаешься моим зятем.  А  там  ты  можешь
вступить и в благородный цех мастеров пения и заслужить немалую честь.
     Работы у  мастера Мартина накопилось теперь свыше всякой меры,  так что
ему  пришлось  взять  двух  подмастерьев.  Это  оказались  работники хотя  и
дельные,  но  парни грубые,  одичавшие от долгих странствий.  Вместо прежних
веселых  и  приятных речей  в  мастерской мастера  Мартина  слышались теперь
пошлые  шутки,  вместо  нежного  пения  Рейнхольда  и  Фридриха  -  мерзкие,
непристойные песни.  Роза избегала бывать в мастерской, так что Фридрих лишь
изредка и  мельком видел ее.  А  случалось ему с  мрачной тоской смотреть на
нее,  случалось ему выговорить со вздохом: "Ах, милая Роза, если бы только я
мог по-прежнему разговаривать с вами, если бы вы опять стали такой ласковой,
как прежде,  когда еще Рейнхольд был здесь!" - она стыдливо опускала глаза и
шептала: "Вы что-нибудь хотите мне сказать, милый Фридрих?" Фридрих цепенел,
не в  состоянии вымолвить слово,  и счастливый миг улетал точно молния,  что
сверкает в лучах заката и исчезает, прежде чем мы успеем заметить ее.
     Мастер Мартин настаивал теперь на том,  чтобы Фридрих приступил к своей
работе на звание мастера. Он сам выбрал из своих запасов самое лучшее, самое
чистое дубовое дерево,  без всяких жил и разводов, которое лежало у него уже
больше пяти лет.  Никто не должен был помогать Фридриху, кроме старика, отца
покойного Валентина.  Но  если из-за  грубых товарищей-подмастерьев бочарное
ремесло уже и  раньше внушало Фридриху все большее и большее отвращение,  то
теперь у  него просто сжималось горло,  когда он думал о том,  что работа на
звание  мастера  навсегда  решит  его  судьбу.   Та  странная  тревога,  что
зарождалась в нем,  когда мастер Мартин хвалил его преданность ремеслу,  все
более и более усиливалась.  Он знал,  что позорно погибнет: ведь это ремесло
было так глубоко противно его душе, исполненной любви к искусству. Рейнхольд
и портрет Розы не выходили у него из головы.  Но и его собственное искусство
снова представилось ему в полном блеске. Когда во время работы его одолевала
мучительная мысль о том,  каким жалким делом он занят,  он часто, сославшись
на  недомогание,  убегал  из  мастерской,  а  сам  спешил в  церковь святого
Себальда  и  целыми  часами  глядел  на  чудесный надгробный памятник работы
Петера Фишера, восторженно восклицая: "О боже всемогущий! Замыслить, создать
такое произведение -  может ли быть что-нибудь прекраснее на свете?" И когда
он после этого поневоле возвращался к  своим доскам и ободьям и думал о том,
что только так удастся завоевать Розу, словно огненные когти впивались в его
сердце,  исходившее кровью,  и ему казалось,  что он, безутешный, в страшных
мучениях должен погибнуть. Во сне ему часто являлся Рейнхольд и приносил ему
для литейной работы диковинные рисунки,  на  которых Роза превращалась то  в
цветок,  то в  ангела с крыльями,  каким-то удивительным образом сплетаясь с
остальным узором.  Но все же чего-то недоставало в  них,  и он замечал,  что
Рейнхольд,  изобразив  Розу,  забыл  о  сердце,  которое  он  теперь  сам  и
пририсовывал.  Потом ему казалось,  будто цветы и листья на рисунке начинают
шевелиться и петь, испуская сладостный аромат, а благородные металлы в своем
сверкающем зеркале являли ему  образ  Розы;  казалось,  будто  он  с  тоскою
простирает руки  к  возлюбленной,  будто  отражение ее  исчезает  в  мрачном
тумане, а сама она, прелестная Роза, полная блаженных желаний, прижимает его
к любящей груди.  Состояние его становилось все мучительнее, бочарная работа
внушала ему ужас,  и  помощи и  утешения он  искал у  своего старого учителя
Иоганна Хольцшуэра.  Тот  в  своей  мастерской позволил Фридриху начать одну
маленькую работу, которую Фридрих сам задумал и ради которой давно уже копил
получаемое у  мастера Мартина жалованье,  чтобы купить нужное золото.  Таким
образом,    Фридрих,   мертвенно-бледное   лицо   которого   делало   вполне
правдоподобной отговорку,  будто он одержим тяжелым недугом, почти совсем не
трудился в бочарной мастерской, и проходили месяцы, а большая сорокаведерная
бочка,  его работа на звание мастера, совершенно не двигалась вперед. Хозяин
сурово заметил ему,  что он должен работать по крайней мере столько, сколько
позволяют его  силы,  и  Фридрих был принужден стать у  ненавистной колоды и
взять  в  руки  скобель.  Пока  он  работал,  подошел мастер  Мартин и  стал
рассматривать обделанные доски. Но вдруг он побагровел в лице и воскликнул:
     - Что это, Фридрих? Что это за работа! Кто стругал доски - подмастерье,
собирающийся стать мастером, или глупый ученик, что три дня тому назад попал
в  мастерскую?  Образумься,  Фридрих,  что  за  дьявол  вселился  в  тебя  и
распоряжается тобою?  Мои чудные дубовые доски! Работа на звание мастера! Ах
ты неуклюжий, бестолковый ты парень!
