зны. Занимая какие-либо должности, он ко всем проявлял доброжелательность и, не отличаясь особым красноречием, выказывал зато исключительное благоразумие. На первый взгляд он казался задумчивым, но беседа его бывала всегда приятной и остроумной. Скончался он богатый мирскими благами, но еще более - всеобщим уважением и доброй славой, а наследие это, как вещественное, так и нравственное, было не только сохранено, но и увеличено сыном его Козимо.










XVII

Вольтеррцы, содержавшиеся в заключении и жаждавшие выйти на волю, обещали согласиться на все, что от них требовали. Когда они были освобождены и возвратились в Вольтерру, наступило время вступления в должность их новых приоров, и среди них по жребию оказался некий Джусто, человек из низов, но пользовавшийся среди них большим доверием и бывший одним из тех, кто во Флоренции попал в тюрьму. И без того пылая ненавистью к флорентийцам как из-за обиды, нанесенной Вольтерре, так и из-за своей личной, он к тому же еще побуждался Джованни ди Контуджи, также приором, но из нобилей, подбить народ от имени приоров и своего собственного к восстанию, вырвать город из рук Флоренции и объявить себя его верховным главой. Следуя этому совету, Джусто взялся за оружие, занял всю округу, захватил в плен капитана, распоряжавшегося в Вольтерре от имени Флоренции, и с согласия народа провозгласил себя государем. Переворот в Вольтерре пришелся флорентийцам весьма не по вкусу. Однако мир с герцогом был только что заключен, и они полагали, что у них хватит времени вновь завладеть Вольтеррой. Впрочем, терять ее они тоже

381


не хотели и потому тотчас же поручили это дело мессеру Ринальдо Альбицци и мессеру Палла Строцци. Джусто тоже сообразил, что флорентийцы не замедлят на него напасть, и обратился за помощью к Сиене и Лукке. Сиенцы в помощи ему отказали, заявив, что они в союзе с Флоренцией. А Паоло Гвиниджи, владетель Лукки, дабы вновь завоевать расположение народа флорентийского, каковое, видимо, было им утрачено из-за поддержки им герцога Миланского, не только не оказал помощи Джусто, но задержал его послов и выдал их Флоренции. Между тем назначенные флорентийцами комиссары решили захватить вольтеррцев врасплох и с этой целью собрали всех находившихся в их распоряжении солдат, произвели в Нижнем Валь д'Арно и пизанском контадо набор многочисленного пешего ополчения и двинулись на Вольтерру. Но хотя Джусто был оставлен соседями на произвол судьбы и ему угрожало нападение флорентийцев, он не пал духом, а, напротив, полагаясь на свои сильные позиции и на обилие жизненных припасов, приготовился к обороне. Был в Вольтерре некий мессер Арколано, брат того Джованни, что убедил Джусто захватить власть, человек весьма уважаемый. Он собрал кое-кого из своих друзей и стал внушать им, что в происшедших событиях проявилась воля Божия ко спасению их города, ибо если они возьмутся теперь за оружие, отнимут у Джусто власть и передадут город Флоренции, то останутся в нем полными хозяевами, а Вольтерра сохранит свои старинные привилегии. Без труда сговорившись, они отправились во дворец, где находился сам глава города. Часть из них осталась внизу, а мессер Арколано с тремя приспешниками поднялся наверх и, обнаружив там Джусто с несколькими гражданами, отозвал его в сторону, словно желая сообщить ему что-то весьма важное. Беседуя, он привел его в соседнюю комнату, где вместе со своими приспешниками набросился на Джусто с обнаженным мечом. Однако им не удалось помешать ему тоже схватить оружие и тяжело ранить двоих из них, но все же их оказалось слишком много для одного. Джусто был убит и выброшен из окна. Все сторонники мессера Арколано тотчас же взялись за оружие и передали Вольтерру флорентийским комиссарам, которые со своим войском находились уже неподалеку и, не заключая никакого соглашения, мгновенно вошли в город. В результате положение Вольтерры ухудшилось, ибо ко всему прочему у нее отрезали значительную часть прилегающей округи и, лишив самоуправления, превратили ее в простое наместничество.

382








XVIII

После того как Вольтерра была потеряна, а затем почти тотчас же возвращена, исчезли, казалось, какие бы то ни было причины для войны. Однако честолюбие людское снова ее разожгло. В войне против герцога на стороне Флоренции сражался Никколо Фортебраччо, сын одной из сестер Браччо из Перуджи. После заключения мира флорентийцы отказались от его услуг, но когда произошло отпадение Вольтерры, он еще держал свою военную ставку в Фучеккьо, почему комиссары в действиях против Вольтерры и воспользовались услугами его и его солдат. В свое время считалось, что мессер Ринальдо задумал вместе с ним новую войну и сам побудил его напасть на Лукку под каким-нибудь фальшивым предлогом, дав Никколо понять, что если он это сделает, то он, Ринальдо, со своей стороны добьется от флорентийского правительства объявления войны Лукке и назначения его главой войска. После усмирения Вольтерры Никколо возвратился на свои квартиры в Фучеккьо и то ли под влиянием мессера Ринальдо, то ли по личному побуждению, в ноябре 1429 года занял с тремястами всадниками и тремястами пехотинцами Русти и Компито принадлежавшие Лукке замки и, спустившись затем на равнину, завладел там огромной военной добычей. Едва лишь известие об этом нападении распространилось во Флоренции, как во всем городе стали собираться кучками самые различные люди, причем большей частью все они требовали захвата Лукки. В числе знатных граждан, придерживавшихся такого мнения, были сторонники Медичи и на их стороне оказался также мессер Ринальдо, либо считавший, что это будет выгодно для республики, либо движимый личным честолюбием - надеждой на то, что всю честь победы припишут ему. Против войны был Никколо да Уццано и его партия. Не верится даже, что в одном и том же городе могут быть столь различные мнения насчет того - воевать или нет. Ибо те же самые граждане и тот же самый народ, которые после десятилетнего мира осуждали войну

383


против герцога Филиппо за свою свободу, теперь, когда они столько потеряли и государство едва не погибло, требовали войны против Лукки с целью лишить этот город его свободы. А с другой стороны, желавшие предыдущую войну отвергали ту, которую Флоренция собиралась начать сейчас. Так меняются с течением времени взгляды, до такой степени толпа всегда более склонна хватать чужое добро, чем защищать свое, и легче возбуждается расчетом на выигрыш, чем страхом потери. В утраты мы верим лишь тогда, когда они нас настигают, а к добыче рвемся и тогда, когда она только маячит издалека.

Флорентийский народ так и загорелся надеждами от успехов, которые одержал и одерживал Никколо Форте-браччо, а также от посланий правителей, находившихся неподалеку от Лукки, ибо наместники Вико и Пешьи письменно испрашивали у них разрешения принять сдавшиеся им крепости - ведь вскорости Флоренция завладеет всеми землями Лукки. Вдобавок ко всему этому от владетеля Лукки к флорентийцам прибыл посол с жалобами на действия Никколо и с просьбой к Синьории не объявлять войны соседу, городу, никогда не нарушавшему дружеских отношений с Флоренцией. Посол этот звался мессер Якопо Вивиани. Незадолго до этих событий он был заключен владетелем Лукки Паоло Гвиниджи в тюрьму за участие в заговоре против него. И хотя вина его была доказана, Паоло простил мессера Якопо и в полном убеждении, что и тот забыл обиду, доверился ему. Однако мессер Якопо помнил о грозившей ему тогда опасности больше, чем об оказанной ему милости, и, прибыв во Флоренцию, втайне поддерживал замыслы флорентийцев. Эта поддержка в сочетании с уже возникшими надеждами на завоевание Лукки побудила Синьорию созвать совет из четырехсот девяноста восьми граждан, перед лицом которого виднейшие деятели республики стали обсуждать этот вопрос.