     Одолеваемый всеми муками ада,  которые жгли его своим пламенем, Фридрих
уже не в силах был сдержаться; он отбросил скобель и воскликнул:
     - Хозяин!  Теперь всему  конец...  Пусть  я  умру,  пусть  я  погибну в
несказанном горе.  Но сил моих больше нет...  Невмоготу мне мерзкое ремесло,
когда меня  с  неодолимой силой влечет к  моему чудесному искусству.  Ах,  я
бесконечно люблю  вашу  Розу...  так  люблю,  как  никто на  свете любить не
может...  только ради нее я и взялся за этот ненавистный труд... Теперь я ее
лишился,  я это знаю,  скоро я,  верно,  умру от тоски по ней, но нельзя мне
иначе,  я возвращаюсь к моему дивному искусству,  к моему почтенному старому
учителю Иоганну Хольцшуэру, которого я постыдно бросил.
     Глаза мастера Мартина засверкали,  как пылающие свечи.  От ярости почти
не в силах говорить, он, запинаясь, пробормотал:
     - Что?!  И ты тоже?!  Ложь и обман?  Меня обошел?..  Мерзкое ремесло?..
Бочарное-то... С глаз долой, бесстыдник!.. Прочь отсюда!..
     И  с  этими  словами мастер Мартин схватил бедного Фридриха за  плечи и
вытолкал  его  из  мастерской.  Вслед  ему  прозвучал  злобный  смех  грубых
подмастерьев и  учеников.  И  только старик,  отец  Валентина,  сложил руки,
задумчиво посмотрел вдаль и молвил:
     - Я-то замечал,  что у молодца на уме вещи более возвышенные,  чем наши
бочки.
     Марта горько заплакала,  а  мальчики ее закричали,  завопили:  жалко им
было  Фридриха,  который так  ласково с  ними  играл и  не  раз  приносил им
пряники.


        ЗАКЛЮЧЕНИЕ

     Как мастер Мартин ни сердился на Рейнхольда и на Фридриха, все же он не
мог  не  сознаться,  что  вместе с  ними  из  его  мастерской исчезла всякая
радость,  всякое веселье.  Новые подмастерья что  ни  день возбуждали в  нем
только гнев и досаду.  О каждой мелочи ему приходилось заботиться самому,  и
если что-нибудь и  делалось по его указаниям,  то и  это стоило ему немалого
труда.  Подавленный дневными заботами, он часто вздыхал: "Ах, Рейнхольд! Ах,
Фридрих!  Если б вы не обошли меня так бесстыдно,  если б только вы остались
исправными бочарами!"  Дошло до того,  что он часто боролся с мыслью бросить
бочарное дело.
     В таком мрачном расположении духа он сидел однажды вечером у себя дома,
как вдруг к нему, совершенно неожиданно, вошли господин Якобус Паумгартнер и
мастер Иоганн Хольцшуэр.  Мастер Мартин понял,  что речь будет о Фридрихе, и
действительно,  господин Паумгартнер очень скоро заговорил о  нем,  а мастер
Хольцшуэр стал всячески хвалить юношу и заметил,  что при таком усердии, при
таком  даровании Фридрих,  несомненно,  не  только  в  совершенстве овладеет
чеканкой,  но  и  в  искусстве лить  статуи станет великим мастером и  прямо
пойдет  по  стопам  Петера  Фишера.  Тут  господин  Паумгартнер начал  резко
осуждать недостойный поступок мастера Мартина,  жертвой которого стал бедный
подмастерье,  и оба настаивали, чтобы мастер Мартин, когда Фридрих сделается
искусным золотых дел мастером и литейщиком,  отдал за него Розу, если только
она чувствует склонность к Фридриху,  пыла