XIX

Как уже говорилось выше, одним из самых ярых сторонников захвата Лукки являлся мессер Ринальдо. Он отметил в своей речи выгоду, какую можно было извлечь из этого завоевания: благоприятность данного момента, поскольку Лукка была как бы предоставлена Флоренции

384

в качестве военной добычи Венецией и герцогом, а папа, целиком занятый делами Неаполитанского королевства, воспрепятствовать ничему не может. Приобрести Лукку, добавил он, сейчас тем легче, что власть над ней захватил один из ее же граждан и она утратила свою природную силу и былой пыл в защите своей свободы, так что будет отдана в руки Флоренции либо народом, чтобы прогнать тирана, либо тираном из страха перед народом. Напомнил он о том, как досаждал нашей республике этот владетель, какую ненависть к ней питает и какую опасность он будет для нас представлять, если герцог или папа снова начнут воевать с Флоренцией. И закончил он свою речь заявлением, что ни одно предприятие, начатое когда-либо флорентийским народом, не было легче осуществимо, нужнее и справедливее.

В противоположность этому мнению Никколо да Уццано сказал, что никогда Флоренция не предпринимала дела столь несправедливого, пагубного и чреватого величайшими бедами. Прежде всего намереваются нанести удар гвельфскому городу, неизменному другу Флоренции, всегда дававшему с опасностью для себя приют флорентийским гвельфам, изгнанным из своего отечества. Никогда за всю историю нашу не было примера, чтобы Лукка, когда она пользовалась свободой, выступала против Флоренции: если кого-нибудь обвинять в этом, то лишь угнетавших ее тиранов, таких, как Каструччо или теперь этот Паоло. Если бы можно было воевать против тирана, не ведя военных действий против народа, - это бы еще куда ни шло, но так как это невозможно, нельзя соглашаться на то, чтобы отнимать у города, ранее бывшего нашим сторонником, его добро. Однако живем мы в такое время, когда не очень-то обращают внимание на справедливость и несправедливость, поэтому, оставив это в стороне, надо рассуждать только с точки зрения интересов нашего государства. Впрочем, полезным для отечества можно считать лишь то, что не порождает почти немедленно какого-либо вреда. Так вот, нельзя понять, каким образом решаются считать полезным предприятие, вредоносность которого очевидна, а польза весьма сомнительна. Очевидный вред в данном случае - затраты на войну, настолько существенные, что они могли бы отпугнуть даже государство, долгое время жившее в мире, не говоря уже о Флоренции, только что пережившей долгую и весь-

385


ма дорогостоящую войну. Выгода, которую можно было извлечь из подобного предприятия, это присоединение Лукки, - выгода, конечно, очень большая, но связанная с такими трудностями, которые он лично считает почти непреодолимыми. Нечего рассчитывать на то, что венецианцы и герцог Филиппо отнесутся к этому делу безразлично. Первые сделают вид, что это их не трогает, чтобы не проявить неблагодарности после того, как они только что с помощью флорентийских денег так расширили свои пределы. Второго вполне устроит, если флорентийцы завязнут в новой войне и новых расходах, что даст ему возможность снова напасть на них, когда они окажутся истощены и ослаблены: уж он-то не преминет в самый разгар дела, когда победа Флоренции будет казаться уже обеспеченной, оказать помощь Лукке, либо тайно послав ей денег, либо распустив часть своего войска, чтобы эти солдаты под видом свободных наемников воевали на ее стороне. Наконец Никколо прямо призвал флорентийцев отказаться от этого предприятия, а с тираном установить такие отношения, чтобы в Лукке увеличивалось число его врагов, ибо самый верный способ покорить этот город - предоставить его власти угнетающего и ослабляющего народ тирана. Если разумно действовать таким именно образом, наступит момент, когда тиран не сможет удерживать власти, а граждане окажутся неспособными к самоуправлению, и Лукка сама бросится в объятия Флоренции. "Впрочем, - закончил свою речь Никколо, - я вижу, что страсти слишком распалены, чтобы голосу моему вняли, однако хочу предсказать согражданам, что затевают они войну, в которой понесут величайшие затраты и подвергнутся величайшей опасности; вместо того чтобы занять Лукку, они избавят ее от тирана и из города дружественного, но угнетенного и слабого, превратят в город свободный, но враждебный им, который со временем станет препятствием к возвеличиванию их собственного государства".












XX

После того как еще другие выступили за войну с Лук-кой и против нее, проведено было тайное голосование и оказалось, что лишь девяносто восемь голосов подано было против войны. Итак, приняли решение воевать, на-

386

значили военный совет Десяти и вооружили кавалерию и пехоту. Комиссарами назначили Асторре Джанни и мессера Ринальдо Альбицци, а с Никколо Фортебраччо договорились, что он передает захваченные им земли Флоренции и продолжает войну уже в качестве нашего наемника. Комиссары, прибыв с войском в прилегающую к Лукке местность, разделили его на две половины, из которых одна под водительством Асторре двинулась по равнине к Камайоре и Пьетрасанте, а другая, с мессером Ринальдо во главе, - к горам, ибо мессер Ринальдо счел, что городом, лишенным помощи от своей округи, легче будет овладеть. Действия их обернулись плачевно не потому, что они завоевали недостаточно большую территорию, но из-за укоров, которые и тот, и другой навлекли на себя своим способом ведения войны, и надо сказать, что Аеторре поступками своими эти укоры вполне заслужил. Поблизости от Пьетрасанты есть долина, называемая Серавецца, густо населенная и богатая. Жители ее при появлении комиссара вышли к нему навстречу, прося его отнестись к ним как к верным слугам народа Флоренции. Аеторре сделал вид, что принимает изъявление их покорности, затем занял своими войсками все проходы и укрепления долины, велел созвать всех мужчин в их самую большую церковь и объявил их пленниками, а людям своим предоставил всю местность на поток и разграбление, поощряя их к беспримерной жестокости и алчности, так что они не щадили ни святых мест, ни женщин, - как девиц, так и замужних. Когда об этом стало известно во Флоренции, негодование охватило не только должностных лиц, но и весь город.











XXI

Кое-кто из жителей Серавеццы, ускользнувших из лап комиссара, бежали во Флоренцию и каждому прохожему на улицах рассказывали о своей беде. При содействии тех, кто хотел, чтобы комиссара постигла кара либо просто как злодея, либо как человека враждебной партии, они явились в совет Десяти и попросили, чтобы их приняли. Когда они предстали перед Советом, один из них взял слово и сказал:

387

"Мы убеждены, великолепные синьоры, что к речам нашим милость ваша отнесется с доверием и сочувствием, огда вы узнаете, каким образом занял нашу местность посланный вами комиссар и как он затем обошелся с нами. Наша долина, как об этом хорошо помнят старинные семейства, всегда была гвельфской и неизменно служила верным убежищем вашим гражданам, укрывавшимся в ней от гибеллинских преследований. Мы и предки наши чтили само имя славной республики, стоявшей во главе партии гвельфов. Пока Лукка была гвельфской, мы охотно жили под ее властью, с тех пор как этот ее тиран оставил своих прежних друзей и стакнулся с гибеллинами, мы подчинились ему лишь по принуждению; и Господь Бог знает, сколько раз мы молили его даровать нам возможность показать нашу верность партии, к которой мы издавна принадлежали. Но как слепы люди в своих устремлениях! То, чего жаждали мы, как спасения, стало нашей погибелью. Ибо, едва узнав, что знамена ваши приближаются к нам, поспешили мы выйти навстречу вашему комиссару не как к посланцу врагов, а как к представителю наших давних синьоров, и в руки его передали нашу долину, наше имущество и самих себя, полностью доверившись ему и полагая, что сердце у него если и не истинного флорентийца, то во всяком случае - человека. Да простятся нам эти слова, милостивые синьоры, не мужество говорить придает нам уверенность, что хуже, чем сейчас, нам уже не будет. Комиссар ваш - человек лишь по обличию, а флорентиец лишь по имени. Он чума смертная, зверь рыкающий, чудовище, хуже всех, о коих когда-либо писалось. Ибо, собрав нас всех в церковь под предлогом, что намеревается обратиться к нам с речью, он заковал нас в цепи, предал огню и мечу всю нашу долину, разграбил имущество жителей, все расхитил, разгромил, изрубил, уничтожил, учинил насилие женщинам и бесчестие - девицам, вырывая их из объятий матерей и отдавая на потеху своим солдатам. Если бы сопротивлением народу Флоренции или ему лично заслужили мы подобной доли, если бы он захватил нас, когда с оружием в руках мы оборонялись от него, мы жаловались бы не столь горько, или даже сами обвиняли бы себя в том, что заслужили постигшие нас беды своими мятежными действиями и гордыней. Но жаловаться заставляет нас то, что он разгромил и обобрал нас так гнусно и бесчеловечно после того, как мы вышли к нему безоружные и добро-

388

вольно предались в его руки. Мы, конечно, могли бы всю Ломбардию наполнить своими жалобами и, ко стыду вашего города, по всей Италии разнести весть о причиненных нам обидах, но мы не стали этого делать, чтобы столь благородную и великодушную республику не замарать гнусностью и жестокостью одного из ее граждан. Знай мы раньше о его алчности, так уж постарались бы насытить ее, хоть она бездонна и беспредельна, и, может быть, отдав одну половину своего добра, сохранили бы другую. Но так как время уже потеряно, мы решили обратиться к вам с мольбою сжалиться над бедственным положением подданных ваших, дабы в будущем пример наш не отвратил других от стремления покориться вам. Если же зрелища бедствий наших недостаточно, чтобы тронуть вас, пусть устрашит вас гнев Божий, ибо, Господь видел храмы свои, отданные грабежу и пламени, а нас самих предательски захваченных в плен в лоне своей родины". С этими словами бросились они наземь, крича и умоляя вернуть им их добро и их родные места и, раз уж чести поруганной не вернешь, то хотя бы жен вернули мужьям и детей родителям. Слух об этих злодеяниях и ранее распространился во Флоренции, теперь же, услышав о них из уст потерпевших, члены Синьории были глубоко взволнованы и возмущены. Асторре немедля отозвали, он был признан виновным и объявлен предупрежденным. Произведены были розыски имущества, похищенного у жителей Серавеццы: все, что удалось найти, возвратили владельцам, остальное республика с течением времени возместила им различными способами.












XXII

Что касается мессера Ринальдо Альбицци, то его упрекали в том, что он ведет войну не в интересах флорентийского народа, а в своих личных, что с тех пор как он стал комиссаром, из сердца его улетучилось желание взять Лукку, ибо ему вполне достаточно было грабить занятую местность, перегонять в свои имения захваченный скот и наполнять дома свои добычей; что, не довольствуясь добром, которое слуги его забирали для него, он еще перекупал захваченное солдатами и из комиссара превратился в купца. Клеветнические эти наветы, дойдя до его слуха, потрясли это благородное и неподкупное сердце более, чем подобало бы столь уважаемому человеку. Смя-

389


тение, овладевшее им, было так велико, что негодуя на магистратов и простых граждан, он поспешил во Флоренцию, не ожидая и не прося оттуда разрешения. Явившись в совет Десяти, он обратился к нему с такими словами. Ему хорошо известно, как трудно и опасно служить народу, не знающему узды, и государству, в котором нет согласия, ибо народ жадно ловит любые слухи, а государство, карая за дурные деяния, не награждает за хорошие, а в сомнительных случаях спешит обвинять. Одерживаешь ты победу - никто тебя не хвалит, совершаешь ошибку - все тебя обвиняют, проигрываешь - все на тебя клевещут. Твоя партия донимает тебя завистью, противная - ненавистью. И тем не менее боязнь несправедливого обвинения никогда не отвращала его от действий, которые он считал несомненно полезными отечеству. Но теперь гнусность этих последних наветов истощила его терпение и изменила умонастроенность. Поэтому он просит правительство в дальнейшем защищать граждан, чтобы те в свою очередь усерднее служили государству, и раз уж во Флоренции нет обычая удостаивать их триумфом